4. Оборотни
Ивон, которую не иначе как вервольф вёл за собой, схватив за локоть, как не могла говорить, так и не обрела вновь этой казалось бы давно знакомой, простой способности. Что ж может быть проще, чем вымолвить слово? Ан-нет, не вырывались слова, и мысли толком не складывались.
Страшно. Ей было очень страшно идти вслед за оборотнем в его неведомое логовище, но как-либо запротестовать, отказаться от «высокой чести» было невозможно. Не удастся ей скрыться от этого чудовища — и оставалось лишь надеяться, что живьём он её не сожрёт и кишки, как бедолаге-французу, на кулак не накрутит.
Воображение, взбудораженное и не на шутку разыгравшееся, так и рисовало смутные, но от этого ещё более пугающие картины того, что мог бы сотворить с нею когтистый монстр. Но, как ни был он ужасен, девушка то и дело бросала на него любопытные взоры. И он отвечал на них. Смотрел он диковато, исподлобья, как зверь, приглядевший себе добычу, мерил заинтересованным, жадным взглядом обнажённую грудь, которую Ивон тщетно пыталась прикрыть обрывками платья и рубахи, и беспрестанно скалился в самодовольной и, к ужасу девицы, многообещающей ухмылке.
Ивон при этом вся внутренне сжималась и леденела от страха, отводила взгляд, но что-то непреодолимое продолжало влечь её к этому существу, которое по мере разглядывания в лесных вечерних сумерках всё больше и больше начинало походить на рослого статного парня с красивыми серыми глазами.
Нос, сильно выдающийся и прямой, восхищал, влёк, будто приклеивал к себе осторожный взгляд. Плечи были широки, и старый драный сюртук не скрывал того, как они мощны, пусть и немного ссутулены. Волосы мелко вились и нависали самую малость над высоким лбом, над бровями, такими… крылатыми.
Пожалуй, он был чуть старше самой Ивон, а та недавно и незаметно для всех справила своё сиротливое семнадцатилетие.
Вот когда шёл, бесцеремонно ведя её за руку, то чудилось в его лице и телодвижениях что-то совсем простое и понятное, а когда глядел на неё, то всё нутро тут же стискивало, скручивало одуряющим, диким страхом. Верно, если б он не держал её, то Ивон не смогла бы идти за ним — ноги отказали бы. Но оборотень был предусмотрителен, и девушке — то ли пленнице, то ли добровольной попутчице — оставалось лишь смириться со своей судьбой, что бы там её ни ждало. Бывшая батрачка как могла успокаивала себя тем, что парень-зверь до сих пор ничего дурного ей не сделал (а ведь давно уж мог бы разорвать на месте), только от насильника спас. А, стало быть, и не стоит, может, его так бояться? Может, он только с виду ужасен (да и то не всегда), а свиреп и жесток только с дурными людьми?
Меж тем, в то время как Ивон сама себя не могла понять и с собою справиться, они подошли к жутковатому лесному домику — заброшенной сторожке, может быть, или чему-то вроде неё. Давно нежилое, покосившееся и во многих местах истлевшее строеньице чернело мёртвой пустотой окошек, резало глаз неровностью стен и крыши и пугало хлипкостью своих бревенчатых опор.
Ошарашенная девушка подумала, что в таких местах добрые люди не живут, но вымолвить хоть что-то так и не смогла — не хватило в груди дыхания.
***
Все деревья в округе были помечены следами огромных когтей, то тремя, то четырьмя росчерками подряд, и от этого пробегали мурашки по спине, руки немели, а верх живота скручивало, ещё больше затрудняя дыхание, делая его слишком — до головокружения — частым. В одном из окошек горел неяркий свет, но дом от этого не переставал казаться жилищем какой-то жуткой лесной нежити. От всего этого горло, так давно желавшее хоть как-то выразить движения души, мгновенно вновь и вновь пересыхало, становилось болезненным и даже мешало делать вдохи и выдохи.
На крыльцо хибарки, однако, вполне обыденно, ничем не подтвердив страхов и опасений Ивон, вышел с масляным светильником в руках мальчик лет, наверное, тринадцати: довольно высокий и жилистый, с красивым, но очень хмурым и слишком серьёзным для своего возраста лицом. Оно было более узким и изящным в сравнении с тем, какое имел приведший сюда Ивон оборотень, но чем-то неуловимо напоминало его. Пожалуй, они смотрелись братьями, или уж всяко родственниками. Неужто же и парнишка этот — чудовище?! Нет, не верилось. Это просто мальчик. Только кажется, что когтистый монстр ему не враг и совсем не пугает.
