Кровь на алтаре

Путь к затерянной хижине Алрика вытянулся еще на один долгий, пыльный день. Солнце клонилось к горизонту, окрашивая верхушки сосен в кроваво-золотые тона. Воздух начал наполняться вечерней сыростью и запахом хвои. Все трое путников — Уильям, Ли и Кайрот — двигались теперь как сомнамбулы, ноги их подгибались от усталости, а плечи ныли под тяжестью потрепанных дорожных сумок.
Наконец, у небольшой поляны, окруженной папоротниками, Ли с облегчением вздохнула:

— Всё. Дальше — ни шагу.
Уильям, не говоря ни слова, тяжело плюхнулся на поваленный ствол мшистого дерева. С лица его не сходила гримаса страдания.

Дрожащими от напряжения руками он принялся стаскивать высокие, пропыленные сапоги. Они с трудом поддавались, скрипя по носкам. Когда сапоги, наконец, с глухим стуком упали на землю, Уильям с тихим стоном схватился за ступни, покрытые кровавыми волдырями и натертостями. Он осторожно потер воспаленные мозоли, сквозь зубы прошипев:

— Ну и сколько нам еще идти? Ноги отваливаются... — Голос его звучал хрипло и жалобно.
Ли, стоя рядом, уже разворачивала потрепанный, пожелтевший от времени пергамент. Она занесла руку над картой, шепча:

— Lux.

Она прищурилась от резкого света шара, что теперь парил над картой, и провела указательным пальцем по выцветшим линиям и условным значкам.

— Думаю, уже близко, — ответила она, стараясь звучать обнадеживающе, но усталость прокрадывалась в ее голос. — Судя по карте и тем скалам вон там... — Она кивнула в сторону темневшего гребня, — мы где-то в трех милях от начала его владений.

Слова Ли подействовали на Уильяма как ведро холодной воды. Он резко поднял голову, глаза загорелись азартом сквозь боль.

— Три мили? — выдохнул он, забыв на мгновение о мозолях. — Тогда чего мы ждем? Темнеет же! — Он попытался вскочить, но тут же схватился за поясницу, лицо скривилось от внезапной боли в мышцах.

Мужчина, несомненно, был крепко сложен: плечи, накачанные от ежедневных ударов молота, руки с мышцами, как стальные канаты, грудь, колесом выгнутая под пропитанной потом рубахой – все говорило о силе, закаленной в дымном пекле кузницы, знакомой с лязгом металла и сладкой ломотой после смены. Но эти ноги, натренированные размеренным ритмом равнинной жизни, теперь, на крутом горном склоне, превратились в железные колоды. Каждый шаг вверх отзывался огнем в непривыкших икрах, хрипом в пересохшем горле, а знакомое ощущение усталости сменилось настоящим изнеможением, словно он карабкался не по склону, а по стене.

— Уил, остынь. Нам нужен отдых. Настоящий. — Она указала на разбросанные рюкзаки и помятое лицо Кайрота. — Мы все еле ноги волочим. Перекусим хоть сухарями, отдышимся, дадим ногам передышку. Хотя бы полчаса. Потом — в путь. Свежими силами дойдем быстрее.

Кайрот, до сих пор молча наблюдавший за этой сценой, лишь довольно хмыкнул в усы. Он уже устроился поудобнее в корнях огромного, слегка пожелтевшего дерева, прислонив спину к шершавой коре. Его синие глаза, привыкшие замечать все, скользнули по Уильяму, затем по Ли, и наконец, уставились куда-то вглубь леса, где уже сгущались первые вечерние тени. Он потянулся, костяшки пальцев хрустнули, и он погрузился в тихое созерцание, всем видом показывая, что решение Ли — единственно разумное.

Небольшой привал подходил к концу — угли костра догорали, оставляя после себя лишь пепельный налет и редкие искры, уносимые прохладным ветерком, а яркая луна озарила их лагерь. Девушка, почувствовав сухость во рту и легкое урчание в животе, решила немного отойти от своих спутников, чтобы набрать спелых ягод и наполнить водой потертую флягу. 

