1. Конец и начало
Мы, собравшиеся здесь, всегда будем представлять себе рай чем-то вроде библиотеки.
Борхес
Он помнил золотые поля гипер-овса, протянувшиеся от горизонта до горизонта. И как рубашка, вся мокрая от крови, неприятно липла к телу. И голос Когами за своей спиной. И холодную тяжесть ствола, уперевшегося ему в затылок. И...
Больше он не помнил ничего.
Что-то холодное капнуло Макисиме Сёго на лицо, и он открыл глаза.
Он обнаружил, что сидит на земле, привалившись к стволу дерева. Его окружали запахи осеннего леса. Занимался бесцветный пасмурный рассвет. Между стволами деревьев стыл туман, листья блестели от влаги — недавно прошел дождь. Странный лес: как будто художник, не озабоченный тем, чтобы сделать свою картину реалистичной, смешал всего два цвета: рыжевато-бурый и черный. Или так всегда бывает поздней дождливой осенью? Макисима, дитя техногенного века, не особенно много знал про деревья, осень и вот это все; словосочетание «времена года» ассоциировалось у него с Вивальди или на худой конец с Чайковским, но никак не с живой природой.
Затылок болел ужасно, но так, как он болит, например, когда товарищи по детским уличным играм якобы нечаянно залепили тебе в голову мячом. Когда тебе разнесли мозги из пистолета, болеть, наверное, нечему.
На его рубашке не было ни капли крови, хотя это, без сомнения, была все та же рубашка. Она выглядела чистой и белой, будто только что из магазина, — чего нельзя было сказать о штанах, на которых сидение в осенней грязи отразилось вполне очевидным образом.
Макисима поспешно встал и попытался отряхнуться, но без особого успеха. Ему в голову одна за другой приходили теории, как он мог спастись и заодно переместиться на несколько месяцев вперед, одна другой фантастичнее, но он откуда-то знал с твердой уверенностью, что все они — неправда.
«Я умер, — без удивления подумал он. — Умер и очутился в...»
— ...сумрачном лесу, — с удовольствием произнес он вслух и усмехнулся: — Нет, вы серьезно?
Ничего похожего на дорогу или тропу он не увидел и побрел куда глаза глядят. Время от времени он не то с тревогой, не то с надеждой оглядывался по сторонам, приготовившись уже встретить по пути дантовских рысь, льва и худосочную волчицу, но вокруг было пусто. Лес, тяжелый от дождя, молчал, лишь иногда слышались удары капель об опавшие листья.
Примерно в тот момент, когда Макисима начал раздражаться от бесконечного бессмысленного блуждания среди одинаковых мокрых черных стволов и подумал, что ему не помешал бы сейчас какой-нибудь Вергилий, который выведет хоть в ад, хоть в рай, да хоть куда-нибудь, — он увидел в утреннем тумане силуэт дома. И даже различил в окне очертания включенной лампы.
Темная деревянная дверь оказалась не заперта; когда он толкнул ее, она открылась медленно, со скрипом. Помедлив, Макисима шагнул в неосвещенную прихожую, а потом пошел дальше, в комнату, из которой пробивалась полоска света.
Тут пахло пылью и бумагой. Всю комнату занимали книги: в несколько рядов громоздились на стеллажах, высившихся от пола до потолка, стояли стопками на полу, валялись на подоконнике. Макисима выцепил взглядом довольно много корешков со знакомыми фамилиями — Гомер, Шекспир, Диккенс, Достоевский, его любимый Свифт, а вот и Данте, будь он неладен, как же без Данте! — но многие книги были ему незнакомы. Хотя верхний свет горел, людей в комнате не было. Макисима толкнул дверь в следующую комнату и увидел все то же самое: стеллажи, книжные корешки, пыль. Так он переходил из одной комнаты, заставленной книгами, в другую, пока не услышал наконец звуки человеческого присутствия: стук вилкой по тарелке и позвякивание ложки о чашку.
