Пробная вылазка
Аниша
Когда я уже окончательно извелась от любопытства и безделья на этой идиотской кровати, я решаю, что не хочу больше тут валяться. В конце концов я прекрасно себя чувствую, а голова кружится оттого, что я все время пребываю в горизонтальном положении. Надо походить, размяться и добыть уже где-нибудь сигарет.
У Алекса в кабинете никого нет, и я принимаюсь обшаривать его ящики. Он всегда и везде разбрасывает пачки, чтобы в нужный момент они оказывались под рукой, так что обнаружить склад папирос несложно. Забрав от жадности сразу несколько пачек, я, довольная как слон, выбираюсь из его кабинета и бочком-бочком мимо спален главного командования пробираюсь на выход, когда меня привлекают звуки явно интимного характера в одной из комнат. Когда я понимаю, чья именно это комната, уже поздно. Я смотрю и изо всех сил хочу это раз видеть.
Кевин… Который еще совсем недавно целовал мои пальчики, обнимал меня, говорил, что любит, целуется с Шерил. Закрыв глаза. Ее тело будто втекает в него, облепляет его, как паутина. Да что ж такое? Как? Почему, ну почему, мы же только что…
— Да это просто охуеть, как замечательно! — говорю вслух, хотя, вообще-то, не планировала привлекать к себе внимания. От меня не ускользает, что парень, мой бывший парень, сильно дёргается и, оторвав от себя впившуюся в него пиявкой бабу, резко поворачивает голову ко мне.
— Ани, — только и получается выдохнуть у него, а я стою и сжимаю в руках пачки все сильнее и сильнее, портя такое вожделенное курево, но в данный момент мне абсолютно плевать. Я очень хочу, чтобы вместо мягкого картона у меня в руках оказалось горло этой сучки. Кевин отодвигает от себя ухмыляющуюся девицу и бросается ко мне. — Ниш, это совсем… — но договорить он не успевает, потому что его скула получает тесное знакомство с моим кулаком. Удар получился так себе, слабенький, но зато откровенный и от души.
— Ну и козел же ты, Кевин, — только и выходит выдавить у меня, я поворачиваюсь и бегу на улицу, отпихивая попадающихся по дороге Бесстрашных.
Останавливаюсь только у снарядов, расположенных на самом отшибе, бежать дальше — только если в лесную чащу или на плац. Пристроившись на снарядах и глотая злые слезы, я обнаруживаю в руке зажатую пачку сигарет. Ну и прекрасненько, хоть покурить получится. Отыскав в укромном месте зажигалку, прикуриваю и вдыхаю горький дым. В груди все сдавливает, и я кашляю, одновременно вырывая из груди горькие рыдания. Бля, ну это только я одна такая счастливая, еб твою мать! Как только я начинаю испытывать хоть что-то отдаленно похожее на счастье, так сразу, в один момент все теряю. Как такое вообще возможно? Что же Кевин за человек, чего ему вообще по жизни надо? Я же чувствую, как нежно он меня обнимает, как целует меня, будто я самое главное сокровище в его жизни, и буквально через несколько часов он уже с Шерил? Это вообще все нереально, просто в голове не уложить. Он же во мне вечером хотел зайти, мы хотели… Может быть, он услышал, как я говорю вражинке, что собираюсь уехать? И решил таким вот образом… Нет, не вяжется, зачем целовал меня тогда, зачем нежничал? Да у меня голова сейчас лопнет!
— Так и знал, что ты сюда придешь. А знаешь почему? — опять этот низкий, обволакивающий голос. Будто бы совсем не злится, что я его ударила. — Потому что сам тут люблю сидеть. Мы с тобой созданы друг для друга, Нишка, сколько бы ты на меня ни злилась.
— Да ну? — саркастически глядя на него, тяну я. — Ты это понял, когда язык Шерил обсасывал или когда ее за попу щупал?
— А ты прикольная, когда ревнуешь, малыш. Мне нравится. — Бля, да он еще и улыбается. Я сильно кашляю, подавившись дымом.
— Нравится? Я охуенно рада. Хоть кому-то из нас прикольно, поздравляю.
— Ниш, она попросила поцелуй на прощание. И вообще, у нас с ней был договор, она хотела поправить свою репутацию, показать, что она нормальная девчонка, потому что ее все гнобили шлюхой. Мы сделали вид, что встречались, а теперь она как бы свободна для новых отношений. Но она пришла ко мне, сказала, что видела нас с тобой, и поняла, что она не будет нам мешать.
— Ну да, а ее язык случайно оказался у тебя во рту! Ты целовал ее, Кевин! Целовал с закрытыми глазами! И это когда ты мне только что говорил…
— Мои чувства к Шерил ограничиваются всего лишь благодарностью, — перебивает меня Кев, — за то, что она не дала мне окончательно опуститься и впасть в состояние необратимости. Избавила меня от зависимости. Если бы не она, мы бы сейчас с тобой не разговаривали.
— Вот иди и трахни ее в знак благодарности. Чего ты распинаешься тут передо мной?
— Я не распинаюсь, а объясняю, — Кевин, я чувствую, начинает заводиться, но меня уже несет. Вид целующийся взасос парочки был настолько противен, что меня мутит и дико болит голова.
— Ничего у нас не получится, — тихо говорю я. — Мы не можем быть вместе.
— Ниш, я тебе еще раз говорю, Шерил…
— Шерил здесь ни при чем. Дело во мне, я тебе уже говорила. Я не могу и не буду с тобой встречаться. Я как только смогу — сразу же уеду. Мне бы раньше понять, что все, кто меня любит — умирают, а некоторые даже мучительной смертью…
— Так и знал, что ты это в голову себе втемяшишь, блядь! Ани! Я тебя люблю уже семь лет, и у меня даже ранения серьезного не было ни одного! Я же просил тебя, не гони, давай переживём это вместе!
— Нет, Кевин. Не могу я. Ты, знаешь, лучше с Шерил оставайся, она тебя, видно, любит, раз за прощальным поцелуем пришла. А я…
— Я не хочу никого другого, кроме тебя. Мне никто не нужен. Ниш, — он подходит все ближе, но я выставляю руку, вроде как чтобы отгородиться, и он останавливается. — Я понимаю твое желание оттолкнуть меня за все то время, что я делал тебе больно, но прошу, не повторяй моих ошибок! Я уже сказал, что понял насколько это неправильно, мы с тобой должны быть вместе.
— Надо было об этом думать, когда ты соглашался с Шерил сосаться! — я не хотела этого говорить, но вырывается само. — Да и вообще. Ничего у нас не получится. Я боюсь, Кев, если с тобой что-нибудь случится…
— Случится, если мы так и будем бегать друг от друга. Я не могу без тебя. Ниш, ну прости меня за все, что я наделал, видишь, все время хуйность какая-то выходит!
— Вот и надо это прекратить когда-нибудь.
— Бля, да что ты… — он трёт затылок и отворачивается. — Черт, как же трудно с вами, с бабами!
— Вот и не утруждайся. Иди, Шерил тебя облегчит.
— Да что ты заладила: «Шерил, Шерил», у меня вообще ничего с ней не было, ясно? Пара поцелуев, только!
Сигарета у меня заканчивается, я выкидываю окурок и поднимаюсь, чуть не завалившись набок, но успеваю ухватиться за снаряд. Кевин дёргается ко мне, но я опять выставляю вперед ладошку со слегка подрагивающими пальцами.
— Не думай даже ко мне прикасаться!
— Ниш, ну правда, прекрати, а?
— Нет, — мне удаётся наконец восстановить равновесие, и я иду в медкорпус, слегка покачиваясь. Но и следа от слез не остаётся.
Алекс
— Алекс, ты что, действительно решил переться с недовольной к полигону в одиночку? А если она тебя заведет куда-нибудь и прирежет на хрен? — подозрительно поглядывая на меня, спрашивает Матиас. Прав он, ох как прав, да только вся эта ситуация с недовольной девицей далека от нормы. С ее появлением здесь, на полигоне, мы вообще нарушили все нормы и правила безопасности, и теперь нам ничего не остается, как надеяться на ее желание действительно стать Бесстрашной.
Мы пытаемся разработать план нашей вылазки. Идем только мы с ней вдвоем, так будет сподручнее разведать где полигон, не привлекая к себе лишнего внимания. Когда мы ходим группой, да еще в полной защите, мы слишком заметны не только для хантеров, но и для всех девайсов, которыми, я уверен, нашпигованы подходы к полигону. Если мы вычислим маршрут, и она покажет нам как обходить ловушки и датчики, то мы сможем все-таки подобраться туда максимально незаметно и не растерять людей еще на подходе к их логову. Короче, ежу понятно, что это все авантюра, но рискнуть стоит.
Все это мы не один раз обсудили, и теперь остается только самым тщательным образом договориться, как мы будем держать связь. Матиас только качает головой, Майки ухмыляется, будто ему известно что-то такое, что нам не понять, а Кевин вообще думает о чем-то своем, как я понимаю, с Анишкой у него опять какие-то нелады, ебановрот.
— Мат, а что там с надписями, ты говорил, что будто бы вы их расшифровали? — спрашиваю, пока вспомнил, а то потом вылазка, рейды.
— Да — протягивает ЭнЖи, потирая лоб, — все фразы мы перевели, которые были зашифрованы в названиях папок, но толком так ничего и не поняли. Там были фразы на латыни, которые набивают себе Бесстрашные, но они как бы обо всем и ни о чем. Общие такие.
— Можешь дать посмотреть?
— Да вот, — он протягивает мне планшет, на котором уже открыт файл, — сам убедись.
