Господин моего сердца

========== Глава 10 ==========

Дамаск. Айюбидское царство.1203 г.

Всё то же поле, с сизой позёмкой дыма, от потухшего пожара. Те же почерневшие знамёна, та же покрасневшая от крови земля.

Тела вокруг — скрюченные болью, пробитые копьями, утыканные стрелами — мёртвые тела. Но впервые Тэхён поднимает глаза к небу, что чистая бирюза, без единого всполоха облака. Голубое... льдисто-голубое... небо над Эш-Шейхом... «Он приведёт за собой чёрного волка и рыжего лиса!..». Чонгук! Снова глаза опускаются на землю. Снова его знамя, о древко которого опирается тело воина, та же стрела прямо в сердце. О, удачливый стрелок не знает, что одной стрелой убил сразу двоих — мужчину и юношу, у которых одно сердце на двоих было, одно дыхание... одна жизнь. «Чонгук, любовь моя, я иду за тобой!», и клинок холодом проскальзывает в грудь падишаха, а изо рта горячей волной идёт кровь.

— Чонгук! — юноша вскакивает на постели, хватаясь за сердце, бешено бьющееся где-то под горлом. Рядом Кукки фыркает разбуженно, потягиваясь на подушке, задевая лапами плачущего падишаха. — О, Кукки, мой котёнок, снова этот кошмар, снова этот сон, — Тэхён притягивает к себе ягуарчика, что пушистым комком растекается у него на руках. — Аллах, отведи всё плохое, не дай случиться той беде, что преследует меня в сновидении. Защити моего возлюбленного, одари его своим благословением, Всевышний. Аминь.

Тэхён обессиленно падает на подушки, мягко поглаживая своего любимца, отводя глаза к беломраморному проёму с лёгкой драпировкой, чуть колышущейся от предрассветной прохлады — скоро новый рассвет, который по счёту без него. Он так далеко, забрался в чужие земли и ищет то, чего, казалось бы, нет — опасности. Чонгук на западе, а крестоносцы на севере, и что его отвлекло в столь далёкое Закавказье — непонятно.

Через каждые семь дней в Дамаске появляется гонец с новостями для падишаха от халифа, в которых он пишет — жив, здоров, а на границе с Персией спокойно. Так зачем ушел так далеко в горную Армению, к Каспийским берегам и границам Тифлиса? Что там такого нашёл его халиф, его возлюбленный? Остаётся только ждать и писать меж строк, что любит его, и тоскует безмерно.

Первые лучи солнца проскользнули через тонкие ткани драпировки, мягко простираясь до широкого ложа падишаха, весь утопающий в шёлковых подушках, укрытый нежной органзой балдахина, словно золотыми крыльями птицы. Но на богатом ложе юноши давно нет, он укрылся на террасе, среди мраморных колонн и пышных пальм, на ворсистом ковре, держа на коленях Кукки.

Изумрудные глаза полны слёз, что тихо и безмолвно текут по щекам — не имеет падишах такого права — кричать о своей любви, о своей тоске по возлюбленному, лишь прятать слёзы и давить крик в горле. Но есть душа, единственная, которой Тэхён может излить свою боль. Гела бесшумно опускается рядом. Он всё знает, всё чувствует, но не может помочь, смотрит лишь ясными глазами, в которых моря синь и беспокойство за своего господина через край.

— Снова этот сон, Гела. Снова я хоронил его... — голос юноши ломается от пережитой боли, пусть даже и в призрачном сне. — Но только в этот раз... я ушёл вслед за ним. Я покончил с собой, Гела! Я погубил свою душу, вонзив кинжал в своё сердце! Я лишился его на земле, а убив себя — лишусь и в Раю.

— Мой господин, не думайте об этом...

— Как не думать?! Как мне перестать думать об этом, если проклятый сон преследует меня?!

— Вам нужно найти его, мой господин — того, о ком говорила колдунья...

— Кого, Гела?! Юношу? Девушку? Старца? Почтенную женщину? Кого?! Кого мне искать в огромной людской толпе? Сколько голубоглазых людей вокруг — тех, кто родились здесь, тех, кто приехал, тех, кто мимоходом только...

— Он приведёт за собой чёрного волка и рыжего лиса, — повторяет слова колдуньи верный телохранитель. — Эти звери обитают лишь на севере, а более всего за морем, значит он приезжий, не здешний.

Тэхён затих, внимательно посмотрев на друга, чуть сжимая уснувшего ягуарчика на своих коленях — он ждёт, что дальше скажет юноша.

