Конец Света.

Я помню, как мы подъезжали к Латерсвиллу, словно в другой мир, где мрак и холод стерли все остатки привычной жизни. Комплекс, в который нас загнали, представлял собой массивное здание с высокими стенами, окутанное сырой дымкой тумана. Вокруг витал странный, почти стерильный запах антисептика, смешанный с металлическим ароматом старой техники.

Даже когда мы пересекали ворота, я ощущал, как внутри меня зарождается тревога не только за нас, но и за Фэнга, которого могло предать поведение. Меня охватывал страх за друга, которого я знал, был он всегда стойким, даже если его поведение сейчас выдавалось за признаки заражения.

Нас встретили солдаты без намека на сочувствие: холодные взгляды, строгие приказы, тяжелые хватки. Нас быстро увели в холодные коридоры карантинной зоны, где каждая стена, каждый уголок кричали об отделенности от мира, который мы знали раньше.

Прежде чем мы оказались в узких палатах, нас заставили пройти через душевые, где под постоянным наблюдением военных мы были вынуждены смыться от грязи улиц и крови последних боёв. Горячая вода хлестала по коже, и я почувствовал, как мои измученные мышцы отзываются болезненными спазмами.

Сильный поток воды и её жар словно пронзали каждую клетку моего тела, заставляя ожог на моей руке шипеть и пульсировать от боли. Я стиснул зубы, когда горячая струя обжигала мою кожу, а воспоминания о недавних сражениях казались особенно болезненными на фоне этой, казалось бы, обычной процедуры.

После душа солдаты провели тщательную проверку: нас осмотрели с головы до ног, мерили пульс, проверяли зрачки и прощупывали каждую рану.

Я чувствовал острую боль, когда медики обрабатывали ожог каким-то холодным раствором. «Оставим рану открытой, — сказали они, — пусть быстрее затянется». Меня тревожно тошнило от этой мысли, но в тот же момент не было времени задавать вопросы.

Нас раздевали от старой, грязной одежды и одевали в одинаковые белые пижамы, словно мы становились частью какого-то безликого эксперимента. Этот процесс был настолько механическим, что даже запах чистящих средств, смешанный с холодным ароматом медикаментов, напоминал о жизни, которую мы оставили на улице, где каждая минута была борьбой за выживание.

Мы, измученные и измятые, были отправлены в карантинную зону, где, казалось, время застыло. Внутри здания царила иная жизнь: блеск экранов, мерцающий свет приборов, шум работающих машин и тихий гул вентиляционных систем вызывали у меня странное чувство ностальгии.

Здесь, в этом стерильном помещении, была технология, которую я когда-то знал из другой жизни, и она каким-то образом напоминала о том, что мир до апокалипсиса всё ещё существует в памяти. Но настоящая реальность здесь была куда жестче: мы были лишены оружия, все наши личные вещи, все наши индивидуальности стерты, и теперь мы – лишь безликие пациенты, запертые за железными дверями.

Среди всех нас вскоре началась суматоха, когда солдаты без лишних слов увели Фэнга в отдельное помещение. Я видел, как его цепкие руки сжимали край пижамы, его лицо — когда-то полное решимости — стало бледным, а глаза искали поддержки.

Я отчаянно хотел вырваться, крикнуть, попросить, чтобы его оставили, чтобы его лечили, а не просто убивали. Но приказы были безжалостны, а слова солдат — холодны, как сталь.

Он заражён, — сказал один из них ровным голосом, — дальнейшие меры необходимы.

Я почувствовал, как сердце сжимается от тревоги. Рядом со мной Пайпер, лицо которой всегда было под маской уверенности, вдруг зашаталось. Её голос дрожал, когда она произнесла:

— Фэнг — наш друг, вы не можете просто взять и... Его нужно излечить, а не уничтожить!

Её слова прозвучали как мольба, наполненная страхом и отчаянием, и я понял, что за этой решимостью скрывались глубокие сомнения. Я сам не знал, что нас ждёт, но мысль о том, что Фэнга могут просто убрать навсегда, была невыносимой. Каждый удар судьбы, каждое мгновение потери заставляло меня думать о том, как тонка грань между жизнью и смертью в этом аду.

Позже, когда нас посадили за длинные столы в общем зале, нам выдали тарелки с удивительно вкусным картофельным пюре и сочной котлетой. На столах лежали пластиковые вилки, словно напоминание о том, что здесь, ради нашей безопасности, даже обычная еда должна подаваться с соблюдением всех мер предосторожности.