Я смотрю в экран, где непонятные слова обретали смысл. Фразы типа:
Hic et nunc — Здесь и сейчас.
Levius fit patientia, quidquam corrigere est nefas — Легче переносить терпеливо то, что нам не дано исправить.
Nulla placida quies est, nisi quam ratio composuit — Один только разум может обеспечить безмятежный покой.
— И что все это значит?
— Вот хрен знает. Вообще ни одного предположения. Ощущение, что нас хотят о чем-то предупредить, мы с Анишкой и так и этак перебирали, переставляли. Да, фразы содержат глубокий смысл. Но какой-то цельной картины не дает. Я уже не знаю, что и думать.
— М-да… Ладно, чертовщина вроде бы больше не происходит здесь, может быть, это и ерунда все. Ты знаешь чего, перешли это на мой планшет, подумаю на досуге. И пусть ко мне придет недовольная.
— Ее зовут Скай, Алекс, — ухмыляясь, выдает ЭнЖи. — Она хочет стать одной из нас, зачем ты все время убеждаешь ее и себя, что она по ту сторону?
— Майки, — твердо проговариваю я, строго высматривая в нем признаки влюбленности во вражинку, — понимаю твою симпатию к ней как к девушке, но давайте все не будем забывать, кто она и откуда пришла. Особенно с учетом того, что мы не знаем о ней ничего толком, только то, что она сама рассказала. Где она сейчас живет? Кевин! Вынырни из прострации! Куда недовольную поселили? Я просил ей койку в общаге выделить!
— А? Что? Недовольная? Она живет в подвале, в незапертой камере. Ч-ч-черт, я как-то совсем! Слушай, я забыл, правда, черт…
— Я-а-асно, — глубоко вздыхаю, — где она сейчас может быть?
— Да где-где? — досадливо тянет он. — С Анишкой шепчутся, скорее всего, в медкорпусе, ебановрот. Она от нее не отлипает, спелись девки эти…
— Значит, вызови мне ее по громкой связи. Я у себя буду. Надо обсудить нашу вылазку. И поселить ее уже куда-нибудь, бля, ну какого хрена? — мне остается только рукой махнуть. Эти двое, Анишка с Кевином, совсем сдурели уже, вот не знаю я, что делать, то ли отправлять их на разные полигоны, то ли в одной комнате запереть на недельку, чтобы выяснили уже свои отношения и включили мозг в рабочее состояние.
Пока я иду к себе, по громкой связи проходит сообщение, и девица не заставляет себя долго ждать. Она скребется ко мне, но заходит уверенно и выжидательно смотрит на меня.
— Я пришла. Ты меня звал, — она все это говорит в утвердительной форме, а я поднимаю на нее глаза от планшета. Интересные фразочки на самом деле прислал мне Матиас.
— Actum, agunt, ne agas — декларирую я, усмехаясь, глядя на ее удивленное лицо, — это значит: «С чем покончено, к тому, не возвращайся». Зачем ты ночуешь в камере? Тебе делать больше нечего?
— Нечего. Мне никто другого не предложил, а я что, должна была бегать и кровать себе выпрашивать?
— А ты что же, считаешь командованию заняться больше нечем, кроме как размещать залетных недовольных? — издевательски говорю, в очередной раз с неудовольствием отметив, что у меня опять неправильная реакция на нее. — Надо было просто напомнить, что тебе нужна койка. Пошли, покажу тебе, где живут Бесстрашные, — без паузы, чувствуя себя не в своей тарелке оттого, что опять задел ее, показываю ей как пойти в жилой корпус. — Командование и старшие Бесстрашные живут на втором этаже, самые младшие, которые только после инициации, — на первом. Парни и девушки живут отдельно, и пока у нас новые неофиты не поступали, на первом этаже никого нет. Так что выбирай любую койку.
Девочки у нас живут в комнатах на четверых, она оглядывается и прямиком идёт к кровати у окна, гладит покрывало и оборачивается.
— Несмотря на то, что ты меня все время обижаешь, спасибо, что проводил. Можно вопрос?
Я вообще-то уже собирался приказать ей готовиться к вылазке и уходить, но она своим смиренным тоном просто выбивает меня из колеи.
— Да, конечно, чего ты хотела?
— Ты ведь на латыни сказал фразу, когда я вошла? Откуда ты знаешь этот язык?
— Да, это латынь. Другой вопрос, откуда ты знаешь это?
— У нас на полигоне был учитель, который бросал подобные фразочки. А что, Бесстрашные изучают мертвые языки?
— Нет, просто тут чертовщина происходит, связанная с этим. Долго объяснять.
— Ты куда-то торопишься?
— Ну, вообще-то нам к вылазке готовиться надо. Расскажу тебе по дороге, идет? А ты осваивайся пока. И готовься к рейду, выходим завтра на рассвете.
Я не знаю, что происходит, но когда она на меня смотрит вот так заинтересованно, без обид, страха или упрека, я теряюсь как юнец какой-то перед девчонкой. Мне непривычно, странно и возникает чувство, что я ее знаю. Мне это совершенно не нравится и хочется уйти поскорее отсюда.
Скай
Наличие отдельной комнаты очень даже способствует работе, поэтому, вооружившись необходимым набором измерительных инструментов да прочими канцелярскими принадлежностями, сижу, высунув от старательности язык, и черчу пригодную карту местности. Благо, Майки — добрая душа, не только меня снабдил всем необходимым, но и распечатал самый схожий растровый прототип схемы, иначе б совсем замудохалась все переделывать. Целесообразнее самой отметить все важные точки условными знаками и обозначить объекты в едином масштабе карты, выразив изменения рельефов контуром, а то ж, простите, нихрена не понятно, чего они тут наляпали. Сразу видно, что делали отметки непосредственно на местности и в спешке, забыв измерить и отметить все возвышенности, низины и определители элементов особенности общей территории, нанеся только несколько опознавательных признаков. Судя по записям, Бесстрашные и близко к полигону не подходили, приходится положиться на собственную память, чтобы дорисовать нужный маршрут. Да и масштаб у всех карт разный. Проще сделать одну, но более точную, чем тащиться завтра с целым ворохом разных схем. Работы до ночи, не иначе, зато мозги загружены, а то от безделья в них черте что происходит.
— Ну что, освоилась уже?
— Что? — увлекшись, я не сразу обращаю внимание на то, что уже не одна нахожусь в комнате.
— Я спрашиваю, тебе нравится тут? — уже громче, интересуется командир, подходя ближе и нависая над столом, разглядывает мои плодотворные труды. — И что ты делаешь?
— А… Да, все хорошо. Я просматриваю карты, тут понимаешь, у вас много ошибок, — ковыряясь с угольником, поясняю я Эйту. — Необходимо отметить и все водные элементы, их совсем немного, несколько ключей, которые я знаю, не потащим же мы с собой еще и запас воды на пару дней, и болотную местность, преграждающую один из подходов к территории полигона. По мне, неплохой вариант маршрута: из-за труднопроходимости места, минимум ловушек и засад, да и киборгов по топи не пустят патрулировать. Нет общей картины, кажется, будто это сборная солянка из разных карт.
— Эти карты действительно составляли разные люди, а ты что, умеешь карты читать? — спрашивает он меня вроде бы удивленно.
— Конечно, умею, — выводя очередной контур на бумаге, бурчу я под нос, пока не сбилась с мысли. Не люблю, когда отвлекают, сразу начинает казаться, что я что-то упускаю из вида. — И не только читать, но и составлять.
— Ты на ужин не пришла, что случилось?
— Ничего, завозилась с картами.
Блин, ну чего встал-то над душой? Я начинаю как-то теряться в его присутствии, уже подспудно ожидая того, что командир из-за своей параноидальной подозрительности, станет недоверчиво проверять мои схемы, сверяя со старыми, опасаясь ловушки, или еще чего, а то и орать примется, перепугав до потери пульса громовым голосищем не только меня, но и весь состав полигона. Хотя они, видно, уже привыкшие. Но Эйт, на удивление, не язвит в своей особенной манере, желая задеть, а молчит, как-то многозначительно даже, и внимательно смотрит на расстеленный на столе лист бумаги. Неужели у нас произошло продвижение, и он уже перестал видеть во мне врага? Да кто его знает, это человек-загадка, и что взбредет в голову Эванса в следующую минуту, кажется, он и сам не в курсе.
— Неплохо вас обучали, — тянет он, но уже без прежней подозрительно, скорее, заинтересовано. — Латынь, карты, неплохо дерешься, умеешь маскироваться… Что еще знаешь?
— Ну, стреляю вроде неплохо, — пожимаю плечами. На меня внезапно нападает смущение оттого, что он все также внимательно изучает не только карту, но и мою макушку. — Мне еще чуть-чуть осталось, — бормочу тихонько и, чтобы ничего не ляпнуть лишнего и не злить мужчину, я снова погружаюсь в работу, занося последние штрихи и отметки. — Но общие очертания уже прорисованы, останется только определиться и наметить сам наш маршрут.
— На сок!
— Что?
Ну вот, так и знала же, что могу что-то упустить и сделать ошибку! Я судорожно принимаюсь сверяться с другими картами — не просмотрела ли я какую-нибудь возвышенность или низину, — хрен знает, что на жаргоне Бесстрашных значит «носок»? Может это «карман» реки или запруда? Бросив карандаш, еще раз внимательно рассматриваю схему, но не могу понять, о чем говорит Эйт.
— На сок! — снова подсказывает мне командир, немного раздражаясь, видимо, моей бестолковостью и непонятливостью.