Она спускалась по небольшому, но коварному холмику, где каждый камень, казалось, жил своей жизнью: одни, покрытые мхом, предательски скользили под ногами, другие, острые и неровные, норовили зацепить подошву ее сапог. Ветер шевелил ее волосы, срывая с губ негромкое ворчание, когда очередной валун пытался вывести ее из равновесия.

Наконец, добравшись до реки, она замерла на мгновение, впитывая прохладу, исходившую от воды. Река была неширокой, но быстрой, с прозрачными струями, в которых мелькали серебристые блики солнца. Она опустилась на корточки, ощутив, как жесткая трава колет голени, и вытащила флягу.

Деревянная пробка с глухим хлопком поддалась, и девушка погрузила флягу в воду, наблюдая, как пузырьки воздуха вырываются на поверхность, словно спеша сообщить реке, что их вытесняют. Пока вода с тихим журчанием наполняла сосуд, Ли напевала себе под нос старую песню — ту самую, что слышала еще в детстве.

«В небе светит полная луна,
С лязгом по лесу скачет солдат,
Озарило все поле не людским огнем,
Спешился солдат, прощаясь с конем…»

Ли взглянула на противоположный берег реки: деревья переливались золотом. Она скинула отяжелевшую сумку на землю рядом с собой.

«Ножны бросив, заискрился меч.
Латы отстегнул, роняя с плеч.
Крикнул воин: «Кто там за огнем?»
А ему в ответ: «Мне имя - Легион!»

Пусть подождут, не так страшно.

Опустившись на теплый от солнца песок, Ли подтянула колени к груди, чувствуя, как мелкие камешки впиваются в мягкую кожу под коленями. Рядом валялась сухая веточка — кривая, облупившаяся. Она подхватила ее пальцами, ощутив подушечками легкое покалывание от шершавой коры, и принялась водить по влажному песку у самой кромки воды. 

Песок подчинялся легко, оставляя за острым концом ветки четкие, глубокие борозды. Сначала это были просто бессмысленные загогулины — то волнистые линии, то резкие зигзаги, будто она выписывала древние руны, смысл которых забыла сама. Потом ее рука сама собой вывела контур — то ли цветка, то ли солнца с лучами-спиралями.
Ее тонкий голос снова зазвучал, тихий, чуть хрипловатый от недолгого молчания:
 
«Не боится смерти – лишь дурак!
Зубы сжав, сказал ему солдат.
И один в поле воин, если правый он.
Хоть на мразь людскую, хоть на Легион.»

Она намеренно тянула слова, растягивая их,  будто боялась договорить, будто сам звук финала мог разбудить что-то незримое, притаившееся в шелесте камышей. Пальцы механически углубляли рисунок, копались в песке, пока ямки не стали напоминать крохотные могилки. 

Вдруг девушка услышала тресканье сухих веток – тот самый звук, что предшествует лесному пожару, когда пламя перебирается с дерева на дерево. 

Из-за полусгнивших, покрытых пеплом поленьев вдруг показался Пепельник – жуткое существо, чьё тело, вылепленное из обугленных останков, испускало едкий серый дым. Его руки волочились по земле, оставляя за собой чёрные полосы тления. Вместо пальцев – лишь обломки костей, скрежещущие при каждом движении. 

Ли замерла. В горле пересохло, а в груди застучало так, будто сердце пыталось вырваться из клетки рёбер. 
И вдруг – в голове заиграли строчки из той самой песни, будто сама судьба насмехалась над ней:

" Ринув в бой, сквозь языки огня..."
Вмиг обуглился герой-солдат..."

Пепельник медленно повернул к ней голову. Вместо лица – лишь впадины, где когда-то могли быть глаза, и щель рта, из которой выполз язык пламени.

«Он упал без дыхания, не начав и бой.
Телом сгинул, но не пал душой.»

Существо сделало шаг. Хруст. Шаг. Треск. С каждым движением воздух вокруг него начинал дрожать от жары, а трава под его ногами сворачивалась в чёрные угольки.
Ли вскинула руки, готовясь атаковать.