Мы ели молча, словно каждый кусочек пищи пытался утешить наши измученные души, но внутри каждого из нас бушевала буря чувств. Воспоминания о Джесси, о Драко, о потерянных родителях, все они накладывались на вкус еды, и я не мог отделаться от чувства вины и скорби.

За столом напряжение нарастало. Воспоминания о разлуке с Фэнгом и его странном поведении становились невыносимыми, и вскоре разговор зашел о нем. Гас, который до этого молчал, резко поднялся:

— Вы знали, что с Фэнгом что-то не так! Почему вы молчали?!

В этот момент все взгляды обратились на нас с Пайпер. Я видел, как она сжалась, будто хотела защитить Фэнга, но страх и растерянность пробегали по её лицу. Она сделала глубокий вдох и начала говорить.

— Я работала с группой учёных. Мы пытались создать вещество , которое помогало бы солдатам быстро восстанавливаться после ранений. Я была частью этой команды. — Её руки дрожали, а слова казались сказанными с огромной болью и раскаянием. — Но всё пошло не так... Наш эксперимент превратился в нечто ужасное. Мы создали вирус, который обращал людей в этих бездушных тварей. Я так надеялась, что смогу найти способ это исправить, что смогу спасти Фэнга, но...

Её признание прозвучало, как удар грома в тихом зале. Я почувствовал как всё внутри замерло. Никто не ожидал такого откровения, и лица вокруг исказились от шока и неверия. Гас, едва сдерживая всю ярость, выкрикнул:

— Из-за твоих экспериментов погибла Джесси! Из-за тебя мы потеряли ещё одного друга!

Его слова были резкими, как удар ножа, и в глазах Гаса блеснула не только злость, но и глубокая печаль. В тот же миг Эдгар, которого я знал немного лучше, чем Гаса, встал, его лицо выражало решимость:

— Я не знаю, почему ты так убеждён в правоте Пайпер, но ты не можешь просто так обвинять её во всём.

Но голос Гаса не утих, и их спор перерос в обмен колкостями и обвинениями. Эдгар пытался защитить Пайпер, заявляя, что она хотя бы пыталась исправить ошибку, тогда как Гас не мог простить, что невинная Джесси была оставлена, и что её жизнь была потеряна.

В этот момент напряжение в зале достигло предела, и внезапно между Гасом и Эдгаром вспыхнула физическая схватка. Удары, крики, звуки столкновения разносились по стерильным коридорам карантина.

Нас, оставшихся за столом, охватывал ледяной ужас: мы были безоружны, без возможности остановить этот хаос, который сам по себе казался последним испытанием нашей человечности.

Через несколько минут военные ворвались в зал, разняли драку, хватая обоих, и увели в отдельный блок, оставив нас с ощущением, что всё ещё не можем найти опору даже среди собственных друзей.

Оставшись за столом, я пытался осмыслить услышанное. Слова Пайпер исказили восприятие о ней, и я чувствовал, что весь мир вокруг превратился в бардак.

Неожиданное признание, столь резкое и шокирующее, заставило меня задуматься: как могла та, кому я начал доверять, оказаться причастной к такому страшному эксперименту? Вопросы сновали в голове, а внутри нарастало чувство вины за то, что мы не смогли защитить Фэнга и не предотвратили трагедии, которые привели к потере Джесси и Драко.

В тот же вечер, когда гул ссор постепенно стихал, я сидел на узкой койке, пытаясь осмыслить произошедшее. Внутри меня всё кипело от чувства вины и тревоги: я винил себя за то, что не смог остановить этот ужас, за то, что не смог защитить тех, кому нужна была моя помощь, и не сумел предотвратить конфликт, который разделил моих друзей.

Боль руки напоминала о том, что физическая рана — лишь малая часть нашей участи. Я чувствовал, как оглушительная тишина вокруг давила на меня, и в этот момент от воспоминаний о Джесси и Драко кровь стынет в жилах.

Но не всё было потеряно. Внезапно ко мне подошла Мэнди. Её шаги были тихими, почти неуловимыми, но в её глазах я увидел отблеск заботы и надежды. Она тихо села рядом, положив руку на моё плечо, и её взгляд был полон сочувствия, будто она понимала всю глубину моих мучений, без лишних слов утешая меня своим присутствием.

— Честер, — начала она, слегка наклоняясь ближе, — я знаю, что сейчас у всех на душе болит, но нам нужно двигаться дальше. Мы не можем позволить этой трагедии разрушить нас полностью.