— Да какой носок, нет тут никаких носков! — Только развожу руками, пытаясь так и этак прикинуть, что именно они называют «носком». Может, опушка среди леса переходящая в дорогу? Будто проверят меня, а откуда мне знать их словечки и обозначения, если я самоучка? Зря я сказала про учителя, теперь он думает, что у нас там целый штат облучателей, когда в большинстве случаев приходилось все самой узнавать! Пфф, если такой умный, то мог бы и пальцем ткнуть, а не издеваться так самодовольно. Или уж потратил время и сам сделал пригодную и понятную карту.
— Сок возьми, дура! — взрыкивает низкий голос, а перед моим носом появляется стакан.
— А-а-а, — радостно протягиваю я, и тут только до меня доходит, что командир имел в виду напиток, который он принес мне. Стоп, что? Что он сделал? Вся увлеченность работой разом куда-то уходит от осознания того, что командир самолично припер мне сок в мою комнату, а вовсе не проверят меня. Странно, неожиданно и дико. Никто не заботился обо мне, ну, может, и заботился, только я этого не помню. Теперь я забочусь о себе только сама, а он… — Спасибочки, — смущенно тяну я, принимаясь пить, не потому что почувствовала жажду, а чтобы скрыть смятение.
— Какие, черт возьми, бочки я должен спасти? Хорош уже выпендриваться! — моментально сердится Эйт и, как мне показалось, тоже немного смущается, но вида не подаёт. Ну конечно, разве такие большие, сильные и уверенные в себе Бесстрашные умеют смущаться? Тогда чего злиться-то, не понимаю.
— Эйт, может тебе попробовать произносить более позитивные слова: счастье, радость, умиротворение, — не удержавшись, принимаюсь я приставать к нему.
— Умер от варенья? — глядя на меня и вовсю ухмыляясь, вредничает Эйт. Не знаю почему, но мне кажется, что он не столько злится, сколько вредничает, а я пытаюсь понять, что это с ним такое сегодня происходит, что командир прямо источает само добродушие. Сперва до комнаты лично проводил, позаботившись о моем комфорте, теперь сок принес и не орет, а только подкалывает.
— Ты просто больной псих! — фыркаю я в стакан, пряча смешок.
— В следующий раз вместо сока принесу тебе снотворное, чтоб не обзывалась!
— Ты первый меня дурой обозвал! — шумно протестую я. Он что, обиделся? А жаль, когда командир теряет всю свою строгость, то с ним становится легко и приятно общаться.
— Ну ладно, беру свои слова обратно, — осчастливливает он, в который раз изумляя меня своей покладистостью.
— Ну надо же! Ты решил извиниться? — уточняю я, подозрительно вглядываясь в хитрый прищур серых глаз с мимолетным отливом стали в радужке.
— Нет! Я придумал новые! Более обидные! — еще шире ухмыляется Эйт, отвечая на мой взгляд. Всё ясно, решил всласть не только повредничать, но и поязвить. Ну и как с ним доверительно разговаривать, если он большой любитель дерзить? Чего он опять раздражается, я же ничего не сделала плохого?
— Как ты собираешься со мной идти в разведку, если даже слова не можешь мне сказать без раздражения? — пожимаю плечиком, напуская на себя равнодушный вид.
— Ты мне лучше скажи, сколько по времени займет наша вылазка, как далеко находится этот ваш полигон? — обрывает все порывы веселья мужчина, заставляя переключиться на подготовку к разведке.
— Ну, довольно далеко. Но половину пути мы сможем проехать на чем-нибудь. У вас есть какие-нибудь тачки, кроме ваших больших броневиков?
— Драгстеры. Они называются драгстеры, — чуть ли не по слогам проговорив, умничает Эванс, упираясь широкими ладонями в столешницу, заглядывая в схему. — Есть у нас и тачки, и телеги, и тяпки, все как в Дружелюбии.
Низкий голос мужчины с нотками беззлобного ворчания тонет в расходящемся биении моего сердца, а перед глазами мельтешат отчетливые обрывки кадров. Дружелюбие. Море солнечных лучей, играющих бликами на стеклянных строениях. Яркие краски цветов среди сочной зелени. Запах влажной земли, яблок, смешивающийся с ароматами буйной растительности и свежей выпечки. Ладошки болят от черенка тяпки. Длинный сарафан. Суета, веселый смех, куча дурачащегося народа, возле деревянного строения и бочка с водой. Большой, оранжевый костер, шумная потасовка в отблесках пламени. Мирный стрекот букашек в ночной тиши.
Все это мгновенно проносится перед глазами, а потом их начинает застилать мутная пелена. В горле скручивается тошнотворный ком, и спину прошибает холодным потом. Я зажмуриваюсь, растираю лицо ладонями, с трудом удерживая себя в сознании, и открываю глаза. Пальцы выплясывают нервный танец, я сжимаю прыгающие губы и жадно втягиваю воздух, пытаясь надышаться. Обхватываю себя за плечи, чтобы быстрее успокоиться. Настолько я сейчас растеряна и дезориентирована, что и соображать ничего не получается, и тело ослабевает. Очередной всплеск воспоминаний выбивает у меня всю почву из-под ног, лишив всякого здравомыслия и способности восприятия и понимания произошедшего.
— Что? Я опять что-то не так сказал? — резко спрашивает командир, цепко следя за моей странной реакцией стальным взглядом, и выражение лица у него на мгновение меняется на озадаченное, но тут же возвращается в привычную маску подозрительности с надоевшей уже ухмылкой, хотя по глазам можно понять, что он что-то себе там уже надумал с три короба. Но Эйт быстро прячет свои, только ему известные догадки под довольно длинными, даже кукольными ресницами и, сохраняя с явным трудом непринужденность в движениях, облокачивается на стол, не сводя своего выжидательного взгляда. Ждет моих объяснений, не торопит.
— Нет-нет, я вспомнила, саженцы, — почти шепчу я, пытаясь осознать видение и как-то осторожно донести их до командира, пока этот упертый баран ничего не надумал, а то с него станется выкинуть какой-нибудь финт ушами. — Прополка… мирная сыворотка… Что это?
— Это Дружелюбие. Одна из наших фракции в городе! Ты говорила, что в городе никогда не была, откуда бы тебе знать про Дружелюбие?
— Не знаю, — отчаянно лепечу, невольно поеживаясь, в надежде на то, что до него дойдет, что я не придуриваюсь и не вру. — Я вот только сейчас вспомнила. Прямо перед глазами, знаешь, длинные такие зеленые полосы, люди в ярких одеждах, смех, песни, костры. Да, я как будто была там! Только когда и при каких обстоятельствах — не помню.
— Странно это все.
— Мне самой странно. Только не начинай меня опять подозревать во всем!
— Да я как-то… и не переставал тебя подозревать.
Вот дурак, закопавшийся по самые уши, словно в непробиваемую броню из подозрений, невозможно упрямый, гордый, недоверчивый, чем только доводит меня просто до дикого желания врезать ему или встряхнуть как следует, чтобы снять весь этот напускной налет грубости и жесткости, за которым проглядывается совершенно другой человек. Как только мое сердечко начинает трепыхаться в нормальном ритме и в висках бой крови становится тише, я слышу над головой шумный вдох.
— Вот уж действительно, придумал слова… более обидные, — выдохнув, честно признаюсь я от переполняющих меня эмоций.
И он в чём-то прав, конечно прав. Это странно. Я уже и сама не знаю, чего ожидать от глубин своей памяти, так щедро снабжающей меня глюками, короткими, но не дающими сложить все воедино, в хоть какую-то логическую картину, при которых я остаюсь в сознании. Мне и так несладко, но и ему тоже, ведь это все подозрительно и рискованно, на взгляд командира. Нужно просто набраться терпения и подождать, когда все прояснится. Ведь после встречи с Эвансом у меня и стали проявляться странные видения и воспоминания, а теперь они еще всё чаще и отчетливее. Но это так сложно и ненормально, что я уже и не знаю что думать, кроме того, что я спятила.
Дернув плечом еще раз, я поднимаю на него взгляд, в который раз выискивая что-то знакомое в этом человеке. Мягкий свет от настольной лампы освещает уставшее лицо командира, на котором в таком неясном свете чётко выделяются шрамы, идущие кривыми линиями по скуле и лбу. Интересно, откуда они, наверное, осколками зацепило в бою, или… Я даже додумать не успеваю, ощущая, что вот-вот зальюсь краской до ушей, а на меня задумчиво смотрят тёмные, с серо-стальным отблеском глаза. Он о чем-то размышляет и ничего не говорит, просто стоит и смотрит, а мне, наверное, впервые за всё время нашего знакомства комфортно, если так можно сказать, в его присутствии.
— Ладно, показывай маршрут и надо спать укладываться, иначе завтра туго будет, — прерывает наши гляделки Эйт, и голос у него при этом необычно волнующий.
— Смотри, есть два более-менее подходящих варианта, — схватив карандаш и тыкая им по предварительному маршруту, отвечаю ему, склонившемуся рядом, и зажмуриваюсь, потирая глаза. От долгого сидения над картами и напряжения они начинают слезиться и болеть. Мысли вялые и обрывочные от усталости, но возможность переключиться на работу от своих размышлений кажется мне настоящей наградой.
***
Выдвигаемся мы на рассвете, с трудом продрав глаза и облачившись в полную выкладку, загружаемся во внедорожник и, сверяясь по карте, направляемся по бездорожью. Конечно, это может показаться безумством, вот просто так лезть в пекло, зная, что я самый желанный кусочек для хантеров, но выбора особого нет. В конце концов, я умею быть незаметной, и не такая уж и безобидная, да еще и с таким напарником.