Пепельник выпустил огненный шар в сторону Ли, девушка увернулась, пытаясь наколдовать вкруг себя щит. Но она отвлеклась и ядовитое щупальце монстра больно лягнуло ее в ребра. Ведьма тяжело задышала.

Девушка попыталась приподняться на локтях, но она была настолько обессилена изнурительной дорогой и помощью в установке лагеря, что малейший огненный взрыв рядом с ней, мгновенно опустил ее наземь:

«Много лет, от той поры спустя…»

Уильям уже бежал к Ли. Он оказался рядом почти мгновенно. Но не достаточно быстро.

«Сказами о нем росла земля…»

Девушка резко понялась на локтях, выставляя руку вперед. Рядом засияла неизвестная Уильяму руна. Существо выпустило столп огня в сторону пары, а после - исчезло.

«Как о глупом солдате, что в поляне спал,
Что изжег во сне его лесной пожар».

В этот же миг тело Лигейи обмякло на сильных руках Уильяма… А где-то вдалеке завыл Кайрот, чувствуя приближающуюся смерть друга.

***

ЛИ

Темнота. Пустота. 
Казалось, что все живое вмиг испарилось, и осталось лишь леденящее душу ничто. Густой пепел висел в воздухе, смешиваясь с едким запахом гари, а под ногами хлюпала черная вода, окутывая щиколотки Ли холодными объятиями. 

Где-то вдалеке сквозь глухой гул в ушах пробивался сдавленный голос мужчины. 

— Уильям? — прошептала она, с трудом отрывая ноги от жижи.
Сердце бешено колотилось в груди, каждый удар отдавался жгучей болью в животе — там, где торчал обугленный осколок ветки, впившийся в плоть. Кровь сочилась по краям раны, смешиваясь с грязью на ее одежде. 

Что произошло? 
Где я? 

Мысли путались, но сквозь пелену боли она вспомнила: огненные глаза, летящий в нее шар, а затем... пустота.

УИЛЬЯМ

Уильям, сжимая зубы до хруста, нес обмякшее тело Ли к покосившейся хижине Алрика. Кайрот беспокойно кружил вокруг, а его голубые глаза были полны немого ужаса.

— Нет, ты не умрешь, Ли, — хрипло прошептал мужчина, бережно опуская ее на прогнувшуюся кровать. — Кайрот, беги в лес, найди лечебные травы! 

Тигр не шевелился, впиваясь взглядом в бледное, покрытое испариной лицо девушки. Ее веки слабо дрожали — Уильям тряс ее так сильно, пока мчался сквозь чащу, что теперь дыхание Ли стало прерывистым, губы посинели. 

— Давай же, большая кошка! — рявкнул он, голос сорвался на отчаянную ноту. — Я знаю, ты понимаешь меня! 

Кайрот фыркнул, шерсть на загривке встала дыбом, и в следующее мгновение он исчез в желто-зеленом мраке леса, проломив плечом остатки поваленной двери. 

Уильям рванул рукав своей изодранной рубахи, смочил тряпку водой из фляги и прижал ко лбу Ли. В эту секунду ее пальцы судорожно сжали окровавленную ткань на животе. 

— Держись, ведьмочка… — прошептал он, прислоняя свой лоб к ее. Глаза бешено метались в поисках чего-то, что могло бы помочь. 

Где-то за стенами завыл ветер, словно сама тьма ждала, когда последний свет в ее глазах погаснет. 

Тигр вернулся к хижине, его мощные лапы бесшумно ступали по побитому временем полу, а в осторожно сжатой пасти лежал пучок свежих трав — зеленых, с желтыми прожилками, испускавших едва уловимый горьковатый аромат. Если бы не обстоятельства, это могло бы сойти за нелепый букет — дар, принесенный зверем в надежде на чудо. 

Уильям, чьи руки в крови и грязи, торопливо промыл листья в деревянной миске, перетирая их между ладонями, пока те не дали мутный сок. Он аккуратно надрезал налипшую к ране ткань — она отходила с хлюпающим звуком, обнажая кожу вокруг зияющего отверстия, где торчал обугленный осколок ветки. Черные зазубрины впились в плоть, как клыки, и каждое прикосновение заставляло Уильяма переживать боль от того, что он доставляет боль любимой.

