Охота
Скай
Освещенный лучами восходящего солнца лес вполне сошел бы за прекрасную идиллию. Здесь тихо, прохладно в тени, благодаря костюму из защитной ткани, и спокойно. Легкий шум ветерка, стрекот и копошение мелкой живности по кустам и тихий звук, бьющего из-под земли, холодного ключа чистой воды, добавляющего в прогревающийся воздух и мой организм спасительной влаги.
Если бы необходимость хоть иногда нормально есть, спать и прочие физиологические потребности, то я бы вообще отсюда никогда бы не уходила. Люблю лес: никакой суеты, никаких голосов и надоевших физиономий. Только чистый воздух, запах сочно-зеленой травы, земли и подгнившей прошлогодней листвы, с приторно цветочными и сосновыми ароматами, от совсем необитаемого, на первый взгляд, довольно густого перелеска.
Картина эта была бы здорово подпорчена показавшейся мне на глаза небольшой процессией из до зубов вооруженных трех бойцов армии Бесстрашия, если бы она не была слишком привычна и, конечно же, ожидаема. Поторопились сегодня ребята, я так рано не ждала. Сегодня не их смена, значит, за едой топают. Ну вот и славно, а я послежу.
Этот день ничем не отличается от других. Все такая же изнуряющая жара; все те же внимательные и изучающие взгляды вслед врагу, цепляющиеся за любую мелочь, подмечающие, ожидающие; все то же чувство любопытства в солнечном сплетении, осторожность и монотонное выжидание. Я разглядываю сквозь плотно обступившую листву двух бойцов, осторожно направляющихся вглубь леса, стараясь не сильно жечь их глазами — ведь они чувствуют взгляд. Уж слишком недоверчиво, тревожно и придирчиво они исследуют окрестности. Знают, что я здесь. Особенно тот, за кем я пристально наблюдаю. Опасный соперник. Всегда настороже. Его чутьё оголено до предела, как у хищника, поэтому мне никак не удается его ни застать врасплох, ни так просто подобраться. Остается только терпеливо выжидать, когда он допустит ошибку и откроется. Это выглядит довольно проблематичным, но иногда я думаю, вдруг мне повезет.
Эта охота друг на друга длится уже несколько месяцев, не давая расслабиться. Теперь это моя негласная территория, остальные хантеры предпочитают здесь редко появляться, потому что им не удается оставаться незамеченными. Они недооценивают Бесстрашных, слишком самоуверенны и неосторожны, и в этом их главный минус. Им не хватает терпения и выдержки, да и противник, как оказалось, не лыком шит.
Бесстрашные стали слишком осторожны и почти не допускают ошибок, как раньше, а для хантеров в основном главное количество убитых, чтобы поднять свой ранг. Глупость несусветная — они думают, что это веселая игра.
Высокий человек в черно-зеленой форме и шлеме тщательно сканирует местность, но я в защите, меня не видно в тепловизоры. Только датчики движения помогают им отслеживать территорию, из-за чего частенько приходится передвигаться по верхам. Я слежу за ними уже давно, иногда Бесстрашным удается меня засечь благодаря натыканным везде маячкам — не всегда выходит их обойти, а если обезвредить, то сразу станет понятно, что я знаю об их местоположении. Информацией пренебрегать нельзя, но подобраться близко у меня не выходит. А в прошлую вылазку их командир все же смог меня вычислить.
Нельзя терять бдительность, это будет по-настоящему стоить мне головы. С хорошей оптикой не проблема наблюдать на расстоянии, часто во время патруля самые неопытные бойцы открываются, безалаберно подставляясь под пули — снимают шлемы или поднимают забрала. Но потом мне приходится снова искать новое место, подходящее для слежки, чтобы они не могли отследить и вычислить все мои излюбленные передвижения и тайные тропы отступления. Иначе этот квадрат будет для меня закрыт, а мне нужно достать именно ЕГО. Моя цель, мой приказ — старший командир полигона.
Первые свои выходы на поверхность в качестве стрелка я держала в тайне. Отец не разрешал мне участвовать и не выпускал из бункера, хотя при этом много сил отдал на то, чтобы я была хорошо обучена. Однако с того момента, когда я вернулась с первой своей удачной вылазки, он стал более лоялен, понемногу допуская меня до заданий. И если сперва во мне прямо бессовестно ворочалась гордость, то теперь там также пульсирует и досада. У каждой медали две стороны.
Отец говорит, что все люди делятся на определенные типы. Первые предпочитают верить, что зла в нашем мире не существует, желая оставаться в неведении, глядя на войну сквозь розовые очки. Они не хотят сражаться за свою свободу, за свои жизни, до последнего стараясь держаться на расстоянии и верить всему, что елейно льют им в уши их лидеры. А когда война придет к ним на порог, они не смогут себя защитить. Они не готовы бороться. Они слабые. Они покорились и сдались.
Еще есть те, кто использует насилие, чтобы угнетать слабых и подчинять их себе. Они захватчики, оккупанты, агрессоры, перехватившие власть еще двадцать лет назад. Они развязали эту бесконечную, жестокую войну, в которой нам приходится отстаивать свою свободу. Они нападают на нас, выслеживают, разрушают наши базы. Они сеют панику среди мирного населения, поливая нас ложной информацией, подставляя и обвиняя в своих же зверствах. Это, так называемые, Бесстрашные.
Ненавижу их. Это они виноваты во всем хаосе, что творится! У меня не жизнь, а жалкое существование и набор действий, которые надо делать изо дня в день, чтобы выжить. Они всё сломали, перекалечили своей агрессией. Все мои семнадцать лет меня вынужденно прячут по бункерам, под землей, где искусственный свет жжет глаза, безвкусный, почти мертвый воздух не дает дышать полной грудью, а уж еда… Я жила, как дикий звереныш в клетке, не имея возможности жить так, как нормальные люди, в городе. Общаться с людьми, заводить друзей, учиться наравне со всеми. Видеть небо, солнце, звезды. В то время, когда обычные дети мечтали о подарках, куклах и прочей ерунде, я мечтала только о том, чтобы выйти на поверхность и увидеть что такое дождь. Почувствовать ветер на своей коже, тепло солнечных лучей. Ни праздников, шаров, бантов и платьев, а обоймы с патронами, оружие и ножи. Даже гранаты, вместо игрушек. Разве это жизнь?
Я никогда не знала своей мамы. Она погибла в бою с Бесстрашными, почти сразу после моего рождения, а отец не мог уделять мне необходимое количество времени из-за той же войны, поэтому в основном я росла среди беспризорников, а потом и мерзкой солдатни. А что от них хорошего можно было увидеть и услышать маленькой девочке? Да ничего. В нашем обществе детей с ранних лет обучают драться и наравне с остальными солдатами пользоваться оружием, так что в стрельбе я разбираюсь лучше, чем в плюшевых мишках.