Я сижу злая, не выспавшаяся, полностью потонувшая в своих угрызениях совести. Душа вдрызг, потому что я теперь еще и предатель. Умом-то я понимаю, что все правильно и войну эту надо наконец прекратить, но ведь там, на полигоне, есть и нормальные, на свой взгляд, люди. Не садисты, как ублюдок Керри, несколько гражданских, что занимаются бытом военного населения или еще недееспособные, да и те же ученые, которым, как я понимаю, просто уже деваться некуда, ведь никто их с базы не выпустит живыми. Не все они плохие, ведь Бенсон помог мне, поплатившись за это собственной жизнью, и не мог он не понимать тогда, на что идет.
Но Фьюри уведет людей за собой, кто захочет покинуть полигон, он опытный командор, сможет грамотно организовать всех тех, кому надоела эта бессмысленная война ради шкурного интереса лидера Мейна.
Я скашиваю глаза на Алекса, разглядывая его. Вид у него немного усталый, словно командир совсем не отдыхал. Конечно, разошлись-то мы далеко за полночь, пока определились с маршрутом и остальными нюансами разведки.
— Эйт, а с чего началась война? — нарушаю я утреннюю тишину, зевая в кулачок. Не хватало еще уснуть в свою первую разведку с командиром. Во веселье-то будет!
— Какая?
— Ну какая? Какую сейчас воюем…
— Я подумал ты про ту, после которой нас почти совсем не осталось. Ты про войну с недовольными? — я киваю, бросив взгляд на крепкие ладони мужчины, лежащие на руле. У него зашрамированны все костяшки, словно Эйт постоянно крушит стены могучими кулаками. — А вам-то что говорили? Злые и плохие Бесстрашные покушались на вашу свободу?
— Если ты собираешься издеваться, то лучше давай помолчим, — моментально насупливаюсь я. Вот что за человек, не может просто ответить, без ядовитых шпилек, ну почесал свое мужское самолюбие и хватит уж. — Мне просто немного не по себе.
— С чего это еще? — Эванс так искренне удивляется, взметнув правую бровь вверх, будто и не понимает, о чем я могу переживать, а меня это только злит. Вот же непробиваемый чурбан!
— Ты вообще ничего не понимаешь или придуриваешься? — остаётся мне только развести руками и снова упереться в виды за окном, размытые в утреннем теплом воздухе, чтобы не видеть его насмешливый взгляд. — Я с этими людьми была сколько я себя помню. И… они тоже не идиоты, они воюют за свободу! Вроде.
— Ладно. Что ты знаешь о моделировании? Вам про это говорили? — бросает издеваться командир, и тон его становится серьезным.
— Какое еще моделирование? — вот об этом я и не слышала, а сердце ускоряется в груди помимо воли.
— Ясно. Значит, от печки пляшем, — констатирует факт Эванс и неторопливо начинает вводить меня в курс дела, и чем больше он говорит, тем сильнее меня охватывает негодование.
Эйт рассказывает, как одна из фракций, а именно Эрудиция, создала сыворотку моделирования, которая делала из людей программируемых солдат. Почти как киборгов, только из живых людей. Есть предположение, что они хотели использовать ее впоследствии на киборгах, да вот только технология ушла к недовольным, и Эрудиты оставили эту идею. Их лидер, на тот момент Джанин Метьюз, хотела захватить власть, чтобы правящей фракцией была Эрудиция. Она обвинила Отречение в том, что те используют запрещенные технологии на населении города, и применила сыворотку моделирования, введя ее Бесстрашным, заставив их таким образом разрушить фракцию Отречение и расколов Бесстрашие на преданных Эрудиции людей и на Сопротивление — тех, кто был не согласен подчиняться этой эрудированной сучке.
Один из тех, кто сопротивлялся, и был самый молодой лидер Бесстрашия, Эрик Эванс. Он увел всех согласных с ним людей на полигоны и пошел войной на тех, кто остался в городе. К тому времени Джанин убили, а на ее место пришел Сэм Коутс, тоже один из лидеров Бесстрашия. Он объявил, что фракций теперь не будет, что он будет лидером всего города, а в качестве аргумента у него была армия изгоев, людей, которые не подошли ни одной фракции. Будучи бывшим Эрудитом, Сэм долгое время работал над сывороткой неуязвимости, и у него почти получилось, но ему не хватило одного ингредиента, чтобы закончить ее. Он вводил эту сыворотку своим солдатам, и они становились умными, быстрыми, выносливыми, хорошо обучаемыми. Его армия называла себя… «Вольниками». Да, вот такое название.
Эрик Эванс ушел за Стену, тренировал всех тех людей, кто не пожелал оставаться под диктаторством Сэма, но все равно их было ничтожно мало, против практически неуязвимой армии они ничего не могли сделать. И тогда Лидер придумал как использовать скримменов*. Они заманили армию Сэма на открытую местность, отключили стену, которая является огромным передатчиком-защитой от этих животных, и выпустили их. Почти все «Вольники» погибли, те же, что остались, были деморализованы, и сдались.
— А у участников сопротивления, скорее всего, были портативные передатчики, как у нас, да? — догадываюсь я, стараясь переварить услышанное.
— Верно. Лидер убил Сэма и не стал ничего отменять. Система фракций тоже была оставлена без изменений, правда сначала Отречение восстанавливать не хотели, но потом восстановили тоже. Отстроили, как могли, город, а сам Эванс стал лидером правящей фракции. Да вот только бывшие «Вольники» не все сдались, кое-кто остался. Они были недовольны существующим положением, и из них выросло целое огромное сопротивление.
— Нам рассказали все совсем не так, — нахожу я свой утерянный дар речи, сообразив, что это за «сопротивление».
— А как?
— Лидер Бесстрашия — это властолюбивый тиран и все такое. Эрик Эванс организовал борьбу против своей же фракции, погубив почти всех тех, кто купился на его болтовню, бросил в жерло войны своих же людей, только чтобы отвоевать свое лидерство обратно. Нам говорили, что он сбежал с кучкой преданных людей и обманом захватил власть, отняв у нас свободу. На самом деле, когда я вот так это говорю, понимаю, что все это как-то слишком уж притянуто за уши, но когда это говорит наш лидер… то есть мой бывший… ну, короче, Райн Мейн, все выглядит вполне логично. Не знаю, остается только на слово тебе верить. Да, и еще у нас ходят слухи, что он, будучи пособником врагов, искал дивергентов и убивал их. И что он убил свою девушку, — бормочу я, уже не очень понимая, а собственно почему я в это вообще раньше так свято верила?
— Ну последнее это совершенная глупость! — демонстративно фыркнув, командир смотрит на меня стальными глазами и пожимает плечами. — На моей матери он женился и прожил с ней двадцать лет. Очень ее любит, так что не знаю, откуда у вас такие слухи.
— Ну вот так у нас про него говорили, — беспомощно развожу руками, выкладывая Эвансу все, как на духу. — Нам вообще-то мало было известно о жизни в городе, все, кто был там, оттуда не возвращались. Будто город, это какая-то черная дыра, туда лучше не ходить. — Черт! И снова это ощущение некой глупости подкрадывается к сердцу. И самое главное, я верю этому Бесстрашному, что сидит рядом и уверенно управляет машиной. Не знаю почему. Наверное, потому что верить до смерти хочется. В общем, все с ног на голову.
— А ты хотела бы посмотреть на город? — хитро щурится мужчина и поясняет: — Изнутри?
— Да, — как завороженная, выдыхаю, стараясь не выдать так уж откровенно своего смущения. — Я всегда мечтала побывать там. И Ричи рассказывал, как живут в городе. Я видела издалека Стену, видела вышки. Мне было страшно интересно, что там, за Стеной.
— Любопытство сгубило кошку. Знаешь такую поговорку? — не удерживает улыбку Эйт, и она совершенно не едкая, а вполне миролюбивая.
— Да, это мой порок с детства. Алекс, — я все-таки решаюсь спросить, хоть и зарекалась не сметь лезть ему в душу, но… не знаю почему, да только не дает мне это покоя. — А вот ты говорил, что потерял дорого человека. Это та блондинка, которая на фотографии у тебя в планшете?
Он горько усмехается и смотрит с осуждением. Черт возьми, идиотка, ведь знала же, что не стоит!
— Не только меня обворовала, так еще и нос сунула в мои записи? И не стыдно в этом признаваться?
Пфф, опять, двадцать пять! Значит, я обворовала, а мой свистнутый байк — это военный трофей. Браво!
— Стыдно. Но вот любопытство все равно сильнее, — признаюсь я, складывая ладони на коленях и вздыхая.
Эйт мрачнеет на глазах, губы его стягиваются в одну полосу. Молчит долго. Острое сочувствие впивается когтями в сердце, и я почти физически ощущаю, что сделала ему больно. Мне кажется, что он отвечать не захочет, но он говорит сдавленным голосом:
— Не думал, что я когда-нибудь это скажу, особенно тебе, но… Ее звали Алексис Плейсед. Она погибла при бомбежке нашего полигона чуть больше года назад. Ты мне ее напомнила. Не знаю почему.
Я только ошеломленно открываю рот и хлопаю глазами, не понимая ничего. Почему я? И как… я же совершенно на нее непохожа. Он молчит немного, потом добавляет:
— Я вдруг подумал, что, если она смогла выжить и оказалась у вас в плену, ты могла что-то знать о ней. Могла видеть. Я думал, если ты с ней общалась, может быть, это от нее ты набралась всяких словечек, или может быть, от того, кто ее знал? Короче, я уже ничего не знаю.