— Так, дружище… — голос Уильяма дрогнул, когда он повернулся к Кайроту, глаза дико блестели в полумраке хижины. — Сейчас нам нужно вытащить эту палку. Ты должен мне помочь. 

Тигр, не сводя горящих глаз с лица девушки, едва заметно кивнул. 

— Принеси ее сумку. Там должно быть что-то, чем можно обработать рану. 

Кайрот метнулся между развалинами мебели, и через мгновение он вернулся, сжимая в зубах потрепанную кожаную сумку Ли. Она лежала у сгнившего комода, который был покрыт слоем пыли, но тигр вытащил ее с почти человеческой осторожностью. 
Уильям, дрожащими пальцами, расстегнул застежки и начал вываливать содержимое на пол — маленькие безымянные бутыльки, свертки с засохшими травами, куски чистых тканей, уже свернутые в плотные рулоны. Он хватал склянки одну за другой, встряхивал, принюхивался — ничего не было подписано, ничего не было знакомо. 

— Чем из этого мы сможем обеззаразить рану? — он нервно теребил пробки, голос срывался. — Черт, почему она никогда не подписывает свои зелья?!

Кайрот вдруг шагнул вперед, опустил морду к разложенному перед ним хаосу и осторожно схватил зубами прозрачный пузырек — внутри плескалась голубоватая жидкость, слегка мерцающая, будто в ней плавали крошечные светлячки. 
Уильям замер. 

— Ты уверен? 

Тигр, не выпуская склянку, твердо кивнул. 
Мужчина сжал кулаки, потом резко выдохнул и потянулся к ветке, торчащей из живота Ли. 

— Хорошо. Мы ее спасем, чего бы это нам ни стоило. Правда ведь, Большая Кошка? 

В ответ тигр лишь глухо рыкнул.

— Так, — Уильям вытер лоб окровавленным рукавом, оставив ржавую полосу, — нужно разжечь огонь. Придется прижечь края раны, иначе истечет кровью. Он бросил быстрый взгляд на бледное лицо Ли и на зловещий обломок в ее животе. — Последи за ней, Кайрот. Если очнется... не дай ей перевернуться или дернуться. Держи, понимаешь? Держи!

С этими словами он рванулся к выходу, ноги подкашивались от усталости, но адреналин гнал вперед. Его глаза лихорадочно скользили по зарослям и земле вокруг покосившейся хижины Алрика. Сухих палок было очень мало. Он нащупывал сапогами редкие хрустящие веточки, срывал пучки бурой, ломкой травы с корешками земли, сбивая ногти в кровь. Горсть жалкого хвороста — вот все, что удалось собрать за первые минуты. Он швырнул его у порога, высек искры кресалом. Они падали на влажную траву, шипя и гаснув. Вскоре слабый огонек раздулся в чахлый костер, дававший больше отчаяния, чем тепла.

— Этого не хватит, чтобы раскалить нож докрасна! — выругался он, тыльной стороной ладони смахивая едкий дым, щипавший глаза. Пламя лизало щепки вяло, без ярости. — Ты продолжай следить, слышишь? Я наберу еще!

Сбор второй охапки занял у Уильяма десять минут. Он рвал ветки с нижних, еще сухих ярусов кустов, ломал сухостой, забираясь глубже в чащу, рискуя потерять ориентир. Каждый хруст под ногами, каждый шелест заставлял его оборачиваться к хижине. Пальцы закоченели от напряжения и холода, одежда цеплялась за колючки, оставляя затяжки. Наконец, с жалкой, но чуть более объемной охапкой хвороста, он поплелся обратно, спотыкаясь о корни.

В десяти шагах от хижины его пронзил протяжный, вибрирующий рык Кайрота — не предупреждение, а вопль чистой животной тревоги.
Сердце Уильяма упало в пятки. Он бросил хворост и ворвался в хижину, плечом ударившись о косяк.