Он пошел на звуки и наконец обнаружил помещение, отличающееся от тех, в которых уже побывал: похоже, это была кухня. В привычном ему мире ничего подобного уже давно не существовало, весь быт вверили технике. Но в данный момент он стоял на пороге самой настоящей кухни начала-середины XX века — можно даже сказать, это была квинтэссенция кухни, кухня из платоновского мира чистых идей. Неяркий сливочно-желтый свет лампы под тканевым абажуром выхватывал из утреннего полумрака шкафчики с посудой, плиту, стол и человека, сидящего за столом. Тот размешивал сахар в чашке и, казалось, даже не заметил, что на пороге появился посторонний. Голова его была склонена, и Макисима сначала увидел только копну черных волос.
— Ну, привет, — чуть насмешливо произнес Когами Синья.
Макисима застыл, вцепившись пальцами в дверной косяк, то ли не решаясь, то ли отчаянно желая войти. Сердце ухнуло вниз, а потом застучало как сумасшедшее.
Спустя миг — показавшийся Макисиме бесконечно долгим — человек поднял голову, резким движением откинув назад спутанные темные пряди, и посмотрел на него, и Макисима с облегчением — или все-таки с разочарованием? — понял, что ошибся. Да и не стал бы Когами сидеть вот так, скрючившись в три погибели, держа чашку так неуклюже, словно опасался уронить ее в любой момент; и голос был чужой. За столом сидел незнакомый ему юноша с траурными глазами, подведенными такими кругами, будто обладатель этих глаз и кругов не спал уже лет девятьсот.
— Я умер? — С этими словами Макисима наконец решился зайти.
— Умер, умер. Эй, ты куда в грязных ботинках! Сними!
— Так я что, в аду? — требовательно спросил Макисима, проигнорировав распоряжение насчет обуви.
— Или в раю. Черт его знает... Слушай, раз уж ты все равно натащил сюда грязи, достань сахар из шкафчика. Ты как раз рядом с ним стоишь. Кофе будешь?
— Буду, — сказал Макисима и, не очень понимая, что происходит, послушно протянул незнакомцу коробку с сахаром.
— Так возьми кофейник и налей, — дружелюбно сказал юноша с кругами под глазами. И начал бросать кубики в свой кофе: один, два, три... Макисима насчитал шесть (и это не считая сахара, который уже присутствовал в его чашке до этого) и внутренне содрогнулся. Себе он налил кофе без единого кубика сахара, черный и горький, как сама жизнь, — что абсолютно логично, он оказался еще и очень дерьмовым. Макисима уселся на свободный стул и стал изучать своего чудаковатого нового знакомого. Тот выглядел на пару-тройку лет младше него самого; его можно было назвать красивым, если кому по душе байронические герои, но впечатление несколько портили его поведение, поза и диковатый взгляд, свидетельствовавшие о каком-то расстройстве аутистического спектра.
— Меня зовут Эль, — сообщил парень за столом, чуть наклонив голову набок, будто поверял Макисиме большой секрет.
— Эль — это как «Бог» у евреев? — у Макисимы захватило дух от такого количества оживших литературных аллюзий вокруг. — Будешь меня судить или что-то вроде?
— Что? — почти с обидой спросил его собеседник. — Нет. Такое имя — Эль Лоулайт. Я что, виноват, что меня так назвали?
— Извини, я не хотел над тобой смеяться. Я — Макисима Сёго.
— Я знаю! — сказал Эль Лоулайт тоном, который он сам, должно быть, считал очень таинственным. — Я все о тебе знаю, читал твою историю. Мне стало интересно на тебя посмотреть, потому что ты напомнил мне одного моего приятеля. И...
Макисима перебил его:
— Мою историю?
— Ага. Идеальное общество, «Сивилла», никогда не темнеющий психопаспорт, закадычный враг Когами Синья. — Эль постучал пальцем по лежавшей на столе книге. — Немного банально, но...
Макисима поперхнулся кофе.
— Это все, что ты можешь сказать о моей жизни? «Банально»?
— Ну... — Эль виновато развел руками. — Я не читал и половины всех тех книжек, которые прочел ты, но даже я в курсе, что история о том, как герой, столкнувшись с поганостью общества, начинает бунт и рушит все к чертовой матери — это не очень свежо. И, ты уж не обижайся, не очень умно.
— Тебе легко рассуждать. Знаешь ли, изнутри... — медленно сказал Макисима, неотрывно глядя на нетолстую книгу в темном переплете, на которой лежала рука Эля, — изнутри это воспринимается по-другому. А ты, умник, что бы делал на моем месте?