Впрочем, это не сильно мне помогло, когда Бесстрашным удалось разведать местоположение одной из основных наших баз. Это был наземный полигон, куда вывезли небоеспособную часть нашего сопротивления — женщины, старики, дети, — которые почти все погибли, не успев укрыться в бункере. Бесстрашные пытались стереть нас с лица земли, пришли туда и все разбомбили: сперва импульсами, потом и снарядами. Память после ранения не воспроизводит тот бой, но крики перекалеченных взрывами людей, кровь, дьявольскую дрожь земли, пламя пожарища, облизывающее своими языками развороченные руины зданий и столбы черного дыма, под которыми я металась, наперевес с тяжеленной винтовкой анти-танк, пробуя сбивать их беспилотники, давясь ядовитой гарью, иногда смутно всплывают в воспоминаниях. И боль, просто невыносимая боль…
Тогда их наступление провалилось, мы отбились благодаря новым наработкам и технологиям, создающим киборгов и роботов, но потеряли много людей. Никогда, ни один из навороченных киборгов не сможет заменить живого человека. А меня, откопав из-под обломков, еле вытащили с того света после серьёзных увечий. У ученых много медицинских разработок, способных восстанавливать человеческое тело, но и они до конца так и не смогли мне помочь оправиться после повреждений. Частые головные боли, головокружения, обмороки и прочие «вкусности» после перенесенных травм головы, дают о себе знать до сих пор.
Людей становится всё меньше и меньше, и теперь меня почти постоянно окружают безэмоциональные киборги, и такое ощущение, что я сама становлюсь роботом, глядя на них. Вы видели когда-нибудь человека, пытающегося подружиться с киборгами просто потому, что больше никого нет рядом, чтобы не сдохнуть от одиночества и не разучиться разговаривать? А больше мне ничего не оставалось делать, кроме как стараться научить их ругаться матом… хоть какое-то развлечение. Одна беда — их слишком быстро уничтожают Бесстрашные, и все мои гениальные педагогические попытки не увенчаются успехами.
А год назад нам пришлось перебазироваться и уйти в подполье, потому что бороться уже стало некому, новые воины еще не выросли до определенного возраста, позволяющего участвовать в боях. Я тоже до него не доросла, но под землей, в замкнутом пространстве, без воздуха, солнца, травы и деревьев, оказалось невозможно долго находиться. А живу я только оказавшись на поверхности или по ночам. В тех самых снах, где я чувствую себя… живой. Человеком из плоти и крови. Не роботом.
Невозможно было смириться и принять то, что они сделали с нами. Разрушили наши жизни, уничтожили наших близких, пытаясь лишить нас будущего. Многие уже считают, что у нас нет будущего, но я с этим не согласна. Ведь если сдаться, то это и будет конец. Сейчас мы ведем затяжную партизанскую войну с целью выжать из них побольше, измотать их, лишить сил. Бесстрашных много, нам нечем им противостоять, кроме как подрывать их боеспособность изнутри до определенного времени. Выводя из строя технику, взрывая склады, лишая их продовольствия, топлива, боевого снаряжения, ресурсов, загоняя и уничтожая.
Хантеры в основном ходят парами для обучения, однако своих учителей я уже превзошла и предпочитаю работать в одиночку. Хоть большинство и скептически относятся к моим стремлениям, но рано или поздно отец убедится, что я все равно лучший стрелок. Он не верит, что я достойна, знаю. Поэтому и не доверяет. Он никому не доверяет — Бесстрашные искалечили нам всем жизни, в которых ничего не осталось, кроме боли, страха и ненависти. Многие из наших стали очень озлобленными, война меняет людей не в лучшую сторону.
Охотники, не отрывая глаз от земли под ногами, явно уверенно чувствуют себя в лесу, и потому прямиком двигаются точно по едва заметным для кого-либо другого, но не для них, следам животного. Им, собственно, и осторожничать не надо, потому что крадутся они с подветренной стороны, и вскоре выйдут на тропу, ведущую к поляне. Так и есть — через полчаса раздается тихий хлопок выстрела. Бойцы осматривают тушу небольшого белохвостого оленя и, подхватив добычу за передние и задние ноги, здоровяк закидывает ее себе на плечи, после чего они направляются в сторону своей базы. Довольные. Из-за моего присутствия им реже стала попадаться достойная дичь — время такое, что первым делом нужно следить, как бы самому дичью не стать. А консервами, видимо, они и так сыты уже по горло.
Замечаю, что их трое, оказывается, третий, щупловатый по комплекции и, вроде бы, молодой парнишка, присоединяется к ним позже. Они о чем-то переговариваются и уже собираются возвращаться на полигон, когда вдруг, скинув тушу оленя на землю, резко разворачиваются и уходят дальше. Я не спешу следом, обычно они ходят уверенно и размашисто, насколько позволяет обмундирование, но сейчас они взвинчены и готовы драться. Они похожи на трех ощетинившихся хищников, к логову которых подобрался враг. Собственно, так оно и есть.
Распластавшись на ветке, слежу за бойцами под прикрытием стволов деревьев. Один из них, держа оружие наготове, придирчиво оглядывается по сторонам, словно сканирует местность. Он ищет меня, чувствует, что я тут. Невероятно, но он всегда безошибочно определяет моё присутствие. Вот и сейчас осматривает верхние ветки соседних деревьев, копошится в кустах, пинает ногой завалы бурелома. Злится. Я никогда не видела его лица, он не открывает шлем — слишком осторожный, — но я научилась определять его эмоции по движениям и нередко срывающимся ругательствам через динамики шлема. Он нетерпеливо отмахивается руками, когда раздражается или что-то идет не так, как бы ему хотелось, и громко ругается, выражая своё недовольство.
Не думала, что когда-нибудь скажу подобное, однако меня просто поражают его умения: будучи высоким, крупным мужчиной, больше двухсот фунтов живого веса, он двигается невероятно легко, бесшумно и невесомо, словно пушинка, и протискивается среди стволов деревьев и прочих препятствий с такой ловкостью, будто сделан из резины. Этот Бесстрашный значительно отличается от остальных какой-то особенной подготовкой и природной изворотливостью. Он очень быстр, удивительно вынослив, его не так просто вымотать и выбить из колеи. Но и упрям, безумно настойчив. Выскочка, лезущий впереди планеты всей, и это единственное, что может сыграть против него.
Тихонечко спустившись с дерева, я медленно пробираюсь вслед за Бесстрашными, держась на почтительном расстоянии. Что же их так привлекло там, дайте угадаю, я наследила? Ну, конечно, это они не смогли не заметить. Я устраиваюсь поодаль, выбрав себе точку наблюдения и слежу уже в оптику за тем, как Бесстрашные изучают укромное местечко, где я разбила лагерь для ночевки. Мало того, что небольшой шалаш из веток, на котором листва за несколько часов подвяла, сам по себе выделяется из пейзажа, так и всполошенная их приходом, я плохо замаскировала прикопанную пустую консервную банку после раннего завтрака, и теперь это место выглядит чуть обжитым. Зашедшие на огонек бойцы проигнорировать его просто никак не могут. А вот деревья вокруг растут густо, и при необходимости дают мне возможность уйти незамеченной достаточно быстро. Лучшего места для ночлега не придумаешь, и для засады тоже.
Только усмехаюсь, видя, как они мгновенно, с грацией присущей диким кошкам, мгновенно оказываются в укрытиях. Черт его подери, не зря я не обнадеживалась, он умен. Сразу раскусил ловушку, осматривать шалаш не стали. Сетка прицела ловит фигуру, позволяя разглядеть командира в мельчайших подробностях. Можно и выстрелить, но толку — боевая форма Бесстрашия снабжена круговой бронезащитой, пуля оставит только гематому или небольшой перелом, а шлем он не откроет. По крайней мере тут, на месте засады, подставляться не станет.