Картина ударила, как ножом: Кайрот метался из угла в угол, его огромная белая туша с трудом умещалась в тесноте, шерсть стояла дыбом, когти скребли гнилые доски пола. А на кровати... Ли билась в жестоком припадке. Все ее тело выгибалось дугой, мышцы напряглись, а голова беспомощно дергалась из стороны в сторону. Из горла вырывались хриплые, булькающие звуки. Глаза были закатаны так, что виднелись только белки. Пена розоватого оттенка выступила на синеватых губах. Она могла сломать себе шею, перевернуться на рану...

— Нет! Ли! — Уильям бросился к кровати, падая на колени. Он бережно, но крепко схватил ее голову обеими руками, прижимая ладони к вискам, не давая ей биться о жесткое изголовье. Ее кожа была ледяной и липкой. Сухая ветка в животе дрожала от конвульсий. Каждая тряска заставляла сочиться свежую кровь.

— Рядом с домом! — закричал он, не отрывая взгляда от искаженного лица девушки, обращаясь к метающемуся тигру. Голос сорвался на визгливую ноту. — Хворост! Я бросил его у порога! Кидай в костер, Кайрот! БЫСТРЕЕ! ЖИВО!

Тигр, словно поняв безграничность отчаяния в голосе человека, одним мощным прыжком вылетел наружу. Уильям же прижимал голову Ли, шепча сквозь стиснутые зубы бессвязные слова утешения, которые она не могла слышать, чувствуя, как ее жизнь ускользает сквозь пальцы вместе с теплой кровью, пропитывающей тряпки у него на коленях. Дым от костра, куда Кайрот швырнул хворост, стал гуще и едче, заполняя хижину удушающим предвестием того кошмара, который им предстояло совершить.

ЛИ

– Лигейа, – прозвучало сквозь дверь, и ласковый, чуть встревоженный голос Мириэль коснулся ушей Ли. – Ты уже проснулась?

Ли открыла глаза, резко вдохнув. Воздух показался ей густым и она с трудом хватала его ртом, словно вынырнув из глубоких, темных вод. Сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухим стуком в висках. Липкая прохлада пота покрывала лоб и шею.

Она медленно покрутила тяжелой головой, глазам потребовалось мгновение, чтобы сфокусироваться на знакомых очертаниях: выщербленный подоконник, солнечные зайчики, пляшущие на потрескавшейся древесине, старый комод с отколотым уголком. Дом. Она была дома. В своей комнате. А рядом, склонившись над кроватью, закусив губу, смотрела на нее широкими, полными немого вопроса глазами Мириэль.

– Сестренка, – Мириэль не просто обняла ее – она притянула Ли к себе крепко, почти до боли, и в этом объятии был весь ужас и облегчение. Ее голос, когда она заговорила, был тихим и нежным: – Опять? Опять тебе снились... дурные сны? Ты кричала.

В голове Ли все смешалось – вспышки алого пламени, стук копыт по камням, руки Уильяма... и вот эта теплая постель, запах сушеных трав из коридора, тревожные глаза сестры. Прошлое и настоящее сплелись в неразрывный, мучительный клубок.

– Мира! – голос Ли сорвался, звучал хрипло и неестественно громко в тишине комнаты. – Почему мы... здесь? Она схватила сестру за рукав простой холщовой рубахи, пальцы впились в ткань.

Мириэль мягко высвободилась, подошла к окну. Створки с легким скрипом распахнулись, впуская поток слепящего утреннего света и свежий, сладковатый воздух, напоенный ароматом цветущей сирени под окном. Она улыбнулась через плечо, и в этой улыбке была вся их обычная, спокойная жизнь:

– Глупая ты моя, – прозвучало тепло, с легкой ноткой недоумения. – Мы же тут живем. Давай, вставай уже, солнце высоко. Скоро к маме в сад идти, травы собирать.

Слова "мама" и "травы" ударили по сознанию Ли, как обухом. Внутри все оборвалось, похолодело. Она уставилась на сестру, глаза округлились от неподдельного, животного ужаса и надежды.