Я встретил её взгляд, пытаясь найти хоть крупицу утешения в её словах, и тихо ответил:

— Мне так больно... Я чувствую, что каждый удар судьбы оставляет на мне шрам, и я не знаю, как дальше жить, когда предательство и утраты так близко.

Мэнди осторожно положила руку на мою, и в её глазах я увидел не только сочувствие, но и тепло.

— Мы должны простить друг друга, Честер, — сказала она мягко, — простить ошибки прошлого, даже если невозможно вернуть утраченных друзей. Ведь только вместе мы сможем найти силы жить дальше.

В этот момент я ощутил, как внутри меня медленно отступают волны отчаяния, уступая место странному ощущению надежды. Неожиданно, почти как по велению судьбы, я осознал, что среди всей этой неразберихи я всё ещё хочу верить в любовь. С чувством, которое меня охватило, я почти не веря себе, прошептал:

— Мэнди,... я всё ещё люблю тебя. Даже сейчас, когда кажется, что весь мир рушится, ты – мой единственный свет.

Её лицо сначала замерло от неожиданности, затем она нежно улыбнулась:

— Честер, я давно думала об этом. Мне тяжело, и я боюсь, но я тоже хочу попробовать. Давай начнём заново – с прощения, с любви. Пусть это станет нашим маленьким спасением.

Сердце моё забилось быстрее, и я сжал её руку так крепко, будто в этом единении скрывалось все спасение от боли и утрат. Вместе мы решили выбрать маленький оазис уюта, спрятанный от жестокой реальности.

Мы бежали по узким коридорам учреждения, не обращая внимания на взгляды охранников, и нашли небольшую комнату отдыха. В ней мягкие диваны располагались у бронированного окна, а старые мягкие игрушки, забытые на полках, напоминали о былых временах, когда жизнь была теплее и светлее.

Мы остановились у диванов, и я, всё ещё дрожащий от пережитых эмоций, повернулся к Мэнди:

— Здесь... здесь я чувствую, что, может быть, мы сможем хоть на мгновение забыть о том, что было. Здесь, с тобой, я готов начать всё сначала.

Мэнди посмотрела на меня, и в её глазах я увидел всю ту любовь, которую так долго скрывали страх и боль. Мы сели рядом, и на фоне приглушённого света этого уютного уголка я почувствовал, как тепло её руки наполняет меня жизнью.

Слов не хватало, чтобы выразить то, что я чувствовал, и тогда я, не думая ни на секунду, наклонился и поцеловал её. Этот поцелуй был тихим, почти трепетным, но в нём заключалась вся надежда на лучшее будущее. Он был обещанием того, что, несмотря на все потери, несмотря на горечь предательства и боли, мы всё ещё способны любить и начинать заново.

На мгновение все окружающие звуки – стук пластмассовых вилок, далёкий шум шагов солдат, гул работающих машин – отступили, оставив нас в тихом, почти волшебном моменте. Я ощутил, как внутри меня отступает тьма, уступая место свету, который дарила Мэнди. В её глазах я нашёл утешение, способное затушить боль прошлых утрат, и это мгновение стало началом чего-то нового.

— Мы пройдем через всё это, — едва дыша, я улыбнулся ей в губы, сжимая её руку крепче. — Я обещаю, что больше никогда не оставлю тебя, что буду бороться за нас, даже если весь мир будет против.

Мэнди прижалась своим лбом к моему, и её ответ прозвучал мягко, но уверенно:

— Вместе мы сможем. Пусть эта любовь станет нашим щитом против всего, что пытается разрушить нас.

И в тот момент, сидя на мягком диване у бронированного окна, среди старых игрушек, отражавшихся в тусклом свете, я почувствовал, как моя душа, измученная всеми утратами, впервые за долгое время обрела надежду.

Каждый удар сердца, каждая трещина в моей душе напоминали о прошлом, но вместе с тем я осознавал: если мы сможем простить, если сможем начать с чистого листа, то, несмотря на всю боль, впереди нас ждёт шанс на новую жизнь.

Мы сидели в тишине, обмениваясь короткими, но полными смысла репликами, и в этом новом, хрупком мире, созданном среди белых пижам, стерильных коридоров и холодного света медицинских ламп, я понял, что даже в самом темном месте можно найти проблеск света — проблеск, который обещает, что мы, несмотря ни на что, сможем снова любить, снова верить и, наконец, жить.