Арка 4 Величие крови
Ужин. Массивный дубовый стол, уставленный серебряными приборами и резными канделябрами, выглядел так, будто готовился принять высокопоставленных гостей, а не приговор. Гобелены на стенах гордо демонстрировали герб семьи — драконье яйцо, символ их магического рода и, заодно, самый мощный ингредиент в зельеварении, если верить легендам. Всё было обманчиво прекрасно, чинно, благородно...
Гранд-маж зельеварения Антуан д'Арвиль восседал во главе стола, сложив руки на груди и смеряя взглядом семейство. Оценивающе скользнул по сыну — Готье, потом задержался на супруге, мадам Элиане. В обществе мужчина слыл не только великим магом, чьи зелья почитались при дворе, но и хитрым банкиром, поэтому семейное состояние д'Арвилей только росло, а связи множились. Элиана соответствовала Антуану во всём: хладнокровие, утончённость, талант в зельеварении. Союз, достойный восхищения. Или, по крайней мере, таким он казался со стороны.
— И как ты это объяснишь? — Голос Антуана был тяжёлым, как опрокинутый на стол котёл. — Десять лет, Готье! Десять! И ни искры магии! Позор!
Худощавый мальчик молча смотрел в тарелку, но спину держал прямо, в попытке сохранить хоть каплю потревоженного достоинства. Его отец, высокий, широкоплечий, с резкими чертами лица и вечным превосходством, выглядел на его фоне глыбой, готовой раздавить неудачливого потомка.
— Ты меня вообще слушаешь?! — рявкнул Антуан. — В нашем роду не бывает обычных! Магия должна быть в крови! Твой младший брат уже проявил себя!
Назэр, пятилетний блондин с выражением блаженного самодовольства, удобно устроился у камина и лениво крутил в руках бокал с водой. Ему, в отличие от брата, слушать отцовские громогласные речи не приходилось — он был любимчиком. И ещё одним доказательством, что в этом доме магия есть, просто не у всех.
— Видишь? — Антуан ткнул пальцем в сторону Назэра. — Ему пять! Пять, Элиана! И уже зельевар! А этот...
Элиана глубоко вдохнула.
— Магия иногда пробуждается позже, — осторожно начала она.
Антуан сузил глаза, будто супруга только что предложила ему влить яд в графин с вином и дружно выпить.
— Позже? Ты смеешь мне это говорить? — в бешенстве размахнул руками гранд-маж. — Не оправдывай свой грех. Этот бастард, которого ты принесла в мой дом, не мой сын.
Элиана вскочила.
— Как ты можешь?! Готье — твой ребёнок!
— Довольно! — взревел Антуан. — Если бы он был моим, магия проявилась бы вовремя! Ты опозорила мой род. И это недоразумение требует решения.
Антуан повернулся к Готье. Мальчишка сжал кулаки под столом, стараясь не выдать дрожь в пальцах. Он давно привык к этой роли — разочарования, обузы, ошибки природы. Старший сын? Наследник? Нет. На него смотрели, как на испорченное блюдо, которое забыли вовремя выкинуть. Но сегодняшний вечер оказался особенно тяжёлым. Отец был зол — не просто раздражён, а по-настоящему яростен. И причина этому сидела всего в нескольких шагах.
Чудо-ребёнок наслаждался первым проблеском магии. Вода в стекле вспыхнула синим, затем сменилась изумрудным, потом янтарным цветом. Гордый улыбчивый малыш даже не замечал, как одним своим существованием вонзал нож в сердце брата.
Готье тяжело сглотнул. Он не винил мальца. Не винил мать. Даже судьбу винить было бесполезно. Но с каждым взглядом отца, с каждым словом, с каждым ударом ярости, исходившим от Антуана д'Арвиля, злость и обида копились внутри, превращаясь в вязкое, холодное отчаяние.
— Если к завтрашнему утру ты не продемонстрируешь магию, — голос отца гремел, словно гром над полями, — я отправлю тебя в Лилль, к бабке, без титула, без имени, без будущего. Как Арвиль ты перестанешь существовать!
Элиана подалась вперёд, но Антуан даже не взглянул на неё, лишь поднял руку, отсекая любые попытки возражений.
— А чтобы ты понял, каково это — разочаровать семью, мажордом позаботится о десяти ударах палкой.
Готье сжал зубы. Бесполезно. Всё бесполезно. Отец уже принял решение.
— А Назэр займёт твоё место.
Как будто он уже мёртв. Как будто его никогда не существовало.
Он поднял глаза, поймал взгляд матери. Искал поддержку, искал надежду. В её глазах только боль. Боль, но не защита.
— Да, отец, — тихо сказал он.
Антуан махнул рукой, и мажордом шагнул вперёд. Десять ударов. Готье шагнул за ним, не оглядываясь.
В тот вечер он не кричал. Только звук палки, рассекающей воздух, нарушал тишину дома. Элиана вздрагивала при каждом ударе, а вилка несколько раз выпадала из пальцев.