Вздыхаю, не решаясь поднять на него глаза. Надежды… это всего лишь надежды и тяжелая тоска, потерявшего дорогого человека, вот ему и почудилось. Теперь хоть становится понятным не вполне нормальная на меня реакция командира и раздражение, Алекс просто таким образом пытается справиться со своими эмоциями, воспоминаниями и самим собой.
— Нет, я никогда не слышала и не знала эту девушку. Прости…
— Ну, а ты? — переводит он разговор на другую тему. — Оставила кого-нибудь на полигоне, о ком жалеешь? — переменяет он тему, искоса поглядывая на меня.
— Нет. Теперь точно мне не о ком жалеть, — Алекс вновь бросает на меня подозрительный взгляд.
— Ты что, правда общалась только с киборгами? Они же пустоголовые болванки! — знакомая усмешечка кривит губы. Но это не значит, что все в порядке, раз он уже язвит, просто это как защитная функция его организма.
— С киборгами тоже, когда совсем невмоготу становилось от тоски. Но и с людьми общалась. Я же уже говорила, у нас все в основном на допинге сидят и становятся… жестокими, поэтому и не подружишься ни с кем толком. Но вот был Джей, — гулко вытягиваю я.
— Твой парень?
— Вот еще, парень, — отфыркиваюсь я и смущаюсь. Блин, ну чего я при нем постоянно краснею, как помидор? — Мы даже и не дружили с ним никогда, но он… он не был совсем еще пропащим, как остальные, понимаешь? Даже подсев на препараты, Джей был единственным, кто позаботился обо мне, когда ты меня подстрелил. А среди недовольных почти нет такого понятия, как забота. И он всегда старался не отходить далеко от меня, если рядом появлялся Керри. Джей знал, что я его опасаюсь, и частенько прерывал наши перепалки. А теперь…
— А теперь, он сам охотится на тебя, да? Угадал? — хмурится командир, а я только вздыхаю.
— Не угадал. Джей погиб тогда в ущелье. Его ранили в шею, а я не смогла переместить его на полигон, потому что телепорт не сработал.
— Ясно, — кивает Эванс.
Что уж там ему стало ясно,
не переспрашиваю, отмахиваясь от набежавших горьких мыслей. Мне хочется еще многое прояснить для себя, касающееся того, о чем рассказал Эйт.
— Ты знаешь, есть еще кое-что, не дающее мне покоя, — начинаю я, стараясь подобрать слова.
— Что? Говори уж, не тяни кота за яйца.
— Мы ведь не просто так обучались, нам показывали наших солдат, выжженных огнем, убитых импульсами, будто выгоревших изнутри. Приводили нас, малявок, в морг и заставляли смотреть на то, что делают с нашими собратьями Бесстрашные. Нам рассказывали, как ваши солдаты сажают на колья своих же детишек, чтобы выдать эти зверства за действия недовольных. Как взрывают целые деревни только потому, что думают, что там наши базы. Нападают на наши полигоны, берут в плен и замучивают до смерти…
— Вот же, твою мать! — рявкает Эйт так, что я подпрыгиваю на месте. Ручища смачно ударяет по рулю, и Алекс заметно бледнеет, а мне становится страшно. — Вот суки, ебановрот! Сами же все это делали, чтобы нас выманить, заманивали в ловушки, захватывали заложников! Я сам лично освобождал детей, когда они, опутав их взрывчаткой, оставили их так, чтобы мы пришли туда и полегли там все! Я там ногу и руку потерял, заебался потом восстанавливаться! — Он орет, хрипло хватая воздух рывками, и вымучено мотает головой, словно пытается отогнать страшное видение. У меня аж мурашки по коже пробегают, когда я пытаюсь представить, каково это, не всегда разум успевает победить естественную эмоциональную реакцию. — Черт, как же вам там мозги промыли, просто в голове не укладывается, ебанный свет!
Поверить не могу, просто не могу поверить. Неужели они настолько уже утеряли хоть что-то, не знаю даже что, совесть, душу? Да нет у них давно никакой души. У меня щиплет в носу, я боюсь разреветься и отворачиваюсь к окну, уткнувшись в стекло лбом. Все, что мне остается, колупать обманчивое спокойствие в закромах своей души.
— А я вот и не знаю, кому теперь верить. Все эти рассказы никак не вяжутся с тем, что я видела, пока следила за вами. Вы не такие как мы. Вы более человечны, — все, что я могу выдавить. — А мы… Это дорога в никуда.
— Что ты имеешь в виду?
— Что лидер ведет нас неизвестно куда. Я уже давно оставила попытки найти логику в его действиях, у нас были средства стереть город с лица земли, но он не отдавал приказ сделать это, чего-то медлил. Я думаю, он сам хочет захватить власть. И еще каждый раз, когда он говорил о лидере Бесстрашных, его горло начинало вибрировать от ненависти. Я думаю, там еще много на личной мести замешано.
— Серьезно? Ты думаешь ваш лидер раньше знал Эрика Эванса? И мстит ему? — серьезно спрашивает командир.
— Похоже на то, во всяком случае, это чуть ли не единственное логичное объяснение тому, что эта война затянулась на столько лет.
В ответ молчание с прерывистым тяжелым дыханием. Алекс задумывается, и остаток пути мы едем молча, каждый переваривая услышанное. Мне даже удается вздремнуть чуток, как голос Эванса выдирает меня в реальность и движок машины умолкает.
— Всё, приехали, дальше пешком, — командует мужчина, со смаком потянувшись и зевнув. У меня самой на пассажирском сидении все тело затекло уже. — Мальчики налево, девочки направо, остальные по серединке, — хмыкает он, исчезая в кустах, пока я выуживаю свое тельце на улицу.
Тщательно укрыв транспорт и закинув рюкзаки за спины, мы с командиром отправляемся на разведку. В лесу хорошо, немного влажно и тихо, только пересвист птичьего пения витает в кронах высоких деревьев, разбавленное нашим дыханием. С Эвансом идти по лесу одно удовольствие. Несмотря на свою, да что уж там, очень крупную комплекцию, он двигается легко, бесшумно и плавно, словно грациозный хищник на охоте и, наверное, благодаря природной осторожности, почти подсознательно прокладывает путь, постоянно находясь под укрытием густой растительности. Никогда не любила работать в паре, потому как уже через полчаса меня начинали выбешивать безалаберные охотнички, не видящие ничего дальше собственного носа и передвигающиеся, как стадо слонов в брачный период, а с ним ничего, даже не приходится шипеть, он и жестами все понимает.
Солнце палит нещадно, вклеившись высоко в небо, но под тенью деревьев достаточно комфортно. Мы берём маршрут через самые густорастительные и непроходимые территории, где должно быть по минимуму ловушек хантеров. Эти квадраты нечасто используются недовольными, так как Бесстрашные не забредают так далеко от своего полигона, но все же всегда держались под контролем. Земля усыпана ломанными ветками и прошлогодней гнилой листвой, вскоре будет небольшой ручей, а вот что за ним, на картах не отмечено, только что высота угадывается по рельефу, но без всяких подробностей. Значит, будем продвигаться наугад и вносить свои пометки в схему.
Вопреки всем ожиданиям, ловушек оказывается совсем немного, и то заброшенные и плохо замаскированные. Несколько пометок добавляется в планшет с картой, пока Эйт, фыркая как большой кот, умывается в ручье, умудряясь при этом зорко поглядывать во все стороны. Прозрачная лента воды идёт с возвышенности, среди острых камней, имея довольно сильное течение, и приходится искать небольшой брод, благополучно пересекать водоёмчик, чтобы заступить на неизвестную территорию. Мы двигаемся настороженно, в молчании, соблюдая тишину. Я бросаю мимолетный взгляд на своего спутника, который внимательно сканирует окрестности через дальнозорку, включив функцию тепловизора, мой прибор висит на шее, ночью без них никак. Резким жестом командир приказывает затаиться и осторожно крадется вперед. Ловушка.
— Что-то мне это напоминает, — зловещим голосом шипит он сквозь зубы и ухмыляется, когда я подбираюсь ближе. — Не знаешь, что именно?
— Знаю, — остается только ворчать, оглядывая среди зарослей пожухлый шалаш из веток. И не просто знаю, это моя разработка засады, и ее переняли некоторые охотники. — Не вздумай подходить к шалашу, под ним большая сеть с импульсными токами, если попадешь в такую, не выберешься.
— А то я сам не догадался, без твоего кудахтанья, — закатывает глаза командир, пока мы обходим ловушку. — Двигаем дальше. Будь начеку, что-то тут не так. Судя по виду, ветки срезаны всего пару дней назад. — Блин, а то я не заметила. Тоже мне, умник.
Но бурчу исключительно про себя, ведь как бы он меня ни раздражал своей манерой ехидничать, дело своё Эванс знает, и многому можно у него поучиться, конечно, когда Эйт молчит или не отпускает шпилек в мой адрес. Снова смотрю в границу леса, краем глаза посматривая на командира, как на некий индикатор опасности. Мужчина сосредоточен, вся его фигура напоминает сжатую пружину, а у меня ощущение западни стягивает кожу между лопатками холодным ознобом, невзирая на тепло, сердце бахает и дыхание сбивается.
Конечно, мы прекрасно знаем, что вся наша разведка — чистейшая авантюра и в любом случае все это может хреново кончиться. Вот чую попой! И мы даже не успеваем осознать это до конца, как отпрыгиваем в разные стороны, и тут же хлопает выстрел.