— Ничего бы не делал. Просто радовался бы, что благодаря чистому психопаспорту вся эта ерунда меня не касается. Люди сами как-нибудь разберутся, нравится им мир, в котором они живут, или нет.
— А ты не гуманист, да?
— Зато ты, я заметил, большой гуманист, — в голосе Эля промелькнула усмешка. — Как я уже сказал, ты напомнил мне одного моего знакомого. Знакомый этот в один прекрасный день решил, что мир прогнил...
— Я понял, к чему ты ведешь, так что...
— ...И что лучший способ его исправить — это убивать людей пачками.
— Просто заткнись, пожалуйста, — с раздражением сказал Макисима.
Убежденность в том, что в его мире все было устроено чертовски несправедливо и в том, что ради великого блага иногда требуется идти на преступления, никуда не делась — он слишком долго пестовал эти мысли, чтобы так легко от них отказаться. Но сейчас, на вопиюще приземленной кухне, где витал запах кофе и все было засыпано крошками от сладостей, в присутствии этого несуразного незнакомца с божественным именем те мысли как будто отдалились, стали — нет, не чужими, конечно, но определенно не такими важными, как раньше.
— Впрочем, — невозмутимо продолжал Эль, — мне понравился момент, когда ты послал «Сивиллу» с ее предложением. Мой приятель бы не устоял перед искушением.
— Ну да, что бы я ни натворил, до дьявола мне далеко, — пробормотал Макисима.
Эль непонимающе нахмурился, потом рассмеялся:
— Нет, он не дьявол, и я не Бог, я же сказал. Честно. Извини, если получилось похоже на душеспасительную беседу. И этот дом, забитый книжками, — не ад и не рай. То есть, может, это и рай, я пока не разобрался. Хотя, как по мне, тут как-то скучновато. Но я такой же, как и ты, обычный человек, и немногим больше твоего знаю о том, что тут происходит. Я просто захотел с тобой поговорить, вот и вырвал твою страницу из книжки. Ты любишь пирожные?
— Страницу? — Макисиме уже порядком поднадоело ничего не понимать. — У тебя есть пирожные?
— Нет, но я подумал, что ты мог бы испечь... Страницу из конца книги, знаешь, где ты умираешь в этом пшеничном поле.
— Это была не пшеница, — машинально поправил Макисима, — а гипер-овес.
— Да один фиг. Очень, кстати, красивая сцена... Понимаешь, скучно тут одному все время. Лес этот бесконечный – буквально: он не подчиняется законам евклидовой геометрии, в какую сторону ни пойди, рано или поздно уткнешься в этот дом. Продукты и нужные для ведения хозяйства вещи обновляются, но заняться по сути нечем. Я тут с весны. С горя даже пытаюсь научиться готовить, но пока получается не очень. Книги — вот и все веселье. Но не то чтобы я был большим любителем чтения. Когда понял, что из них можно вырывать страницы и перемещать персонажей сюда, стало веселее...
Неумолкающая бессвязная болтовня Эля действовала гипнотически, усыпляя внимание, поэтому только сейчас Макисима заметил, что рядом с книжкой на столе действительно лежит какая-то страница, заполненная убористым печатным текстом. Если весь этот бред — правда, неужели это его страница? Его смерть, его жизнь, все, что он собой представлял? На странице виднелся бурый кружок от чашки — чай или кофе, на столе рядом лежал довольно отвратительного вида сморщенный предмет, который в какой-то из прошлых жизней был пирожным; к одному из краев страницы прилипли его сладкие розовые крошки.
— Как ты вообще до этого додумался? Про страницы?
— В моей истории тоже были книжки. Правда, они годились лишь на то, чтобы убивать людей способами разной степени замысловатости. Мне всегда казалось, что такое количество бумажного пространства можно использовать более конструктивно — и я оказался прав. Я вообще-то очень умный, — похвастался Эль.
— Вот так сразу все понял? — скептически приподнял бровь Макисима, думая только о странице — его странице — манившей его с противоположной стороны стола. — Прости, что-то не верится.
— Ладно, — уступил Эль, — по правде говоря, я сам так же появился в этом доме. Кто-то вырвал мою страницу из книги, и когда я попал в эту библиотеку, нашел и книгу, и страницу рядом, отдельно. Поэтому я быстро понял, как это работает. Но я не знаю, кто это сделал: он предпочел со мной никогда не встречаться.