— Ты вырастила его слабым, — презрительно бросил Антуан, равнодушно разглядывая жену. — Он весь в тебя. Бесполезный.
Готье проснулся ранним утром, когда первый луч солнца скользнул по полу, но вставать не спешил. Просто лежал, глядя в потолок, осознавая, что это его последняя ночь под крышей Арвилей. Его мать сумела выцарапать из своего приданого немного денег – ровно столько, чтобы он мог добраться до Лилля. Ну, и ещё лошадь выделили. Если это вообще можно было назвать лошадью, а не ходячим недоразумением на трёх с половиной копытах.
На прощание мать сунула ему узелок с нехитрыми припасами и письмо к своей матери. Там, черным по белому было сказано, что теперь он – никто. Просто мальчишка, от которого избавились, как от ненужного хлама. Назэра попрощаться не пустили – дабы не «травмировать» младшего, а отец... да какой там отец. Разве что стражник лениво глянул ему вслед, когда ворота закрылись.
Путь до Голубой лагуны - деревня соседствующая с Луарионом - прошел без особых происшествий. Ну, если не считать, что коняга на середине дороги решила, что жить ей уже совершенно не хочется. Пришлось добираться пешком. Потом Готье сел на корабль. Два дня качки, шумные матросы, запах соли и рыбы. Странное чувство поселилось у него в груди – вроде бы всё потеряно, но в то же время впервые за долгие годы никто не ждал от него чудес. Не следил оценивающе, не разочаровывался, не ждал магии.
Свобода? Может быть.
Но Лилль встретил его по-своему. Сгоревший особняк. Грязь, зола, остовы стен, давно остывшие головёшки.
Бабушки больше не было.
Её дома – тоже.
Прохожие пожимали плечами. Мол, старуха была слеповата, свечу уронила – так и сгорела вместе с домом. Просто и буднично.
Готье остался один и ни с чем.
Уже третий день он бродил по Лиллю, и голод, сначала просто неприятный, теперь стал липким, удушающим. Каждое утро начиналось с надежды: может, удастся подработать, может, кто-то сжалится и бросит кусок хлеба. Но к вечеру он оставался с пустыми руками и сдавленным комком в животе.
Тогда-то он и решил попытать удачу на городской площади. Там всегда толпа — торговцы, богачи, приезжие. Кто-нибудь да пожалеет. Главное — выглядеть достаточно несчастным, но не отталкивающим. Он уже знал, что слишком грязные и воняющие попрошайки вызывают не сострадание, а брезгливость.
Готье сразу заприметил удачное местечко и даже удивился, что оно до сих пор пустует. Обычно такие места, где можно выпросить хоть что-то съедобное, быстро обрастали хозяевами. Но нет, возле хлебной лавки никого не было — только лениво шаставшие туда-сюда покупатели с полными корзинами. А значит, можно надеяться на жалость и остатки еды.
Он уже готов был шагнуть вперёд, как вдруг заметил, что толпа на площади заволновалась, сжалась плотнее, будто муравейник, в который сунули палку. Люди вытягивали шеи, переговаривались, кто-то даже негромко охал.
Готье замер, разрываясь между выбором: еда или зрелище? Желудок намекал, что первый вариант предпочтительнее, но всё же ноги сами понесли его ближе к толпе.
Люди вокруг возбуждённо переговаривались, заглядывали друг другу через плечо. Готье вжался в толпу, пробрался ближе... и увидел мальчишку, прижатого к деревянному столбу. Запястье пленника держал стражник, а палач, расправив плечи, доставал нож. Длинный, узкий, сверкающий даже в тусклом свете пасмурного дня.
— Дважды попался, — пробасил кто-то рядом с Готье, хрустя орехами, словно смотрел не на казнь, а на представление. — Пусть спасибо скажет, что не на виселицу.
Мальчишка дёрнулся, попытался вырваться, но его сильнее прижали к деревянному столбу, уложили руку на дощатый помост. Готье заметил, что пальцы у него в ссадинах, ногти поломаны — работяга, а не вор по призванию. Или просто неудачливый.
— Не надо, прошу! — голос у парня срывался, он метался взглядом, будто кто-то в толпе мог его вытащить.
Что-то внутри Готье сжалось. Слишком знакомый взгляд — страх, отчаяние, понимание, что выхода нет. Он видел его перед зеркалом, когда впервые услышал от отца, что для семьи его больше не существует. Взгляд безысходности и настигающей боли.
Никто не вытащил.
Лезвие блеснуло, толпа шумно вздохнула, и глухой вскрик пронзил воздух. Вмиг всё стихло, даже торговцы, что ещё минуту назад наперебой зазывали покупателей, вдруг замолчали. Только мальчишка, согнувшись, вжимал окровавленную руку к груди, а отрезанный палец валялся на досках, будто ненужный мусор.