Немного посовещавшись, но так и не проверив шалаш, Бесстрашные начинают отдаляться к своему полигону, постоянно держась укрытий. Приходится оббегать их по левому флангу, припадая к земле, снова забираться на дерево и ждать подходящего момента. Ах ты ж, да с этими ребятками не соскучишься: они медленно, но верно топают к раскинувшему лапистые ветки кустарнику, в котором припаркован мой любимый «пегас», явно намереваясь там спрятаться. Вот что за невезуха?! Нет, не ходи туда, не смей!
Сердце мое бухает в груди от напряжения, и я боюсь, как бы они не услышали этот грохот. Если Бесстрашные найдут мой транспорт, уведут за милую душу и смогут изучить нашу разработку. Нужно попытаться их отвлечь!
Прицелившись в одного из бойцов, нажимаю курок на выдохе, и пуля уходит по траектории в шею здоровяку. Но напарничек успевает его оттолкнуть в сторону, блядь! Да у него чуйка в жопе… Повесив винтовку за спину, я слетаю вниз как раз в тот самый момент, когда поверху бьет череда выстрелов, кроша листву. Сквозь зубы шипя малоосмысленные, но красочные и многоэтажные ругательства, командир устремляется следом.
— Ах ты ж, ебанный пидор! Дай только добраться до тебя, будешь харкать собственной кровью, сука! — слышится слегка искаженный динамиком голос. Фу, как невежливо. Хочешь снова побегать за мной, да пожалуйста, в детстве мне этого очень не хватало, да и не было у меня детства. Вы все изгадили!
«Дава-а-ай, командирчик, — приговариваю я беззвучно, удирая сквозь кусты, — смотри какой лакомый кусочек. Подумаешь, что тощеват, ну ты же мечтаешь до меня добраться, так что вперед! Ну же…» Самое главное — увести из от транспорта, потом обойти и свалить.
Аллилуйя, я в нем не ошиблась! Командир сразу же бросается в погоню с бараньим упрямством. О, бросьте, поймать меня проблематично, я знаю тут каждый кустик и травинку и в любой момент могу спрятаться так, что вы будете круги нарезать, но не найдете, или вообще исчезнуть. Увернувшись от автоматной очереди, ныряю за широкий ствол дерева и припускаю вперед, петляя между укрытиями. Две высокие фигуры в темных одеждах настырно преследуют на всей скорости, пытаясь загнать меня с двух сторон. Так, а куда третий подевался? Уж не «пегасика» ли нашел? Черт, не хотелось бы!
— Стоять, тварь! Ну, паскуда хуеблядская… — рычит гневно все тотже командирчик и не собираясь отставать. Пространство над моей головой прорезают выстрелы, успеваю только инстиктивно пригнуться и прикрыться плечом. А потом плечо словно ошпаривает кипятком, и я едва не удерживаю вскрика накатившей боли.
Рукав формы стремительно намокает от крови. Пальцы шевелятся, значит, кость цела, а остальное не страшно. Рука просто огнем наливается, но жилет и шлем спасают от серьёзных огнестрелов, а плечо после регенерации заживет быстро.
Я проскакиваю в густые заросли кустарников, перемахивая через тянувшиеся по земле узловатые корни деревьев, приближаясь к бурелому. Лихо перепрыгиваю его и забираюсь под растительность, намертво сцепив зубы, когда боль проходит толчком по всей руке. Командир не отстает ни на шаг, точно заведенный. С другой стороны трещат ветки, значит, и второй близко, почти загнали. Да что ж за день такой не счастливый, обидно же!
Решив уходить, судорожно нащупываю браслет на запястье, вкалывая инъекцию с телепортом, потом регенерацию. Слезы набегают на глаза: ничего-ничего, потерпи, сейчас будет легче. Небольшое мерцание вокруг меня, досадливый ор командира, его приближающийся силуэт. Вспышка.
Расплывающийся лес перед глазами превращается в ярко освещенное, большое помещение оружейной. Две стены забиты железными шкафчиками с обмундированием, множество стеллажей с оружием. Ящики с патронами и гранатами. Возле одного из столов кучкуются вернувшиеся хантеры, резко обернувшиеся на мой злобный скулеж.
— Охуеть можно, нашу девочку никак подстрелили?! — слышится глумливый голос одного из охотничков, пока я, зажав ладонью рану, поднимаюсь на ноги. Черт, ну как же больно-то, еще не хватало зареветь при них.
Отвернувшись, закусываю костяшку пальца, чтобы только не в голос. Надо добраться до своего шкафчика, поискать обезболивающего.
— Надеюсь, сегодня ты принесла добычу, Скай? Или это добыча снова отымела тебя во все дырки? — дружный гогот придурков наполняет помещение.
— Пошел ты, Джей! — рычу я. Слезы уже текут, не спрашивая разрешения. — Криворукие ублюдки, так стрелять нормально и не научились, — бурчу себе под нос, выуживая аптечку.
— Ебать, наша принцесса плачет! Неужели тебе так больно? — с кривой усмешкой наблюдает парень за моими безрезультатными попытками содрать одной рукой защитный плащ с костюма. Конечно, больно, я же не сижу на допингах, как некоторые. — Я же, блядь, говорил, не по зубам тебе еще тягаться с взрослыми дядями, Скай. Когда последний раз ты приносила трофеи? Дай вспомню… очень давно. Скажи мне на ушко, — подваливает он, пригнув голову и многозначительно, почти заговорщицким шепотом проговоривает: — Тебе жалко этих блядоебанных уродов или просто мажешь мимо?
— Дорогой, у тебя яйца лишние отросли? — вспыхиваю я спичкой. Вот же сволочь, снова провоцирует, чтобы позубоскалить. — А то я быстро решу эту проблему, заодно и проверим — мажу я или нет.
— Думал, ты из брезгливых, крови боишься, — ухмыльнувшись, выдает Джей, помогая мне сдернуть одежду и забирая аптечку из рук, но сдержаться все равно не может, нарочито медленно окинув меня оценивающим взглядом, добавляет: — А может, мы найдем другое применение моим гениталиям, раз уж именно они не дают тебе покоя, а, малышка? — тянет он слишком многообещающе и слишком недобро, чтобы я могла принять это за чистую монету. Ага, щас, разбежался, нечего свой индикатор между ног ко мне протягивать.
— Охренеть, позитивный настрой… Что ж ты сам бросил охоту на Бесстрашных с этого полигона? И нечего зубоскалить, ты сам за ними бегал месяц и чуть не попался, а я уже сколько держусь. Я все равно его достану! — цежу сквозь зубы, а внутри все клокочет от гнева. — Это ОН меня подстрелил.
Проклятье! Все он, сволочь! Все из-за него, все… Слеза выползает на щёку. Мне хочется топать ногами и орать от отчаяния. Ну как так, я — лучший стрелок и не могу никак достать этого мужика, а он меня смог. Да еще чуть не поймал, вот блин. Рана выглядит не так уж страшно, просто распороло кожу по касательной, но кровищи много, отчего во рту возникает металлический привкус, а перед глазами начинает всё кружиться. Ну погоди, командирчик, сочтемся.