Закатившись под узловатый корень, ищу глазами стрелка. Черт, вот же гребанный черт его побери! Говорила же, дай мне винтовку. Нафига она тебе, мы не на охоту, блин, с ней не удобно… бла-бла-бла. А теперь чего вот делать, если хантер далеко засел? Новый свист выстрела просекает воздух, пуля уходит в укрытие Эванса, а у меня волосы на затылке встают дыбом. Судя по траектории полета патрона, охотничек сидит где-то на дереве, здесь нет перемещающих станций, по крайней мере, раньше точно не было, и он не удирает.
— Алекс, тебя не зацепило? — шиплю я. Глаза сами шарят по озеленившимся деревьям, взгляд то и дело пытается обмануть мозг, приняв торчащую ветку за дуло винтовки. Ни звука, ни движения.
— Нормалек. Какого хрена ты ждешь, сними его уже!
— Я пытаюсь, но он не высовывается. Стреляли сверху, — в отчаянии выдаю ему, судорожно сканируя местность через прибор, но там ничего нет, у стрелка включена защита от тепловизора.
— Ясно, — хмыкает командир, — не зевай! — и быстро выскакивает из укрытия, семеня в сторону.
Мать-перемать! Твою ж… Сердце сжимается от тоскливой тревоги, выстрел ахает вслед подставившейся приманке, и меня пробирает нервный озноб. Да какого хрена! Я сама придушу этого безалаберного паршивца, нервомота, и… еще выстрел, шевеление веток, выдавшее нахождения стрелка. Ах, вот ты где спрятался, молодец, на тебе пульку!
«Спокойно-спокойно, чем меньше цель, тем меньше промах», — бурчу я под нос свою мантру, давя спусковой крючок на выдохе. Тело слетает вниз тяжелым мешком, ломая ветки, и плюхается на землю. Бегом к нему, ногой переворачиваю фигуру в серой накидке, разглядывая нападавшего. Готов, голубчик! А рожа-то знакомая. Один из идейных последователей Керри теперь смотрит безжизненными глазами в небо через поднятое забрало, шлем пробит разрывным патроном, коими предусмотрительно снабдил меня командир, в это время шумно выбирающийся из кустов.
Я перевожу дух и обшариваю запасник, выуживая обойму от винтовки с парализаторами — таких у Бесстрашных нет, а пригодится может. Еще нашла ампулы с телепортом. Не знаю, целесообразно ли забрать винтовку в фонд помощи Бесстрашным?
— Трофеи берешь? Или все-таки тыришь? — ворчит Эванс из-за моей спины. Вот поганец! На больную мозоль.
Тяжелый запах свежей крови и пороха лезет в нос, а мне становится дурно, желудок скручивает в узел, и во рту ощущается мерзкий металлический привкус. Я вспыхиваю, как спичка, и злюсь сама на себя за свою слабость и на него, за очередную подколку, за безалаберность и глупый риск. Развернувшись на пятках, уже открываю рот, чтобы высказать все наболевшее, что я думаю о нем, о его самоуверенности, заносчивости и… как взгляд цепляется за простреленное, окровавленное плечо Эванса. По позвоночнику пробегает холодок, в глазах мимолетно темнеет, и сердце заходится в груди пулеметом. Я раздуваю ноздри и топаю ногой. И без того на душе погано. Ну, погоди, дядя Эйт, как только смогу убедиться, что ты в порядке и не собираешься помирать, прибью тебя, ко всем чертям!
Алекс
— Черт, вот какого хрена, Эйт, ты совсем рехнулся? — отчаянно вскрикивает девица, обнажая мое развороченное плечо и чуть не притоптывая ногами с досады. — Какого хрена полез под пули? — выговаривая мне, она, однако, ловко освобождает рану от клочьев одежды, быстро промокает медпакетом кровь, заставляя слега морщиться от боли в разорванных тканях. Рука действует нормально, значит, кость цела, а остальное неважно. — Сейчас-сейчас, у меня тут где-то, я захватила… — она бормочет, а я уже не обращаю внимания, адреналиновый мандраж уже схлынул, и усталость наваливается как-то в одночасье. Я прикрываю глаза и чувствую ее пристальный взгляд. — Что? Так плохо?
— Да все нормально. Если взялась за рану, так закончи уже, хватит крыльями хлопать! — она фыркает и опять начинает рыться в своем рюкзаке. И снова все эти моменты будто переносят во времени. Странное дело, за это время моими ранами занималась и Эйми, и Зои, и другие медсестры, но именно сейчас мне опять вспомнилась Лекси. Она всегда ругалась на мое пренебрежительное отношение к себе и постоянно носила с собой влажные салфетки… А, черт! — Что это за хрень? — плечо обжигает просто нестерпимая, резкая боль, на минуту даже кажется, что девица резанула меня чем-то, но оказывается, что она всего лишь залила мне рану какой-то едко пахнущей жидкостью.
— Это антисептик. Что, так больно? Сейчас, еще регенерация, зато затянется быстрее.
— Да хрен с тобой, делай что хочешь, — кажется, ни убивать, ни делать еще какие-то диверсии она не собирается, так что я опять прикрываю глаза, пока она легкими прикосновениями врачует мои ранения. Опять погрузившись в воспоминания, я не сразу понимаю, что она бормочет: «На ночь долгий поцелуй и все отлично, не рискуй, боли больше нет, но только один…»
— Дай мне новокаин… — автоматически заканчиваю я свою собственную песню и, резко повернув голову, смотрю ей прямо в глаза. На один момент, буквально, долю секунды мне показалось… Что я вижу… рядом с собой совсем другую девушку. Это было похоже на иллюзию, что-то сродни пейзажу страха, какой-то призрачный туман, но я совершенно однозначно видел перед собой, прямо сквозь внешность этой девушки любимые аквамариновые глаза. — Лекси… — шепчут мои губы, не в силах поверить в то, что происходит. Это вроде сон какой-то, однако я чувствую боль в плече. Все исчезает, пропадает, будто бы и не было ничего, а девица озабоченно смотрит на меня.
— Что? Тебе больно? Сделать обезболивающее? Я сейчас…
— Откуда ты знаешь эти слова? — не обращая уже внимания ни на что, я перехватываю ее руку и дергаю на себя легкое тело, чтобы и не думала изворачиваться и на меня смотрела.
— Не дергай меня, ты мне руку так оторвешь, — напряженно и немного испуганно просит она меня.
— Ты сейчас напевала, откуда ты знаешь эту песню?
— Эйт, — она вздыхает устало и в ее взгляде мелькает укоризна, — я ничего не напевала. Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь.
— Ты только что бормотала: «Боли больше нет, но только один, дай мне новокаин!» — это слова моей же собственной песни, откуда ты их знаешь? Тебе что, Анишка проболталась?
— Ты… прости меня, конечно, Эйт, — осторожно и опасливо говорит она, — но… ты только не нервничай, ладно? Дело в том, что… Я ничего не говорила сейчас! Я только тебя перевязывала и все, и отстань от меня уже! Что ты докопался?
Да твою же мать! Да что же у меня, галлюцинации? Теперь и слуховые? Я раздраженно вскакиваю с бревна, на которое она меня усадила, и, копаясь в кармане на предмет сигарет, ухожу в чащу, чтобы не видеть ее только.
Все это неправильно, думается мне, когда первая затяжка немного успокаивает взметнувшееся сердце. Почему именно она? Она действует на меня очень странно, с той самой минуты, когда мне показалась в ее облике Алексис, именно это меня так раздражает, потому что глазами я вижу, точнее раньше видел, теперь уж… Глазами я видел, что это не Лекси, у Скай совсем другая внешность, но вот эти сначала словечки, потом позы, улыбки, взгляды. А теперь я совершенно четко увидел ее! Может быть, они держали ее на своем полигоне и сделали что-то с ней, она совершенно точно должна была как-то пересечься с Алексис, она слишком… тесно с ней связана. Она говорит, что потеряла память после какого-то нападения, ранения. Это было год назад, именно когда разрушили наш полигон. Надо постараться напомнить ей, она явно что-то вспоминает. Она иногда очень пристально смотрит на меня, будто бы даже зависая над некоторыми вещами, и вот эти ее обмороки! Она вспомнила Дружелюбие, и я уверен еще много чего, просто говорить боится.
— С тобой все в порядке? — раздается голос за спиной. Отходчивая, как и Лекси. Накричала, но подошла сама.
— Да, норма. Сейчас перекурю, и двигаем дальше.
— Я тебе рану не успела забинтовать. Она уже почти затянулась, но может, все-таки позволишь мне… закончить?
— Почему?
— Что?
— Почему ты заботишься обо мне? Этому вас на полигоне обучали? Между тем как лучше убивать Бесстрашных и расставлять на них же ловушки?
— Зачем?
— Что? — настает моя очередь удивляться.
— Зачем ты все время обижаешь меня? — Скай пристально смотрит прямо мне в глаза, и от этого пристального взгляда мне не по себе. — Разве тебе лично я сделала что-то плохое за все время, пока мы знакомы? Я сильно, сильнее чем ты можешь представить себе, заинтересована в том, чтобы ты находился в добром здравии, потому что остаться с одним пистолетом и твоим автоматом тут, далеко от полигона, одной, рядом с теперь уже моими врагами, зная, что за мою голову назначена награда, мне как-то не особенно улыбается. И я почему-то уверена, что любой Бесстрашный заботится о том, чтобы его напарник был по возможности максимально целым. Разве не так?