– Мама... – Ли прошептала, едва слышно. – ...жива? Вопрос повис в воздухе, такой нелепый и страшный одновременно. Казалось, сама комната замерла в ожидании ответа.

Мириэль резко обернулась. Тень тревоги снова скользнула по ее лицу. Она быстрыми шагами вернулась к кровати, присела на край, и ее прохладная, чуть шершавая от работы тыльная сторона ладони легла на влажный лоб Ли. Ее взгляд стал пристальным и изучающим.

– Конечно жива, Ли! – голос Мириэль дрогнул. – Что с тобой? Ты вся дрожишь и горишь... – Она на мгновение замолчала, и страх стал явным в ее глазах. – В городе поговаривают... что по Нотерби начала гулять какая-то неизвестная лихорадка. Боги, неужели... неужели это первые ее симптомы? Ты ведь вчера вечером из порта вернулась...

Ли рвано выдохнула, словно сбросила невидимую тяжесть. Уильям... Кайрот – неужели все это было лишь жутким, наваждением сна? Но почему тогда воспоминания были такими острыми, как осколки стекла, оставляя порезы на душе? И почему этот забытый огонек домашнего уюта – запах хлеба, уютный скрип половиц, тепло сестриного плеча – теплился в груди так ярко, затмевая кошмар? Сомнения еще клубились где-то на дне сознания, но Ли силой воли оттолкнула их. Она улыбнулась Мириэль – сначала неуверенно, а потом все шире, ощущая, как тревога понемногу отступает, сменяясь сладкой, почти болезненной радостью.

– А где мама? – спросила она, уже вскакивая с кровати, ноги сами понесли ее к комоду, к кувшину с водой. Если это и сон... пусть он продлится. Пусть она хотя бы здесь, в этой сладкой иллюзии, обнимет ее.

– Ушла на рынок, – ответила Мириэль, наблюдая, как Ли с жадностью пьет воду. – За грушами для рогаликов. Говорила, сегодня привезли отличные, с Холмов. Спелые, сладкие.

Мысль о рогаликах стала не мысльсю, а вкусом. Теплое, рассыпчатое тесто, тающее во рту, нежный сладковато-терпкий сок груш, присыпка из корицы. Этот вкус был символом детства, безопасности, маминой любви. На губах Ли снова расцвела улыбка, широкая и беззаботная.

– Грушевые рогалики? – вырвалось у нее, и голос звенел, как колокольчик.
И тут обе девушки, глядя друг на друга и видя одно и то же сладкое ожидание в глазах, не сговариваясь, выпалили хором:

– Самые вкусные во всем Нотерби!

А потом залились звонким, заразительным смехом, который покатился по комнате, смывая остатки напряжения. Слезы блеснули на ресницах Мириэль от смеха, а Ли схватилась за бок, не в силах остановиться. Мама... Их чудесная, вечно хлопочущая мама. Она обожала печь эти рогалики для дочерей, и ее кухня по утрам превращалась в маленькое ароматное королевство муки, масла и груш. И если вдруг, по счастливой случайности, их оказывалось слишком много – а такое случалось редко, ведь аппетиты у Ли и Мириэль были волчьими, – тогда мама собирала излишки в плетеную корзину и шла делиться теплом и вкусом с рынком. Но "лишние" рогалики были в доме редкими гостями.

Мириэль и Ли, присев на корточки среди густой зелени маминого сада, уже наполовину наполнили свои корзинки душистой мятой, остроконечными стрелами шалфея и нежными соцветиями ромашки. Воздух гудел от трудолюбивых пчел и был насыщен ароматом нагретой солнцем земли и трав. Ли с наслаждением погружала пальцы в прохладную почву, выкапывая корень валерианы, стараясь запомнить каждую секунду этого мирного утра – шелест листьев яблони над головой, смешок Мириэль, когда та пыталась поймать упрямый одуванчик. Именно тогда подошла их матушка – Авила.
Солнечные зайчики играли в ее седеющих, собранных в небрежный узел волосах, а в руках она бережно несла сетку, туго набитую золотистыми грушами. Увидев дочерей, ее лицо, изрезанное морщинами забот, но все еще прекрасное, озарилось теплой, лучистой улыбкой, от которой светлело на душе. Она легко стряхнула пыль с подола простого холщового платья и сначала обняла Мириэль, которая вскочила и бросилась к ней первой, уткнувшись носом в материно плечо. Авила нежно погладила ее по спине, что-то шепнула на ухо, отчего Мириэль рассмеялась. Потом ее внимательные голубые глаза нашли Ли.