— Надо обработать, а то заражение начнется. Регенерацию колола? — киваю, закусив губу, стараясь не дышать. А потом я визжу, кусаю пальцы, ругаюсь матом, пока меня бинтуют, пытаясь из последних сил не свалиться в обморок от вида и запаха крови. — Не ной, задрала уже, — отрезает Джей, бросает на меня хмурый взгляд и, пожимая плечами, отходит к столу, где остальные выкладывают свои трофеи.
Мужики переругиваются и поглядывают в мою сторону, ждут, когда примусь плеваться на всю округу или привычно осяду на пол. Это одна из негативных сторон войны. Чем меньше наша численность, тем сильнее они ожесточаются и звереют. Становятся беспощадными. Теперь им мало просто убить своего врага, выстрелив. Многие, чтобы выплеснуть свою боль и скопившуюся ярость, ищут спасение, уродуя со спокойной небрежностью мертвые тела врагов. Это жутко. Не в новинку мне это зрелище, но измотанные нервы сразу дают о себе знать подступившей комом к горлу дурнотой. Но еще кошмарнее осознавать, что всем остальным, в общем-то, на это плевать. Люди теряют свою человечность, превращаются в чудовищ, они не сплоченны больше, особо не привязываются друг к другу и спины не прикрывают, и по мне, всем своим видом и деяниями демонстрируют поведение, не подобающее воину. Разлагаются изнутри. Война всех подкашивает.
Может, цену человеческой жизни теперь просто здорово сбивает хоть единожды совершенное убийство? Или они становятся безумцами из-за пережитого? Но в глазах их нет ни капли помешательства, разумеется. В них вообще ничего нет, кроме холода и расчета, и я едва сдерживаюсь, чтобы не толкнуть кого-нибудь в плечо, с целью удостовериться, живы ли они еще в принципе, или окончательно провалились в бездну черноты. Видимо, это так, потому как на их лицах застывшее сонное выражение; они без капли горечи разглядывают добытые сегодняшние трофеи. Они уже переступили ту тонкую грань, за которой с бессмертием человеческой души можно окончательно попрощаться. А на сердце все паскуднее становится. Я в ужасе, густом, липком, ледяном.
Не знаю, кто первый придумал такую адскую забаву, что для доказательства выполненного задания, хантеры предоставляют офицерам вырезанные куски кожи с татуировками, отрезанные уши с пирсингом и… даже кисти рук. Я не понимаю, как вообще можно допустить такое зверство, почему им недостаточно сорванных с формы нашивок, жетонов или ренбраслетов, для чего они разжигают и без того оголенную ярость и ненависть, делая из воинов беспринципных падальщиков? Наверное, потому, что хоть какое-то понятие чести и долга почти полностью погрязло в череде смертей, стерлось из душ и стало терять свою мотивацию и побуждение, оставив только невосполнимую жажду крови врага как стимул.
Наше поколение не знает другой жизни не потому, что родились настолько кровожадными, просто мы больше ничего другого и не видели. Иногда мне кажется, что если бы командор не держал в жесткой дисциплине и страхе своих подчиненных, они давно бы уже, упоровшись дури, перерезали бы друг друга из-за какой-нибудь незначительной мелочи или брошенного вскользь ничего не значащего слова.
— Сопля ты еще! Хочешь в наши ряды хантеров, так научись брезгливость свою прятать, — хмыкает кто-то из мужчин, выкладывая из мешка еще одну кисть… В душе вспыхивает отвращение и странная горечь. Я пытаюсь сделать вдох, но воздух застревает еще в горле. — Ты чего такую рожу сделала? Это всего лишь кровь, принцесса!
Война — не для всех способ вернуть себе свободу и право на жизнь, для некоторых она стала обыденностью, и, будь моя воля, я бы действительно проткнула бы сейчас кого-нибудь из них ножом за вот такую милую улыбку, присущую маньякам, только это уже не поможет. В какой из моментов они стали такими? Говорят, что все идет из детства, не знаю, действительно ли это так, хотя у нас ведь приветствовали вседозволенность и безнаказанность, но кто-то же еще должен ощущать тот самый край обрыва, из-за которого потом невозможно выбраться…
Примерно 10 лет назад.
Раннее утро, нас, не выспавшихся, отчаянно зевающих и трущих сонные глаза, заводят в тренировочный зал полигона. Здесь темновато, ресурсы быстро источаются, а топлива не достаточно, чтобы злоупотреблять энергией, которую можно использовать для освещения и питания зон исследований и лабораторий. Сперва, как обычно, пробежка вокруг площадки, нехитрые упражнения на разогрев мышц, но в этот раз инструктор Чейз делит нас на две группы, выставив друг напротив друга.
— Деритесь, — командует мужчина, безэмоционально смотря поверх голов подопечных. — Ну, хули встали, выродки? Я сказал, деритесь! — прикрикивает он уже намного строже, одним своим тоном обещая суровое наказание за малейшее неповиновение.
В зале повисает тишина, разбавленная лишь моим негодующим сопением и хихиканьем храбрящихся мальчишек. Раньше нас просто нагружали физическими упражнениями. Конечно, некоторые мальчишки, те что постарше, сразу кидаются в бой, но дерутся они между собой, видимо, слишком лояльно, по мнению инструктора, без крови, не нанося серьезных повреждений противнику, и скорее просто дурачатся, как и положено детям.
— Мерзкие и слабые сопляки да нытики, — рявкает мужчина, вдруг стремительно срываясь с места. Подскочив к группе, отвешивает смачные подзатыльники доселе стоявшим ребяткам, которые не торопятся выполнять его приказы. — Вы ничтожества, не способные защитить свои жизни. Какого хрена ты встал, что я сказал вам делать? — он ухватывает одного мальчишку за шиворот, встряхнув, как мешок, и с силой толкает к сопернику, который выше того почти на голову. — Бей его!
— Зачем? Он же мне ничего не сделал? — испуганно спрашивает ребенок, кажется, его зовут Дэлли. Я еще не успела запомнить всех их имен, меня только недавно отправили на ежедневные тренировки с остальными.
Я стою и не очень понимаю, что же все-таки происходит. Инструктор сильно злится, ругается так, что хочется закрыть уши ладонями и зажмуриться, но нельзя, иначе все будут потом надо мной смеяться и обзывать малявкой. А, может, мне просто настолько страшно, что я не могу даже пошевелиться.
— Отказываешься, значит, щенок, — лицо мужчины искривляется, он кивает, сложив руки на груди, отступает на пару шагов назад и четко выговаривает: — Крис!
На его зов выходит самый старший мальчишка, подозрительно поглядывая на инструктора, но ослушаться не смеет.
— Бей! — дает команду мужчина, указав одним кивком на Дэлли. — Это приказ, слышишь?
Секунда, несильный удар в район живота, но тощий мальчишка сгибается пополам, желая схитрить, чем только больше злит мужчину.
— Сильнее бей! Еще. Еще, я сказал!
По мере его выкрикиваний удары в самом деле набирают обороты, и Делли падает на пол, скрутившись в комок и пытаясь вытереть разбитый нос рукавом.
Мне это кажется невозможно жутким зрелищем, слезы текут по щекам, но все так увлечены и не меньше моего напуганы, что не обращают на это внимания. Отпихнув в сторону ногой притихшего поверженного мальчишку, Чейз толкает остальных ребят друг к другу, желая продолжить тренировку.