— Так, — бурчу, а ее слова не дают покоя. «За мою голову назначена награда». Неужели правда? Я не подумал об этом, когда потащил ее на эту вылазку. Вряд ли отменил бы ее, если бы знал, но подошел бы к безопасности гораздо тщательнее. Что же происходит со мной в ее присутствии?
Я выбрасываю окурок и сажусь обратно на бревно, стараясь не смотреть в ее сторону. Она довольно ловко бинтует плечо, так, что не остаётся ни боли, ни даже дискомфорта.
— Ловко ты… — поведя рукой, примериваюсь к новым ощущениям. — Ты… прости, что я, ну… вспылил и… спасибо за перевязку. — Я подхватываю автомат и иду вперед.
— Эйт, а может быть, мы устроим привал? Пока еще не очень темно, можно развести костер и перекусить и отдохнуть, а ночью с приборами идти.
— А ты, что же, устала, что ли?
— Нам все равно нужно делать привал, а ночью с костром будет сложно. Честно говоря, я не столько устала, сколько есть хочется.
Ну, вообще-то она права. Вот уж не думал, что когда-нибудь это скажу, но резон в ее предложении есть. Я со своими ненормальными реакциями на нее совсем не могу ни о чем другом думать, это мне совсем не нравится, и неплохо было бы отвлечься.
— Хорошо. Ты занимайся костром и будь начеку. Этот хантер может быть тут не один. Да ты знаешь.
— А ты куда?
— Раздобуду нам что-нибудь поесть. Тушенку оставим как неприкосновенный запас. Если что… короче, постараюсь далеко не заходить.
Когда я возвращаюсь через пару часов с двумя жирными тушками каких-то птиц, больше всего напоминающих диких куриц, то сильно удивляюсь тому, как она все устроила. Выложила из камней что-то вроде жаровни, так, чтобы потом не осталось костровища, притащила еще одно бревно, и огонь горит довольно давно. Ну что ж, неплохо, сытный ужин мы заслужили.
— Больше так не делай! — набрасывается она на меня первым делом, как только я показываюсь у костра. — Я тут чуть с ума не сошла! Ты долго очень!
— Зато смотри, что я нам принес, — показываю тушки, — пируем сегодня.
— Давай уж, добытчик. Я тут ягод набрала и источник недалеко нашла. Короче, извелась, пока тебя не было.
Так, вполне мирно переругиваясь, мы готовим птиц, подрумянивая их на костре, вперемешку с грибами. Скай ест как молодой динозаврик, видно, и правда проголодалась.
— Не смотри на меня так, — смущается она, облизывая пальцы. — Я всегда от переживаний много ем.
— Выходит, спокойная у тебя была жизнь, если ты, запихивая в себя столько еды, когда нервничаешь, остаешься такой тощей.
— Да уж, спокойная, — она опускает взгляд на огонь и выглядит при этом как-то уныло, — такую спокойную жизнь, не дай бог никому.
— Что с отцом не ладили?
— С отцом вообще все сложно.
— Что?
— Он мне не родной отец, оказывается. И выяснилось это совсем недавно. Потому так легко отдал приказ о моем уничтожении.
— Слушай, как-то не вяжется у тебя все это. Ты говоришь, что после ранения у тебя проблемы с памятью, но при этом рассказываешь, как вас в морг водили и натаскивали мелких на драки. Стало быть, детство свое ты помнишь, отец же там был? В твоем детстве, которое ты помнишь?
— Был, — кивает она. — Мало, но был. Вот только я теперь уже и не знаю, чье детство я помню.
— Что значит? — изумленно смотрю я на нее, а она прячет ладошки между коленей и опасливо глядит на меня.
— Мне кажется, если я тебе все расскажу, как есть, ты ни за что не поверишь.
— Может, рискнешь? — лукаво подмигиваю я ей. Надо же, если не зацикливаться на раздражении, я вполне себе нормально могу с ней разговаривать.
И она рассказала мне. Как пришла в себя после нападения, как не помнила последние несколько лет до ранения, но помнила свое детство и обучение яркими эпизодами. Как отец долго ее прятал, а после ранения все-таки разрешил ей принять присягу хантеров и выходить на охоту. Как украла Ричи и решила с ним сбежать. Как подслушала и узнала, что отец ей не родной и хочет от нее избавиться. Не утаила ничего.
— И самое мерзкое во всем этом, что я своим отцом считала… Райна Мейна.
Ну ни хрена себе! Так вот почему принцесса! Ясно, все надежды прахом, если бы это была Лекси, лидер недовольных использовал бы ее как-нибудь иначе, чтобы как-то воздействовать на нас. Но как-то они все равно связаны, может быть, она просто забыла? Черт, как же не вовремя случилось это их нападение!
— Когда ты говоришь была бомбежка?
— Год или чуть больше назад. Я ведь не сразу очнулась, была без сознания довольно долго, месяца два, кажется. Потом, когда пришла в себя, вообще не могла ничего вспомнить, только кто я, детство немного, отца. А потом оказалось, что он и не отец мне вовсе.
Я автоматически тянусь за сигаретами, прикуриваю, чувствуя, что совершенно запутался. Но хотя бы становится понятно, почему она сбежала, почему она такая человечная получилась. Она не одна из них. Они воспользовались ситуацией, ее потерей памяти и… внушили ей, что она другой человек. Во всяком случае как еще объяснить, что у нее было ранение, вызванное бомбежкой, когда мы их не бомбили! По крайней мере гражданских не бомбили точно. Конечно, остается вероятность, что она могла быть на том самом полигоне, который мы уничтожили. Но что ей там делать, если там не было гражданских, наша разведка это совершенно точно узнала! Она, наверное, все-таки с нашего, разбомбленного недовольными полигона. Может быть, она забыла, все что с ней там было, а ее воспоминания ложные?
— А вот ты говоришь, что ты вспоминаешь. Можешь сказать, что именно?
— Ну так… Разные образы, неясные картинки. Еще мне иногда снится один сон. Я знаю, что у меня никогда не было… ну, ты знаешь… парня. А вот во сне мне кажется, будто бы был. Будто меня кто-то когда-то любил, оберегал, заботился. Но я никак не могу вспомнить, кто это, когда это было и откуда я это знаю. А с недавних пор у меня все время какие-то видения, неясные размытые, похожие на дежавю, будто я все это уже видела. Короче, глядя на тебя, я вижу, что только все испортила, да?
— А? Что? — пока она говорит, я совсем теряюсь в своих мыслях и предположениях. Кто она такая? Ясно, что вряд ли дочь Райна этого, он бы ее так просто не отпустил. Или отпустил бы? Черт, одни вопросы и хуй целых ноль десятых ответов. И чего делать теперь?
— Ты мне и раньше не доверял, а теперь, наверное, совсем не веришь, да?
— Не знаю, Скай. Все это со стороны выглядит… как-то слишком уж запутанно.
— Потому я и не хотела рассказывать.
— Вот что. Давай оставим пока это все на время. На полигоне никому не говори, что тебя считали дочерью Райна. Возможно, это какая-то комбинация, чтобы… как-то на нас воздействовать или еще что-то, не знаю. Короче, не распространяйся. Когда мы приедем в город, покажемся моему дядьке, в Эрудиции. Может, он нам и скажет что-нибудь по поводу твоих видений и памяти. А пока… забудь, короче.
Я отворачиваюсь, погрузившись опять в свои мысли. Как же спросить у нее про Лекси? Я знаю, что она видела ее у меня на планшете, когда пробралась ко мне в комнату. Но никак не среагировала на нее, не узнала. Значит, если она знала ее, то именно в тот период, память о котором она потеряла и не восстановила пока. Надо ей помочь. Надо, чтобы она попыталась вспомнить. Вот только я совсем не знаю как! Блядь, как до Эрудиции теперь дожить?
— …сейчас бы еще шоколадку, — слышу я последнюю фразу и удивляюсь. Оказывается, она что-то говорила все это время.
— Что? Ты сказала что-то?
— Да я просто хотела тебя поблагодарить, ужин вкусный получился. Если бы еще шоколадку сейчас в десна втереть, тогда совсем было бы здорово!
Черт, ну вот опять!
— Алекс, а у тебя шоколадки нету?
— А тебе зачем?
— В десна ее буду втирать! Ну зачем еще нужна шоколадка?
— Ну есть у меня шоколадка, — невольно улыбнувшись, медленно проговариваю я, — а что мне за это будет?
— Эйт, ты что клеишься ко мне?
— Была бы охота, — усмехаюсь, стараясь напустить на себя побольше надменности. — Смею заметить, что про сладкое не я тут первый заговорил.
— Ладно, забудь. Не надо мне ничего.
— Прости, — стараюсь сгладить шероховатость, мотнув головой и удивляясь сам себе: что-то меня зациклило, я за всю свою жизнь, похоже, столько не извинялся. — Вот держи, — бросаю ей выуженную из рюкзака плитку, и она ловко ее ловит, — пусть будет в качестве благодарности за отличную повязку и закроем эту тему.
— Ты ведь шоколад не любишь?
— Нет. Не люблю.
— Я откуда-то это знаю, — говорит она, пристально на меня глядя.
Мне не по себе от мысли, что, возможно, я сам себе все это надумал и слишком сильно хочу верить в ее связь с Лекси. Надо попытаться хотя бы отвлечься, так ведь можно и свихнуться.
— Ладно, надо нам сниматься, уже темнеет, — тихо проговариваю, избегая смотреть ей в глаза. — Прикапывай тут все, и уходим.
Эрик
— Все, оттаскивайте его, заебал он меня на сегодня, — низкий ненавистный голос эхом отдается в каменном мешке, где у недовольных пыточные камеры.