– Я уж думала, что ты до заката спать будешь, ленивица моя, – проговорила Авила, мягким голосом. Она приблизилась, и ее немного шершавая от бесконечной работы, но невероятно нежная  ладонь прикоснулась к щеке Ли. Запах от нее ударил в нос – сладковатая корица, въевшаяся в кожу, тонкие нотки дрожжей и свежего теста, и под этим – родной, успокаивающий запах самой мамы.

Ли непроизвольно прикрыла глаза, потерлась лицом о эту ладонь, как котенок. Волна такого всепоглощающего тепла и уюта накрыла ее с головой, как пуховое одеяло в стужу. Никогда, даже в самом беззаботном детстве, ей не было так безопасно дома. Казалось, само время замедлило ход, чтобы продлить этот миг.

– Такое чувство... – прошептала Ли, ее голос дрогнул от нахлынувших чувств, слезы подступили к горлу. – ...что я сплю! И боюсь проснуться.

Авила ласково хмыкнула, собираясь что-то ответить, но в этот момент резкий порыв ледяного ветра всколыхнул кроны деревьев. Все трое невольно подняли головы. Над их уютным домиком, еще минуту назад купавшимся в ласковом солнце, с пугающей скоростью сгущались темные тучи. Они ползли, затягивая лазурь неба, крадя свет. Далекий раскат грома, глухой и зловещий, прокатился по округе, заставив птиц смолкнуть.

И сквозь этот нарастающий гул надвигающейся бури, словно осколок льда в сердце, Ли услышала знакомый голос, пробивающийся сквозь пространство и время, как нож сквозь ткань реальности:

– Ли! – звучало где-то в самой глубине ее головы.– Давай же! Ты мне нужна! Борись!

Голос Уильяма. Четкий. Отчаянный.
Груши из сетки Авилы с глухим стуком покатились по земле. Ли резко выпрямилась, побледнев как полотно. Ее пальцы судорожно впились в рукав материнского платья. Теплый мир сада вдруг стал хрупким, готовым рассыпаться от этого крика. Иллюзия трещала по швам.

УИЛЬЯМ

Стальной кинжал уже шипел в предвкушении. Каждый нерв Уильяма был натянут – все было готово. Пришло время извлечь из живота Ли эту проклятую, впившуюся в плоть ветку.

У подножия импровизированного ложа из мешков, Уильям разложил стопку безупречно чистых, грубых льняных тряпок – их белизна казалась злой насмешкой перед предстоящим кровавым делом. Кайрот поставил рядом флягу, наполненную чистой водой.
Сердце Уильяма колотилось, громко отдаваясь в висках. Его большие, привыкшие к тяжести руки внезапно казались неуклюжими и чужими. Они дрожали, когда он медленно, с мучительной осторожностью, обхватил торчащий из окровавленного живота Ли обломок ветки. Шероховатая кора впивалась в ладони. Одно неверное движение, слишком сильный рывок – и он мог порвать что-то важное внутри, превратив попытку спасения в убийство. Права на ошибку просто не существовало.

Мысленно лихорадочно перебирая знания, Уильям заставлял себя вспомнить тихий голос сестры, склонившейся над травами. Он знал, что мякоть одних растений нужно выжимать для целебного сока, другие достаточно растереть в ладонях до липкой кашицы и наложить под повязку. Но глубокое рваное ранение не шло в сравнение ни с одной его раной.