— Большинство приезжих либо купцы, либо рабы, случайных приезжих мало — это могут быть или бродячие артисты, или учёные мужи. Их мы быстро проверим. Купцов и торговцев поручите мне — каждый дом обыщу, приведу к Вам всех голубоглазых, хоть стар, хоть млад. Труднее будет с рабами, но и здесь можно найти выход — объявим о беглом рабе с льдисто-голубыми глазами за крупное вознаграждение — люди сами приведут его к нам.

— О, Гела! Гела — ты моё спасение! — Тэхён кидается на шею своему оторопевшему телохранителю, а тот тихо смеётся.

— Ну что Вы, мой господин, разве я спаситель? Найти бы этого повелителя волков и лис, а уж кто кого спасть будет, тогда и посмотрим. И всё же... я предлагаю посетить невольничий рынок. Попробуем сами его найти. Уверен, сердце подскажет Вам, когда Вы его увидите...

— Так и сделаем, Гела! Самый большой рынок рабов — здесь, в Дамаске. Если Аллах позволит, то он не пройдёт мимо столицы.

— Аминь.

— Я из-под земли достану этого повелителя зверей, и разрублю одним махом этот чёртов узел сновидений! Ради него, ради моего возлюбленного я пойду на всё!

Рассвет поднимается медленно, топя своими золотыми лучами необъятную долину Думайра, ползёт по песчаным холмам Босры и Джасима, касается первыми, тёплыми лучами белого камня крепости Дамаска, всё также не останавливаясь тянется по мраморной площади, пока не достигает ступней юноши, что на тенистой террасе выплакивал свою боль и тоску. И не важно, что сей юноша великий падишах, один из сильнейших правителей Востока — сейчас это несчастное, влюблённое сердце, тоскующая душа, всего лишь хрупкий юноша, что заплаканными глазами смотрел на этот рассвет. И всё же в глазах цвета изумруда была надежда, что любовь победит... его любовь, а не смерть.

*

Слепящее солнце бьёт по глазам, которые с трудом разлепляются, но стоило сделать первый вздох, как разрывающий внутренности кашель сжимает горло, и вместо сухого воздуха из лёгких выходит вода — солёная, противная, выжигающая ноздри и гортань. Чимин кашляет долгие несколько секунд, скривившись на влажном песке, пока не замечает чьи-то грязные ступни в кожаных сандалиях прямо у своего лица. Непонятный говор без умолку что-то тарабарит, и вокруг несколько голосов одновременно. Всё также больно открывать глаза, но юноша всё же тянет лицо вверх, скользя по пыльным шароварам и выцветшему кафтану, сталкиваясь с чёрными глазами на лице укрытом чалмой.

Непонятный говор не умолкает вокруг, но теперь юношу окружают несколько мужчин, одетых примерно так же, что и первый. К нему наклоняются, концом кожаной плётки цепляя подбородок, пристально рассматривая лицо. Чимин пытается отмахнуться, но сил нет, и задрожавшие руки не держат — юноша снова падает на песок. Вот теперь его довольно грубо поднимают на ноги, чуть встряхивая, заставляя смотреть в лицо незнакомому мужчине.

Чимин оглядывается вокруг, видя, что рядом несколько человек с судна, и память тут же подбрасывает картинки — гроза, шторм, летящий на скалы корабль, треск мачты, и обломки, за которые цеплялся юноша, пока его снова не прибило к скалам, а дальше — темнота. Чимин порывается приблизиться к уцелевшим морякам, но его снова грубо встряхивают.

— Капитан! — горло сжимается от боли и крика не выходит, лишь хрип.

Мужчина отзывается сразу:

— Господин, не сопротивляйтесь, нас всё равно заберут.

— Где мы? Где второй корабль? — голоса вокруг на незнакомом языке становятся громче, видимо возмущаясь и требуя замолчать.

— Они уплыли, не смогли вернуться за нами. Мы в плену, — капитан отвечает ему, несмотря на угрозу удара плетью, — в Ливане, господин, впереди крепость Триполи.

Чимин судорожно пытается вспомнить хоть одну из карт Юнги, и узнать где они, а когда понимает, что это Ближний Восток, выдыхает судорожно, испуганно округляя глаза, от осознания сколь далеко они находятся от Греческого моря и Византии. Теперь юноша осматривается вокруг, всё также испуганно цепляя глазами каменистую местность: куцые пальмы; жутких, мохнатых животных с длинными шеями и вытянутыми мордами, на спине которых два огромных горба. Он смотрит на окружавших их мужчин, что больше походят на каких-то разбойников, чем мирных жителей, а после видит, что уцелевших всего лишь шестеро!.. Шестеро, из всей команды, включая и его! И все они крепко связаны, кроме самого юноши.