Сегодня Райн особенно разошелся, уже не помогает ни самовнушение, ни выносливость, от переломов ноют руки, пальцы, ребра болят — не продохнуть. И каждый раз после этого — ренкапсула, от которой мутнеет сознание, чтобы на следующий день получить новую порцию переломов и мучительной боли. Конечно, я понимаю, зачем ему все это надо. Он ждал этого двадцать лет и вот теперь дождался.
— Чего ты добиваешься, Райн? — уже в который раз задаю ему этот вопрос.
— Я хочу чтобы ты страдал, как страдал я. Хочу, чтобы ты испытал ту боль, которую испытал я. Хочу уничтожить тебя, но не физически, а морально! Хочу, чтобы ты умолял меня убить тебя, но смерти ты не заслужил, Эрик. Смерть — слишком легкое для тебя избавление за все те зверства, которые ты учинил над людьми, — отвечает мне он и, каждый раз прибавляя все новые гнусные подробности, расписывает мне все мои прегрешения.
То, что он совершенно больной на всю голову, я понял сразу, как только увидел и узнал его.
Когда они взорвали поезд**, я осознал, что дело здесь в личной мести. Я понял, что кто-то имеет со мной личные счеты, но я никак не мог даже представить, что месть настигнет меня с того света. Я был уверен, что Райн погиб тогда вместе с Сэмом Коутсом в Эрудиции. Слишком много тогда свалилось на нас, слишком тяжело было и сложно. В том невероятном, ужасающем количестве погибших никто не заметил отсутствия тела Райна. Никто даже и представить не мог, что та сыворотка, которую ему ввел Сэм, подействует на него в полном объеме, и он не только не растеряет свою молодость, как другие «Вольники», но приобретет с ней почти бессмертие. Я сам лично видел, как пуля пробила ему грудь, и он упал с верхнего уровня прямо в огонь. Никто не выжил бы в таком аду.
А он выжил. Восстановился. Организовал вокруг себя сначала небольшое сопротивление, и пока в него входили только люди, мы могли со всем справиться. О да, этот человек умеет ждать, и он ждал. Ждал момента, когда можно будет не просто меня уничтожить, а сначала убить на моих глазах всех моих детей, потом Эшли и тогда уж оставить меня до конца жить с мыслью, что это я виноват в их смерти. И надо сказать, у него почти получилось.
Он объявляет, что будет держать меня тут до тех пор, пока мои старшие сыновья не сгинут в жерле войны, он отдаёт приказ своим хантерам охотиться на них, назначает за голову каждого высокую цену. Он похитил Ричи и убьет его на моих глазах, а потом даст приказ, и ему доставят и второго близнеца, и мою дочь. Все это он подкрепляет пытками, ломая мне пальцы, руки, выжигая на моем теле раскаленным прутом имена моих детей, Эшли, протыкая меня им насквозь, и не каждый раз удается сдерживать крики и стоны, а он радуется и потирает руки.
— Вспомни, Эванс, как ты избивал меня на глазах у Бесстрашных. Ты имел значительное преимущество, ты был под моделированием, был почти неуязвим, вот как я сейчас. Ты издевался надо мной, мучил меня, угрожал мне. Вспомни, как ты издевался над Сэмом перед его смертью, ты избивал его, топил, отстреливал ему конечности. Вот так, да? — глядя на меня ясными глазами на изуродованном шрамами лице, он отстреливает уже в который раз мои пальцы, иногда, когда промахивается, кисти, умоляя меня заплакать. — Ну же, Эванс, я знаю, что это больно. Сделай мне подарок, заплачь, и на сегодня я тебя отпущу!
Чаще всего сдерживаться получается, но у каждого есть предел терпения. Предел боли. Страданий. Иногда смерть кажется лучшим выходом и все чего мне хочется — это умереть от потери крови или хотя бы потерять сознание от болевого шока. Но перед каждой пыткой он делает мне укол, и сознание потерять не получается никак, только терпеть. Иногда, когда слезы непроизвольно начинают течь, но удовлетворенно ухмыляется и отправляет меня в капсулу для полного восстановления.
Я так и не знаю, что с Ричи, Райн только ухмыляется на все мои вопросы о нем. Я знаю только одно: он у него и он ему зачем-то нужен, я слышал краем уха переговоры охранников и докторов. Конечно, никто его отпускать не собирается, я понимал это, когда шел сдаваться, но думал, что мое присутствие хотя бы отвлечет врага от ребенка. И я не ошибся, Райн с утроенной энергией принялся пытать меня.
***
Однако через неделю мне выдается передышка. Райн куда-то упиздовал, и меня два дня никуда не водили, что само по себе странно. Что-то этот ебаный психопат задумал, и у меня холодеет спина от дурного предчувствия. Эта пауза в пытках дает собраться с мыслями и немного оправиться от издевательств. Выспавшись, я опять впадаю в раздумья о семье, об Эшли.
Хорошо, что она не волнуется, хорошо, что меня не ищут. Я уверен, Итон перехватил управление и не даст всем пропасть. В принципе я не так уж и нужен там как лидер, Виктор прекрасно со всем справится, да и Итон еще нормальный. Надо все тщательно продумать. Я уже понял, Райн меня изматывает, чтобы у меня не оставалось сил на побег, да и возможно ли бежать отсюда, притом что Ричи у них? Если я сбегу, ребенку тогда точно не жить, пока сын здесь, мне отсюда никак нельзя уходить. Я даже не знаю, в какой мы стороне от города, да на самом деле это и не важно, дойти до ближайшего полигона можно было бы. Только бы узнать что-нибудь о ребенке!
Я знаю, несмотря на все письма, что я оставил Эшли, она переживает. Ричи украли, я исчез. Меньше всего я хочу, чтобы она тосковала по мне, и в то же время я знаю, что тоскует. Мысль эта согревает меня, дает силы жить. Еще недавно я думал, что семья — это моя слабость, что наличие девушки, жены, ребенка позволяет моим врагам манипулировать мной, делает мое положение неустойчивым. Но потом, позже, я понял, что это далеко не так. Даже если я сейчас погибну, нас ничто не сломит, потому что сила моя — в них. В ней. В той единственной женщине, которая подарила мне целый мир, и целых пять жизней одновременно. «Не смей прощаться со мной, Эрик» — сказала бы она мне сейчас.
Да я и не прощаюсь, Крош. Я никогда не был так уверен и силен, как сейчас, Райну это не понять. Он так одержим местью и всем, что с ней связано, что абсолютно неадекватен, а потому и не понимает, что меня невозможно унизить, сломить, даже если я буду кричать и выть от боли. Ты даешь мне силы, потому что на твоих хрупких плечиках держится моя жизнь, на колечке, шарике, ладошках и финтифлюшках. Я люблю тебя, Кроша, да очень люблю. И я выживу, чтобы сказать тебе это, клянусь.
В раздумьях и воспоминаниях проходит несколько дней. Я непрерывно трогаю небольшую выпуклость на груди, которую покрывает замысловатая татуировка. Там, под кожей, в интоксикационной капсуле вшита пуля, которая ее чуть не убила.
«Я хочу, чтобы она всегда у тебя была. Как напоминание, что нас ничто не сможет разлучить, и уж тем более не какой-то жалкий кусок металла».
Это мой личный источник силы, это то, что не дает упасть в пучину отчаяния. Что бы ни было между нами на протяжении всей жизни, как бы нас ни мотало, мы давно стали одним целым. Она знает. Она всегда все знает, чувствует даже то, что мне не под силу понять. Она как-то умеет понимать меня без слов, всегда умела. Я уверен, она сделает все как надо, она не даст в обиду наших детей. А пока я здесь, надеюсь, Райн ничего не сделает ребенку. Мне больше не на что надеяться.
Через день за мной приходят и ведут в лабораторный корпус на очередные исследования. Я замечаю, что вокруг много охраны, значит, тут происходят какие-то важные испытания. У меня очень мало надежд выбраться, но я не собираюсь сдаваться. Впитываю в себя все, что вижу, вдруг удастся передать весточку куда-то нашим. Не верю я, что тут все уроды, я частенько ловлю на себе сочувствующие взгляды работающих тут Эрудитов. Скорее всего, многие знают меня и работают в этом месте не совсем по своей воле. Есть тут много гражданских, и я так понял, что не все они в восторге от Райна. И нам это очень даже на руку.
В лаборатории все двери прозрачные, но я точно знаю, что со стороны палаты на этом месте зеркало. Когда я прохожу мимо них, я стараюсь не вглядываться туда: видеть измученных подопытных пленных не самое приятное зрелище, особенно зная, что они все, вероятнее всего, обречены. Мазнув равнодушно по дверям, я стараюсь смотреть перед собой, но стоит мне немного замешкаться, как существенный тычок в спину едва не валит меня на пол. Я злобно оглядываюсь на охранника, но он только в очередной раз тыкает в меня прикладом, и я уже хочу вперед пойти, когда натыкаюсь на знакомое лицо. Она стоит прямо возле двери, будто знает, что я могу ее видеть, и губы ее двигаются. Она выглядит сильно похудевшей, волосы тусклые и свалявшиеся, в глазах читается мольба, но это, несомненно, она — я так хорошо изучил ее личное дело, что узнал бы ее в любом случае. Ведь я излазил все архивы, пытаясь понять, чем же она так зацепила Алекса, что он стал меняться до неузнаваемости. Из палаты в лаборатории подземного полигона недовольных на меня смотрят полные отчаяния глаза Алексис Плейсед.