— Деритесь, сучьи выблядки, вас никто жалеть не станет, и вы не смейте. Для них вы — никчемные отбросы, пушечное мясо, вам никто ничего не принесет на блюдечке, пока не возьмете сами. В бою враг не станет смотреть, что вы еще мерзкие недоросли, ублюдки будут вас бить по-настоящему, резать, душить, стрелять вам в тупые бошки, выпускать ваши кишки, если вы этого не сделаете раньше. Только так вы сможете выжить. Не будете драться — все передохните.
И мы деремся, кусаемся, изворачиваемся, как зверята. Каждый раз изо всех сил, больнее и больнее, хитрее, подлее, словно внутри в тот момент лопается большой пузырь горькой обиды, ощущения несправедливости жизни, разочарования, ненависти и зависти к тем, кому лучше, чем нам, боясь ослушаться инструктора и показать свою слабость. Ведь на жестокие наказания и издевательства он мастер, фантазией обладает богатой, особенно если учесть, что за подопечных никто и никогда не заступается. Да и никому до беспризорников дела нет, взрослые полностью доверяют Чейзу нашу подготовку. И награждать нас безнаказанно синяками и оплеухами — для него любимое занятие. Мы ненавидим его и боимся до судорог; при одном упоминании его имени детей начинает колотить, точно в лихорадочном ознобе. Но, к удивлению, уроки Чейза приносят свои плоды: я научилась не только избегать ударов, ловко уворачиваясь, но и вдоволь награждать ими своих соперников. Пусть не всегда, но в азарте даже боли от тычков я не чувствую, точно уверенная, что в следующий раз смогу взять реванш.
Ходить побитой мне все же часто приходится, и в один прекрасный момент, когда кто-то из мальчишек победил меня в бою и наставил гематом, на полигон возвращается отец. Он много работает, постоянно находится в разъездах, и мы видимся нечасто, но он мой самый близкий человек. Конечно, он любит меня, балует и заботится насколько умеет, но война занимает все его внимание, и папа искренне верит, что, обеспечив мне пропитание и возможность обучаться, этим он свой отцовский долг выполняет.
Я безумно скучаю по папе и всегда в нем очень нуждаюсь, ведь в сущности я очень одинока, что неудивительно, война поглощает его время целиком, так что для меня места почти не остается, и, по привычке, я бросаюсь к нему на шею, щедро сдобрив свою тоску жалобами, слезами и соплями. Но он ведет себя неожиданно. Для начала осматривает меня, а потом не спешит надрать задницу инструктору Чейзу за жесткое обращение со своим ребенком, сперва смеется, а затем строго сдвигает брови.
— Ах вот как, тебя обижают? Значит, ты должна научиться защищаться, — сурово отрезает он. — Пойдем-ка со мной, покажу тебе пару приемов. — И ведет меня на площадку с матами.
По большому счету, я тогда ничего не выиграла, потому что тренером он был жестким, и потому мне иногда доставалось даже больше, но издевки мальчишек вдруг прекратились, и они присмирели. Особенно после того, как один из них, не в меру распоясавшись, схлопотал от меня так, что несколько минут скромно лежал на ринге. Я прекрасно осознавала, что этим обязана тренировкам отца и стремилась к обучению, когда у папы было время.
Да и как-то так вышло, что и Чейз угомонился, рук не распускал, воспитательных затрещин подросшим детям не отвешивал и вообще стал нами явно доволен, видя результаты. Мы его, конечно, все равно терпеть не могли, но совсем не так, как раньше. И даже находили в нем положительные стороны, ведь старался-то он ради нашего же блага. По-своему он был даже справедлив. Я стала подозревать, что суровость инструктора больше напускная, и он далеко не худший представитель человеческого племени, но перечить ему все так же редко кто смел, потому что дурное расположение духа, а также гневную злобу он вымещал, организовывая подопечным бои без правил.
После таких тренировок я обычно разглядывала синяки на своем теле, мысленно обзывая его уродом, сукиным сыном и поганцем, ведь никто не смотрел на то, что я хрупкая девочка, да еще и младше всех, и никаких поблажек мне не светило. Было даже время, когда я злилась на его так сильно, что однажды поклялась, что когда-нибудь убью. Но сделал это кто-то из его же затаивших обиду воспитанников, тихо перерезав суровому наставнику горло в темном углу, наверняка отомстив таким способом за издевательства. Вот так, чему Чейз старался обучить своих подопечных, то, в принципе, его и настигло самого. И до сих пор дает свои плоды, выплескиваясь в жестоких поступках. Нас никто не жалел, и мы к этому привыкли.
И правда, чего раскисать, я что, крови не видела? Видела предостаточно. Бесстрашные — наши враги, а это их кровь, но есть здесь все равно что-то лицемерное и неправильное. Немного примиряет с действительностью только одно — не мы начали эту войну, но в наших силах ее прекратить, нужно довести ее до конца, иначе ничего не кончится. Меня тоже никто не пожалеет, так что все правильно. Всего лишь кровь врагов. Всего лишь. Только сейчас почему-то меня трясет. С болью и тяжестью на душе постепенно свыкаешься. Остается только горечь.
— А что, расчленять и сдирать кожу с них, это обязательно? Я не животное, а человек! — старательно отворачиваясь от созерцания их трофеев, как можно беззаботнее выдаю свою тираду, до глубины души оскорбившись, фыркнув только для того, чтобы хоть как-нибудь компенсировать собственную оплошность и восстановить прежнее, и без того весьма сомнительное положение в глазах остальных охотников, я молча шагаю к выходу. Потому что все это запредельно страшно, и если не фыркать, от ужаса выворачивает шею. Но я же человек? Еще человек?
— Есть ведь и кто-то похуже меня, — добавил Джей, выкладывая полотно из срезанной человеческой кожи с нательным рисунком и крайне выразительно кивнув на толпу, принявшуюся спорить.
И ведь прав, некоторые стали потрошителями еще живых тел. Особенно Керри. Главный хантер, набивший себе ранг плотью врагов. Молчаливый, изворотливый и хитрый, смотрящий на всех свысока, слегка изогнув уголок губ в легкой ухмылке, выискивая чужие слабости, чтобы рано или поздно, воспользоваться этой информацией. Прищуренные зеленые глаза и едкая улыбочка, они частенько жгут мою спину. Я стараюсь избегать его взглядом, потому что если еще раз увижу эту улыбку, он станет следующим, кого я пристрелю. Ведь глаза его говорили при этом только одно: все люди — пушечное мясо, и убить любого ему проще простого, словно глотнуть воздуха.
Галдеж и спор в оружейке поднялся такой, что мне с трудом и свой-то голос слышно было, пока в помещение не вошел командор. Он обвел всех спокойным взглядом, будто рты всем зашил, в своды стен помещения моментально уперлась тишина.
— Возможно, многие из вас уже в курсе, но никому не помешает услышать еще раз, — начал он, голосом не предвещающим ничего хорошего, с суровой интонацией закаленного в боях и невесть где еще командира. Хотя удивляться, в общем-то, нечему, своё звание он носил заслуженно.
— Здесь, на главном полигоне, мы находимся конфиденциально, а вы, ебанные бляди, шастаете не скрываясь, возле засекреченного входа, давая возможность противнику разведать наше местоположение. Вы что, сучьи выблядки, совсем охуели?! Что будет, если бесстрашные вычислят нашу основную базу? Ведь отразить полноценную атаку мы еще не в состоянии!