— Вечно встанешь на дороге, Джейми… — старший юноша по-прежнему усмехался, но как-то совсем иначе, нежели делал это, обращая взгляд к Ивон. В этой странной ухмылке со сверкающими, как и для неё, клыками, было намешано столько, что различить, отделить одно от другого казалось почти невозможным.
Тот, кого звали Джейми, не сдвинувшись с места и не изменившись в лице, с непоколебимостью какой-то во всём своём внешнем виде, перебил:
— Кого ты опять убил, Вик? Отвечай!
Вик? Так вот как его зовут! Ивон на миг задумалась: отчего это так её взволновало? Имеет ли значение имя того, кто, быть может, вскоре убьёт её и даже не спросит, как, собственно, её зовут, горемычную? Но в голове уже застучалось помимо воли: «Вик — Виктор».
— Да не напрягайся ты так, — оборотень, сделав ещё более довольное собой лицо, всполоснул окровавленную руку в бочке с водой, стоявшей у крыльца, и вальяжно, точно громадный сытый кот, облокотился о скрипучую, на честном слове державшуюся перилку, и как ни в чём не бывало продолжил, — французику одному кишки вынул всего лишь. Девчонку, вон, от насильника спас.
Однако сколь ни был самоуверен голос Виктора, сколь ни казался правдивым взгляд, а в по-прежнему мрачном лице подростка, которое неряшливо обрамляли взлохмаченные тёмные волосы, не промелькнуло и тени доверия.
— Спас, чтобы самому надругаться? — мальчик по имени Джейми демонстративно скрестил руки на груди и из них, из едва заметных лунок между костяшками пальцев, в тот же миг неожиданно выскользнули длиннющие, тонкие и острые когти, пожалуй, ещё более страшные, чем у Вика. — Мужика порвать, девку трахнуть — отличный план, брат! С какой стороны ни глянь, а тебе всё по нутру.
— Трахнуть?! — старший из удивительных когтистых братьев с наигранным недовольством приподнял густые тёмные брови. — Джейми, я что, учил тебя таким словам? Да и вообще, брось! За кого ты меня держишь? Леди сама желает.
Однако горящий, твёрдый, как камень, взор мальчишки остался беспросветно хмур и непреклонен: держу, мол, за того, кем являешься. А старший оборотень вместо ответа ему вдруг с молниеносной быстротой и звериной грацией, казалось, немыслимой при таком-то громоздком телосложении, обернулся к своей бедной «спасённой», схватил её за талию и, приподняв над досками крыльца, усадил на хлипкую, неверную трухлявую ограду, что едва не осыпалась прахом прямо под перепуганной девушкой. Усадил, чтоб не сгибаться в три погибели, и… набросился с поцелуями.
Резко и грубо прижатая к молодому мужскому телу, Ивон оторопела ещё сильней (хотя казалось, что сильней уж и некуда). Щёки её жаром кричали о том, что нельзя так, что мальчишка ведь смотрит, но предатель-живот, в самом своём низу, в потаённой, ото всех и вся надёжно спрятанной части, вновь заныл и стиснулся, будто его кто отжал как постиранное бельё, и от этого нутро невольно истекло тёплой, бесстыдной влагой.
Прикосновения парня, не очень-то ласковые и слишком властные, порой смягчались, выдавливая сок капля за каплей. Ивон пугалась самой себя и продолжала пребывать в полнейшей растерянности. Однако Виктор, так же резко и неожиданно оторвавшись от её обнажённого правого плеча, обернулся к младшему брату и, кивнув на девчонку, спросил:
— Ну, чуешь?
— Чую, — холодно бросил мальчишка, всё так же сурово и осуждающе, но больше ничего не прибавил, только сунул Вику в руки фонарь, резко развернулся и ушёл внутрь домика.
— Вот видишь: она сама меня хочет, — сжав девушке грудь под обрывками одежды и по-хозяйски нависнув над ней, пояснил Виктор, не обратив никакого внимания на то, что разговаривает уже, по сути, сам с собою, а не с братом. — Так что иди спи. А мы взрослые уже, нам можно и не поспать…