Тяжесть момента сдавила грудь Готье. Он знал, что это не просто физическая боль — это унижение, отчаяние, бессилие. Он видел в глазах мальчишки всё, что чувствовал сам. Тот же холод в груди. Сердце сжалось, и горечь расползлась по всему телу — они оба были одинаково брошены этим миром, и ничем не могли помочь друг другу.
Готье посмотрел на окровавленный валяющийся палец, и вдруг ощутил тупую боль в своём собственном. Будто чужая мука нашла отклик в его теле. Он сжал указательный большим, почти до хруста, словно проверяя, на месте ли. Было. Но внутри что-то сдавило, тугой ком подкатил к горлу.
Мальчишка дрожал, вжимая окровавленную руку к груди, а люди уже отворачивались, возвращаясь к своим делам. Для них это была просто казнь. Для него — конец целого мира.
Не воруй, шептала память. Не попадайся, подсказывал здравый смысл.
И тут.
— Они все смотрят. Смеются. Будто я не человек, будто мне не больно...
Готье вздрогнул. Он не слышал этих слов — он знал их. Так, будто сам подумал, но... это был не его голос. Он поднял взгляд на мальчишку, что, спотыкаясь, пятился прочь, прижимая изувеченную руку.
— Мам, прости... прости, я просто хотел есть...
Готье ахнул и шагнул назад, но тут его накрыло новой волной.
— Хороший урок. Остальные воришки задумаются.
— Да ладно, палец — не голова. Выжил же.
— Лучше бы в петлю, нечего таких кормить...
— Жалко, малой-то. Больно же...
Голоса хлынули со всех сторон, давили, оглушали, теснились в голове, как рынок в час пик. Готье зажал уши — бесполезно. Это не звуки. Это мысли.
Он не понимал, что происходит, но инстинкт уже орал: беги!
И он побежал.
Выбежал с площади, шарахаясь от прохожих. А голоса не отставали, шумели в голове, наслаивались друг на друга — чужие страхи, чужая злоба, чужая боль. Он забился в переулок — не помогло. Метнулся к стене — мысли горожан били в голову, как рой ос.
— Почему он несётся как угорелый?
— Может, украл что?
— Грязный попрошайка, ещё один...
Готье задыхался. Каждый взгляд — новая мысль, новый голос в голове, и он больше не знал, где кончается он сам и начинается чужое.
Оставался один путь. За город.
Он мчался, не разбирая дороги, споткнулся, чуть не упал, но не замедлился. За спиной шумел город, в голове — сотни голосов. И только когда за серые стены остались позади, а впереди развернулся тёмный силуэт Шторморского леса, стало легче.
Но тишина не принесла покоя.
Готье стоял, жадно хватая воздух, а в голове всё ещё путались мысли. Его мысли? Чужие? Он не знал. Единственное, что было ясно — в город он не вернётся. И двинулся дальше.
Попробовал пробраться через Шторморский лес к Святому — там и тварей поменьше, и еды побольше, а картографию он знал неплохо, дома на занятиях вбили. Но стоило снова приблизиться к людям — волна голосов накрывала с головой, загоняя в бегство. Он не мог рисковать, не мог снова это слышать. В итоге ноги сами завели его туда, где ничто живое не выживает.
Болота бога Смерти.
Густая жижа тянула вниз, хищные растения медленно поворачивались за ним, зубастые пасти захлопывались, ловя воздух. А мальчик продолжал брести наугад, не зная конечной цели.
Туман окутывал, съедал силуэты деревьев, стирал границы. В какой-то момент Готье понял, что давно идёт по кругу. Что ноги вязнут сильнее, что воздух сгущается.
И что он слышит.
Шёпот. Не такой, как в городе. Древний, растянутый, тянущийся из самой тьмы.
Готье вздрогнул и попытался ускорить шаг, но болото цепко держало. Он рухнул на землю и вдруг понял — сил больше нет. Бороться бессмысленно. Окинул мутным взглядом туманную трясину, пытаясь угадать, что именно его прикончит.
Два глаза — лавандовые, горящие, слишком большие. Тень, текучая, как ночное небо, скользила между деревьями, бесшумная и чужая. Существо двигалось слишком быстро для своей массивности, слишком плавно для своей ужасающей природы. А его иссине-фиолетовая кожа переливалась, как северное сияние в ночи. И чем ближе становилось чудовище, тем человекоподобнее звучал голос — глухие рычания, пронзительные вопли, напоминавшие бурю, затаившуюся в животе чудовища, превращались в слова.
Готье отступил.
Болото качнулось.
Земля под ногами пошла рябью, холод пробрался в кости.
Мир вокруг сжимался, и Готье вдруг понял, что не чувствует страха. Только пустоту. Ну и что, если оно его сожрёт? Мир ничего не потеряет.
Мальчик опустился на колени.
Чудовище шагнуло ближе. Чудовище должно было поглотить Готье.