Ух, видимо, кто-то наломал дров и сейчас получит в рыло за свою оплошность. Мелочь, а приятно. Придурки, маскироваться не научились как следует. Фьюри очень суров и страшен в гневе, почти как наш лидер. Но мы сошки мелкие, лидеру не по рангу песочить хантеров. Бочком-бочком, за спиной командора в направлении выхода, меня чихвостить не за что, так что я лучше пойду.
— Скай! Подожди, — блин, блин, блин. — Тебя вызывала мисс Айрес. — резко разворачиваясь, чеканя каждое слово, почти с отвращением выговаривает командующий.
Кровь мгновенно отливает от лица, а в сердце хищно вонзаются когти тревоги, сентиментальной вины, сожаления и острого, мерзкого ощущения внутри. Я раньше думала, что худшее в моей жизни, что только могло, уже всё случилось. Волей-неволей как-то надеешься, что хуже-то смерти и войны, уже точно ничего не будет. По крайней мере, мне так тогда казалось. Наивная. Хуже всего то, что ты не в состоянии справиться с терзаниями собственной совести и гадкого, паршивого чувства отвращения к себе. Настолько сильного, как будто кто-то тонкой струйкой льет концентрированную кислоту тебе в желудок. И что рана ежесекундно разрастается, а вместо души у меня теперь черная субстанция. И что дышу я густыми парами разложения общества, несмотря на то, что воздух здесь чистый и дышаться должно легко и сладко. Я всегда старалась жить и поступать честно, так, как подсказывает мне сердце. Да, я убивала… А кто сейчас этого не делает? Идет война! Но я убивала врага, воинов, держащих в руках оружие, защищая своё право на существование, свою жизнь и тех, кто мне дорог. И если бы я не нажала на курок, нажал бы он. Но как бы я ни уверяла себя в том, что людям иногда приходится поступаться своими принципам, верой и убеждениями, совершая низкие поступки, на моей душе останется то, от чего мне никогда не отмыться, от чего мне постоянно тошно и противно.
Мгновение. И от воспоминания в груди все снова заходится диким ритмом и болит. Боль эта уже не такая острая, больше фоновая и тянущая, но ломит изнутри душу чертовски сильно. А на самом деле все просто: в моей паскудной жизни мало светлых эпизодов, вот я упорно и хватаюсь за них, как за соломинку. Или же это я из последних сил цепляюсь за обломки человечности? Это мои муки совести, мой крест.
А нет, видимо, не только мой. Поймав секундный взгляд командора, я вижу, как на дне его зрачка оседает такое же ощущение мерзости, только этот человек способен с ним справляться, а я нет. Благодарно и почтительно кивнув офицеру, стараясь не бежать, а размеренно переставлять ноги, я направляюсь на нижний уровень, в лаборатории. Айрес небось там торчит, пока лидера нет на полигоне, лично приглядывая за работой ученых.
Наш полигон находится глубоко под землей, и чтобы добраться до него с поверхности, уходит много времени. Вход мастерски замаскирован посреди большого ущелья, что так просто к нему не подступиться. Да еще и куча охранных систем, которые не пройти незамеченным. Сперва тянутся каменные лабиринты и долгий спуск вниз, затем путь по тоннелям на небольшом поезде, и вновь вниз, на громоздких, грузовых лифтах, до верхнего уровня базы. Тут расположены наши оружейные склады, «стоянка» для киборгов, гаражи для мелкой техники, тренировочные площадки и испытательные, закрытые отсеки, тиры, склады с продовольствием и прочими необходимыми для человека вещами. Еще один отсек — тюремный. Второй уровень — жилые помещения, правда, людей совсем немного, и в основном комнаты пустуют, ведь киборгам не требуются спальни. Столовая, технические помещения, административные залы, военный штаб для офицеров и отдельный, лидерский корпус. На нижнем уровне размещены лаборатории и медицинские корпуса, зоны исследований и разработок.
Спустившись на лифте, я оказываюсь в ярко освещенном помещении, полностью отделанным кристально-белыми панелями. Ну, на кой, делать такую хрень, от которой болят глаза и находит оскомина на зубы? Или это просто я пещерный человек, привыкший к полумраку подземелья? Всюду шастают наши ученые, начищенные и ухоженные, в беленьких халатах, что при одном их виде, мне невольно хочется вытянуть руки вперед, продемонстрировать чистоту ладошек и отсутствие грязи под ногтями. Просто не люблю я медиков, всякие уколы и прочую муть — фобия, начавшаяся после ранения. Повсюду навешаны экраны компьютеров, и все уставлено стеллажами с баночками и колбами, полками и стеклянными столами с разнообразными приборами, оплетёнными сетями проводов.
Я останавливаюсь у прозрачной стены одной из лабораторий, ощущая, как по всему телу волнами катится дрожь, а по венам растекается горечь. Существует всего две причины, ради которых я вообще спускаюсь сюда. Первая- это исследовательские отделы, где ученые представляют свои новейшие наработки, чтобы утащить в свой тайничок что-то полезное. А вторая причина… Мальчишка, пристегнутый к белому креслу ремнями. Острый укол жалости протыкает сердце каждый раз, когда я застаю такую картину. Маленький, бледный из-за отсутствия солнца и возможности хоть иногда бывать на воздухе, весь обвешанный какими-то датчиками, подключенным проводами к приборам и компьютерам. Несколько человек стоят и разглядывают монитор, занося свои записи на планшеты и группируя данные в таблицы. Я не знаю, что ученые с ним делают, что хотят изучить и вообще для чего он им нужен, но проявлять любопытство не спешу, иначе напущу на себя лишние подозрения. Главное, что они не делают ему больно, не пытаются разрезать его на свои опыты и не мучают.
— Мисс Айрес, вы меня искали? — как можно беззаботнее и чуть ли не посвистывая в потолок, не спеша подхожу к группе бывших эрудитов, намеренно не смотря на кресло с ребенком.
— Скай, — отзывается женщина, поворачиваясь ко мне на пол-оборота, якобы демонстрируя свою заинтересованность в моем появлении. — Тебя не было несколько дней, что-то случилось? Мы уже стали волноваться.
— Я была на выезде, стараюсь в кротчайшие сроки выполнить приказ лидера. — доверительно сообщаю я, хотя не сомневаюсь, что она в курсе. Ведь если лидер приказывает, то это всегда безоговорочно выполняется.
— Ну и как продвигаются твои успехи? Ты ранена? — почти усмехается Элайя, снисходительно глядя на мое перебинтованное плечо.
— Я работаю над этим, никуда он не денется. — отмахиваюсь, проигнорировав ее усмешку и последний вопрос.
— Лидер не любит ждать, Скай. Не подведи его! Возможно, стоило доверить такое серьезное задание кому-нибудь более… опытному из бойцов.
Вот сучка, и как с такой невозмутимой физиономией можно брызгаться ядом и одновременно мило улыбаться? Если Айрес меня подгоняет, то вскоре и лидер начнет гневаться, и все кончится скверно: отправят в какой-нибудь тухлый патруль, посчитав, что мне не по силам справится с заданием. Разубедить их в чем-либо возможным не представлялось, оставалось одно: покончить уже с этим командиром раз и навсегда. Дело, конечно, совсем не простое, но и не совсем безнадежное, значит, надо постараться.