– Раз, два... ТРИ! – Уильям дернул ветку вверх и та, с хлюпаньем, покинула тело девушки.
Кровь не просто текла – она пульсировала густыми, алыми волнами из развороченного живота Ли, каждый толчок совпадал с едва уловимым трепетом ее ослабевшего тела. Тряпки, которые Уильям яростно вдавливал в рану ладонями и всем весом, мгновенно промокали насквозь, превращаясь из белых в багровые комья. Теплая жидкость заливала руки, стекала ручейками по его запястьям, оставляя липкие, темные дорожки на коже. Запах железа стал удушающим, смешался с запахом пыли разрушенного дома.

– Черт! – прохрипел Уильям, его голос сорвался. Он чувствовал под пальцами скользкую теплоту и пульсацию жизни, утекающей с каждым ударом сердца Ли. Мысль о раскаленном кинжале, забытом на мгновение, пронзила его мозг как осколок льда. Ошибка! Промедление смерти подобно!

– Кинжал! – взревел он, не отрывая взгляда от кровавого месива под руками. – Давай его сюда!

Кайрот метнулся к кострищу, где лежало раскаленное орудие. Рукоять, все еще излучающая жар, обожгла ему пасть, но боль потерялась в адреналиновом шторме. Он протянул кинжал в сторону Уильяма.
Мужчина одним резким движением вырвал из кровавого кома одну из тряпок. Рана на мгновение обнажилась – зияющая, рваная бездна, из которой с новой силой хлынула кровь. Без тени сомнения, без времени на раздумье, Уильям схватил кинжал за рукоять, ощущая жгучий прилив тепла через грубую кожу. Раскаленный докрасна кончик стали зашипел в воздухе, оставляя за собой слабый дымный след.
Сосредоточив всю свою волю, весь страх, всю отчаянную надежду в этом единственном движении, Уильям с силой прижал раскаленное лезвие прямо к краю зияющей раны, туда, где кровь била сильнее всего.
Раздалось шипение. Резкий, тошнотворный запах паленого мяса и свернувшейся крови ударил в нос, заставив Кайрота чуть отстраниться. Белый, едкий дымок поднялся от места контакта. Ли, до этого лежавшая без сознания, внезапно выгнулась в немой агонии, ее тело напряглось, но голос так и не сорвался – лишь хриплый, булькающий выдох вырвался из ее горла. Лицо девушки, и без того бледное, стало пепельно-серым.
Уильям не отрывал кинжал, считая про себя долгие, мучительные секунды. Он чувствовал, как сталь прожигает плоть, как шипение меняет тональность, как кровь вокруг лезвия сворачивается в черные, обугленные сгустки. Боль была чужой, где-то там, в теле Ли, но Уильям чувствовал ее каждой клеткой своего существа.

Наконец, когда шипение почти стихло, сменившись тихим потрескиванием, он резко отдернул кинжал. На месте прижигания осталось черное, обугленное пятно, похожее на жуткую печать. Кровотечение из этого края раны... замедлилось. Не остановилось полностью – темная, густая жидкость все равно сочилась из глубины, – но яростный, пульсирующий фонтан удалось укротить.

– Тряпки! Воду! – выдохнул Уильям, его руки снова дрожали, но теперь от опустошающего спазма после сверхчеловеческого усилия. Он снова прижал чистую часть тряпки к ране, стараясь покрыть и обугленный край, и все еще сочащуюся часть. Одной рукой он схватил бутылек с зельем и, откупорив крышку зубами, залил рану содержимым.

Кровь постепенно останавливалась.
Уильям робко, стараясь не касаться самой раны, промокал кожу вокруг, смывая алые потеки. Его взгляд то и дело скользил к лицу Ли – безжизненному, серому, с каплями холодного пота на лбу. Дышала ли она?

Уильям, прижимая повязку, смотрел на свое жуткое творение. Жар кинжала сменился ледяным холодом в его собственной груди. Он сделал то, что должен был. Отчаянный шаг. Но посмотрев на мертвенную бледность Ли, на слабый, прерывистый хрип, вырывавшийся из ее губ, кузнец впервые за весь этот кошмар усомнился: а не было ли уже слишком поздно?