— Подытожим: ты достаешь людей из книг, потому что тебе скучно. А что ты с ними потом делаешь, с этими страницами? Рвешь на кусочки? Сжигаешь?
Эль посмотрел на Макисиму с укором.
— Вклеиваю обратно в их книги, конечно. Очень аккуратно.
— И что потом происходит с этими... людьми? — Макисима при всем желании пока не был готов произнести слово «персонажи».
— Я так думаю, они возвращаются в свою историю и плывут дальше по течению сюжета. А что происходит с ними потом, ну, совсемпотом — это сложный метафизический вопрос, на который я, как ты понимаешь, не готов ответить.
— Неужели ты даже не попытался поставить какие-нибудь эксперименты? — Макисима пока не был готов поверить во всю эту околесицу про книги и персонажей, но идея его заинтересовала. — Смотри, можно вырвать страницу, потом вставить обратно, а потом достать снова и спросить у человека, что с ним было...
— Мне приходило это в голову, но на практике мне не очень нравится общаться с одними и теми же людьми дважды, — ответил Эль с некоторым смущением.
— Но хоть кого-нибудь ты доставал из книги больше одного раза? — перед внутренним взором Макисимы проносилась вереница восхитительных героев, с которыми он бы беседовал бесконечно, дай ему шанс.
— Нэну, — признался Эль. — Няньку-водолаза из «Питера Пэна». Она мне помогает. Ну, знаешь, с уборкой, готовкой... с одеванием... с мытьем... Но вот выпечка, увы, не ее конек.
— Ты долбаный инфантильный аутист, — не выдержал Макисима.
— Думаешь?.. У тебя я бы предположил психопатизацию по паранойяльному типу и нарциссическое расстройство, — незамедлительно отозвался Эль. По его тону было понятно, что он ничуть не старается обидеть собеседника, а просто констатирует факт.
Макисима осознал, что разговор складывается не лучшим образом и надо что-то менять, если он не хочет в ближайшие минуты быть вклеенным обратно в свою идиотскую антиутопию с несчастливым концом и снова оказаться посреди поля с вышибленными мозгами.
— Знаешь, несправедливо, что ты обо мне все знаешь, а я о тебе — ничего, — вкрадчиво сказал он, очень стараясь не смотреть на страницу с коричневым кружком от кофе. — Я бы тоже хотел узнать твою историю. Уверен, она очень интересная. Дашь мне прочитать эту книгу? Если там нет ничего чересчур личного, конечно.
Эль кивнул. Он спрыгнул с кресла — оказалось, он босиком; двигался он с какой-то неуклюжей грацией, как гибрид паука и кошки — и направился в одну из комнат с книжными стеллажами. Макисима быстро схватил страницу (чтобы убедиться, что это действительно описание его смерти, он пробежал глазами начало текста, и его неприятно резанули пафос и банальность этой сцены), сложил ее вчетверо и засунул в карман.
Эль, вернувшись из комнаты с книжкой — со своей историей — и заметив на столе отсутствие страницы с кофейным кружком, не разозлился, а наоборот, неожиданно улыбнулся.
— Вообще-то я надеялся, что ты примешь именно такое решение.
— Что? — удивился Макисима.
— Не возвращаться в книгу. Рад, что теперь финал тебя не устраивает. Ты ведь хотел быть убитым, помнишь? Меня это все время раздражало, пока читал. Поставить жизнь на карту — это одно, устроить из нее растянутый во времени суицид — совершенно другое.
— Да с чего ты вообще взял, что я хотел умереть?
— Ты же сам говорил об этом Когами. Сейчас, я найду это место, — и Эль зашуршал страницами.
— Не надо, я помню, — Макисима, после прочтения сцены собственной гибели и так пребывавший в расстроенных чувствах, не был готов к дополнительному унижению. — Короче, кем бы ты ни был — Богом, проводником по загробному миру или просто странным парнем — страницу я тебе не отдам. Она моя, понял? Вклею в книгу сам, если решу, что так надо. Ты и так испоганил ее своими пирожными. — И он запихнул страницу поглубже в карман.
— То есть ты больше не хочешь умереть? — уточнил Эль.
— Не знаю, — сказал Макисима угрюмо. — Я подумаю.