— Сколько ваших опытных бойцов продержались незамеченными возле полигона Бесстрашных? — моментально оскорбляюсь я таким недоверием, стараясь держать себя в руках, и, наконец, киваю на ребенка: — Что-то опять случилось?
— Да, лидерский отпрыск вновь решил усложнить нам работу своими бесконечными капризами. На этот раз он отказывается есть, сопротивляется сотрудничеству, устраивает истерики и требует, чтобы именно ты его развлекала.
— Даже так? Уже требует? — мои брови стремительно уползают вверх от офигивания. Вот это номер. Ну, понятно. Кто последний у нас в шуты? Никого? Так, значит я первая. — Ладно, я с ним попробую договориться, мисс Айрес. Вы закончили на сегодня, я могу его забирать?
— Конечно, Скай, — соглашается она, а в глазах снисходительный огонек, мол, а что тебе еще остается делать, кроме как плясать под дудку этого малолетнего деспотенка. Мелкий, надоедливый, он сразу начал действовать им на нервы, вереща звонким голоском, и уже успел устроить им пару достойных деньков, когда полполигона играли в прятки, ища спрятавшегося мальчишку. — Почему он требует только тебя? Вы смогли найти общий язык или успели подружиться?
— Он сын нашего врага, разве с ним можно дружить? — возмущению моему настолько нет границ, что я фырчу, словно кипящий чайник. — Но еще, он — ребенок. А я как никто знаю, чем можно занять время, когда нет возможности выходить на поверхность. Он три месяца сидит взаперти, поэтому и вредничает. Дайте ему немного свободы, позвольте хотя бы иногда ходить по полигону в сопровождении, чтобы он не чувствовал себя в заточении, и тогда мальчик станет намного сговорчивее, — прошу я женщину.
— Хорошо, Скай. Головой за него отвечаешь перед лидером! — бросает она и дает знак отстегнуть ребенка от кресла.
Её исключительная покладистость настораживала. Много бы я дала за то, чтобы узнать, какие мысли бродят сейчас в ее голове. Причем почему-то зрела уверенность, что мне они по душе как-то не придутся. Но делать нечего. Мальчишку выводят из кабинета и отдают мне на поруки. Схватив его за плечо, грубовато подталкиваю мальчика по коридору в направлении лифтов, не забывая шипеть, подгоняя. Первым делом, придется его накормить. На меня он не смотрит, скорчив кислую мину, но топает послушно и не вырывается, а спину мою явно сканирует изучающий взгляд Элайи, аж мурашки по лопаткам. Зайдя в лифт, дождавшись, когда закроются двери, сползаю по стене на корточки, и две маленькие ручонки лезут ко мне обниматься, обхватывая за шею. Соскучился.
— Ну привет, поросенок. Договаривались же, голодовка — не чаще двух раз в месяц, а эта уже четвертая, — вполголоса бурчу на мальчишку, ероша темную макушку. — Хочешь, чтобы тебя насильно кормили лекарствами, они невкусные, точно тебе говорю.
— Где ты была так долго, почему не приходила? — почти строго спрашивает Ричи, глядя серьёзными, блестящими глазами. Они у него теперь совсем не детские, какие я видела в день похищения, а со взрослым и все понимающим выражением, а еще он кажется испуганным. Снова сердце сжимается, как в тисках, и дышать становится трудно. Что же мы такое делаем? Ну почему нельзя было по-другому как-то попробовать повлиять на его отца, зачем было вмешивать сюда ребенка? Он-то в чем виноват? Маленький, худенький, беззащитный, под большими шоколадными глазами проступают синяки от усталости, еще больше оттеняясь из-за голубой пижамки. Ну неужели так сложно дать ему нормальную одежду, а не эти медицинские тряпки?
— Ричи, у меня тоже есть свои обязательства и работа, я же не могу постоянно быть твоей нянькой. Но сегодня я вся твоя, и завтра до самого вечера, а сейчас пойдем лопать, я очень голодная, да и ты, видимо, тоже. И сколько ты не ел, засранец такой, небось, пару дней?
— Ты опять была на своем задании, да? — нервно спрашивает сорванец звонким голосом, что приходится на него цыкать, чтобы никто не услышал. Вот откуда он все знает, правда, что ли, мысли читает? Надеюсь, он хоть не в курсе, за кем именно я гоняюсь? — Зачем ты это делаешь, Скай? Ты не та, кем хочешь казаться, — переминаясь с ноги на ногу и недовольно хмурясь, шепчет он, пока мы выходим из лифта на втором уровне полигона и отправляемся есть. Начинается, тоже мне, проповедник недоросший, пытающийся вить из меня веревки.
— Откуда тебе знать, какая я? — сомневаюсь я.
— Не знаю, — пожимает плечиками. — Ты хочешь показать себя плохой, но на самом деле, ты хорошая. Там. Внутри.
До сих пор изумляюсь, чем же я могла ему приглянуться и почему он не злится на меня за то, что я его обманула. Разве, это не верный признак того, что человек я теперь точно нехороший? Но Ричи почему-то мне доверяет, не опасается, как остальных недовольных, и даже дружит. А я… я всей душой прикипела к этому мальчишке, и паршиво мне невероятно оттого, что пошла на такую низость, как похищение ребенка, но у меня не было другого выбора, а был приказ.
Иногда я сижу с ним в его комнате, пока он не уснет, слушая рассказы о городе, настоящей школе, о праздниках, которые они отмечают, и прочей неизвестной мне жизни, представляя это все не на фотографиях и голограммах, а в живую. Всё чаще и чаще в моей голове всплывает вопрос: почему бы нам просто самим не построить город вместо полигонов, где-нибудь подальше от Бесстрашных и не жить спокойно? Хотя бы попробовать? Война заходит в тупик, и нет ей конца и края.
Для обеда уже поздно, а для ужина еще рано, и это значит, что нам можно спокойно посидеть, поболтать, не отвлекаясь на взгляды озлобившихся придурков. Но пистолет я все равно держу при себе всегда. Лидер, конечно, запретил кому-либо не то, что трогать, даже близко подходить к ребенку, но мало ли… Мы заходим в совершенно пустынную столовую и снабираем три огромных подноса, так что повара взирают на нас большими глазами с невероятным благоговением, а потом еще минут сорок с изумлением смотрят, пока мы набиваем пустые желудки. Еще немного сидим за столиком. Рич — оттого, что хотел сладкого, а его не осталось; а я оттого, что надо было приступать к размышлениям по выполнению задания, а я устала, и в голове было пусто. Я совершенно не знаю, что мне делать. Еще нужно будет вернуться ночью за своим байком и подобраться поближе.
Ричи смотрит на меня, качает головой и вдруг спрашивает:
— Слушай, а чем ты раньше занималась?
— Ничем. Просто жила, училась стрелять и драться, — отмахиваюсь я, ему-то это точно не интересно.
— Расскажи, — просит он, — ну, хоть немножко, как живут дети Недовольных.
Эх, да нет у нас тут детей, время такое, что многие отказываются их заводить, или уже окончательно подсели на допинг, и им не до этого. Остальные почти все погибли при нападении на полигон. И не знаю, что рассказать, да и нужно ли говорить об этом вообще. Страшно все это, и не исключено, что завтра меня или его уже не будет в живых. Даже постоянные потери так и не смогли заставить меня привыкнуть к тому факту, что жизнь и смерть разделяет тонкая, порой почти неразличимая черта. И я не могу понять и принять того, что человек, с которым ты только что смеялся, разговаривал, может мгновение спустя погибнуть. Да и про войну я не хочу с Ричи говорить, он еще маленький, ни к чему его пугать. Но тихонечко делюсь несколькими забавными историями из детства, стараясь отвлечь его после изнурительного дня в лаборатории.
— Почти как мы в Бесстрашии, — выносит свой вердикт мальчик, что я сперва злюсь на такое сравнение, но он вдруг становится грустным. Наверное, скучает по дому. — И имя у тебя странное, пацанье какое-то. Скай.
— Много ты понимаешь. Мама меня так назвала, по-моему, красиво, — обижаюсь я.
— А где она сейчас, почему ты здесь одна? — блядь, как спросит чего-нибудь, так иной раз хочется удавиться.
— Нет ее давно, Бесстрашные застрелили, — рявкаю я на мальчика, хотя глупо его в этом винить, но сдержаться невозможно.
— Прости, — тихо шепчет он, а я пугаюсь — ведь он, наоборот, в основном верещит на всю округу, а не шепчет. — Ты по ней скучаешь, наверное. Я очень скучаю по маме, и она по мне скучает и плачет, я знаю.
Он, приподняв голову, смотрит мне в глаза несчастным взглядом и трясется мелкой дрожью. По щечкам текут две тоненькие мокрые дорожки. В груди снова колет щемящая жалость, замешанная на отчаянии и остервенелом унынием, что я чуть не пячусь, но потом, точно опомнившись, бросаюсь к мальчику. Поднимаю его личико, схватив за подбородок, и лихорадочно вытираю детскую мордашку носовым платком, точно самое главное сейчас, чтобы он больше не плакал. Если глазки вдруг станут сухими, весь этот кошмар сам по себе исчезнет, и ребенок не будет вот так жестоко оторван от матери, не будет скучать, бояться и переживать, сотрясаясь всем телом. Мне очень хочется закричать, громко, пронзительно, чтоб выплеснуть свою горечь, или умереть сиюминутно на том самом месте, где сижу, чтобы только не чувствовать всего того, что болит глубоко в груди, что не достать и не успокоить. Но вместо этого я лишь стискиваю зубы, сую платок в карман и легонько тяну мальчишку за ладошку. Он открывает рот, жует губами и зовет:
— Скай, куда мы? Ты ведешь меня в комнату, чтобы запереть?
— Сейчас увидишь, — тащу я его к лифту. — Мне разрешили тебя немного выгулять, так что пойдем в тир, постреляем. Правда, тебе можно только холостыми, но это уже хоть что-то. Верно?
— Фу-у, — кривится он, — учебными только маленькие стреляют. Туфта это, а не настоящие патроны.
— Зачем тебе настоящие? — хмыкаю я и щелкаю Ричи по носу. — Во что ты попадешь? Ногу себе еще отстрелишь или нос. — Заметив оскорбление на мальчишеском лице, я добавляю: — И вообще, оружие — это не игрушка, к нему нужно относиться с уважением. Особенно к винтовке. Да все оружие в неопытных руках — крайне опасная штука. У слабохарактерного человека мозги сдвигаются набекрень. Он начинает думать, что если у него есть оружие, так ему все дозволенно и он полностью безнаказанный, — умничаю я. — А это глупость несусветная.
— А что тогда не глупость? — прищуривается Ричи, состроив умную мордочку, и становится подозрительно задумчив.
— Ну, не знаю. Присутствие духа, наверное. Твердость в своем убеждении. Решительность. Характер.
М-да, кто бы говорил про характер и твердость убеждений. Что-то в животе у меня сплетается тугим и тяжелым узлом. Все мои принципы неумолимо рушатся в силу обстоятельств, как бы мне этого ни хотелось. А вдруг характер у меня все-таки есть? Может, он просто какой-нибудь незаметный, то есть все вокруг его не видят и думают, что его и вовсе нет, а он сидит себе тихонечко и особо не высовывается, поджидая особого случая.
— Ты что, была Бесстрашной? — удивляется он, на что я отрицательно мотаю головой, дернувшись от их «Бесстрашия», словно черт от ладана. — Ты какая-то не настоящая Недовольная, — смеется мальчишка, увидев мою физиономию, визгливо хрюкает, уворачиваясь от моей руки, пытающейся поймать его за ухо, чтобы немножко оттаскать за дерзость, и принимается отбиваться. Навозившись вдоволь, мы стреляем, хитро поглядывая друг на друга, и до самого вечера читаем книжку про сказочных драконов, пока мальчишке не приходит пора ложиться спать.
— Ты любишь сказки, Скай? — спрашивает он.
— Люблю, — пожимаю я плечами и смущаюсь, а потом украдкой смотрю на него. Может, стоит рассказать ему сказку, он же ребенок? Какую-нибудь глупую сказку о принцессе и ее верном рыцаре, победившем злого дракона. Совершенно детскую и неправдоподобную, но добрую. Наверняка ему мама на ночь их читала, вот он и вспомнил. — Ричи, хочешь, чтоб я тебе сказку рассказала?
— Что я, маленький, что ли? — бурчит он, укрываясь одеялом.
— Ну, вредности в тебе уже вполне достаточно, и я вроде тоже не маленькая. А послушала бы с удовольствием.
— Это потому, что в сказках всегда конец хороший, поэтому ты их любишь?
— Наверное, потому что там все по-другому. И вообще, сказки придумывают хорошие, добрые люди. И войны там нет.
— Ты боишься войны? — почти шепотом спрашивает он, отчаянно зевая.
— Скажем так, — вздыхаю я. — В моей жизни всегда была война, и другого я не видела. Все чего-то боятся, даже самые сильные, но я привыкла к ней.
— Ты притворяешься? — понижает он голос до самого минимума.
— Что значит «притворяюсь»?
— Ну, тебе страшно, но ты думаешь, что я маленький и ничего не понимаю.
— Спи уже, «большой»! — злюсь я. — В мире много чего страшного и плохого, но не всё и не все! И вот еще что, ты себе голову не забивай, потерпи еще немножко, скоро всё закончится и ты вернешься домой. Выше нос — всё будет хорошо, я обещаю. Надо только верить.
Ты кому это все говоришь? У тебя что с головой совсем худо? Он сын врага, которого держат в заложниках, чтобы его отец сдался и пошел на наши условия. Но, ведь если война закончится, значит, всё и будет хорошо, правда? Разве не ради этого мы боремся? Ричи кивает и сонно бормочет:
— Я тебе верю.
Личико его очень бледное и невыносимо милое. Не удержавшись, я протягиваю руку и осторожно глажу его волосы. А потом чуть не плачу. Сижу, подперев кулаком подбородок, смотрю на него, спящего, пытаясь удержать слезливый поток от щемящей душу нежности. «Ну вот, наконец-то я сошла с ума по-настоящему», — но эта мысль не особенно меня пугает. Если честно, мне наплевать, спятила я уже или нет. Мне только очень хочется верить, что я смогу сдержать данное ему обещание.