К юноше подходит один мужчина, растаскивая окружающих Чимина людей, и те безмолвно расступаются, опуская головы в знак уважения. Он пристально смотрит на графа, что-то указывая своим людям на том же непонятном языке, а затем обращается на чистейшем французском, заставляя юношу подскочить от неожиданности.

— Тебя назвали господином, значит ты не просто моряк. Кто ты? Говори!

Чимин кидает взгляд на связанного капитана, что слышал обращённые к нему слова. Тот отрицательно качает головой, получая плетью по спине за это.

— Если ты благородных кровей, то сможешь потребовать выкуп за себя, и отправиться домой, в свою страну, — продолжает незнакомый мужчина. — Если же нет, то я просто продам тебя на первом невольничьем рынке.

У юноши в глазах загорается надежда, и он больше не смотрит на попытки капитана помешать ему сказать правду.

— Я французский дворянин, благородный граф Блуа, Пак Чимин. Мой род один из самых знатных во Франции, и мои родные смогут дать за меня хороший выкуп. Только дайте мне возможность написать письмо и отправить гонца.

— Конечно, конечно, — противная ухмылка ширится на смуглом лице незнакомца, окатывая Чимина горящим взглядом, а после приказывает что-то на своём языке, — Этих моряков продать на галеры, а этого голубоглазого я отвезу в столицу, в Дамаск. О-о, мой день настал, благодарю тебя Всевышний! Я получу за тебя столько золота, сколько не получал ни за кого и никогда!

— Господин, зря Вы назвали себя, — в голосе капитана обречённость, и он получает пинок ногой за обращение, но мужчина всё же продолжает. — Вас продадут на невольничьем рынке. Сопротивляйтесь, требуйте свободы за золото. Обещайте больше, чем он сможет выручить за Вас!

— Что?! В рабство? Нет! Вы не посмеете! Я требую свободы! Мой отец заплатит больше золота, чем кто-либо! — но его никто не слушает.

Мужчина, что разговаривал с ним на французском, расплачивается за купленных рабов с тем, кто изначально стоял с плетью на ними, пытаясь ещё торговаться, выкрикивая похожие на ругательства слова, размахивая руками, а работорговец всё в Чимина пальцем тычет, требует больше. Сам юноша пытается на ослабевших ногах подойти к мужчине, что купил его, достучаться до него своими криками и требованиями, но сразу после заключения сделки Чимина связывают — сопротивляющегося, брыкающегося и вопящего проклятия. После, его и ещё несколько человек, подводят к этим страшным, мохнатым животным, и Чимин приходит в полнейший ужас, когда эти двугорбые чудовища начинают подниматься на ноги — длинные, мозолистые, извергая страшные звуки рёва, а его новый покупатель смеётся, смотря на вусмерть напуганного юношу.

— Поедешь в повозке, — указывает он на крытую телегу, запряжённую парой крупных волов, и Чимина, с облегчённым вздохом, сажают в полумрак повозки.

Чуть позже Чимин замечает, что его запястья связаны шёлковыми лентами, а не верёвкой, и то, что только он один удостоился повозки — остальные шли привязанными. Понятно, что он ценный товар, за который заплатили много, и хотят получить ещё больше. Господь всемогущий, что творится вокруг?! Как всё так произошло, что благородный дворянин стал рабом в одночасье? Как ему выбраться из этого ада, куда он попал? Мысли кружатся в голове юноши, и на эти вопросы он не может себе ответить. Внезапно он вспоминает о Бэкхёне, и подскакивает в невероятном волнении — что с их кораблём, уцелели ли, где сейчас его друг? Он горячо молится за жизнь своего единственного друга, и слёзы выступают на глазах.

— Бэк? Где же ты? Что с тобой, мой прекрасный друг? Господь, не оставь его одного в беде, спаси, убереги, а я постараюсь выжить... ради него, и ради Юнги... — грубый голос прерывает его мысли, и в повозку заталкивают двух совсем юных девушек, тоже связанных.

Чимин и не заметил их, когда пытался откупиться от своего нового покупателя. Девушки — темноволосые и черноглазые, были очень миловидны, но грязны и в ободранных одеждах. Обе тихо плакали, испуганно прижимаясь друг к другу, но в глазах была полная покорность судьбе — теперь они рабыни, невольницы.

— Не плачьте, — попытался утешить их юноша, хоть осознавал, что скорее всего они его не поймут. — Мы сможем освободиться, нас могут выкупить. Надейтесь на лучшее, Господь не оставит нас, а я тоже поговорю в тем мужчиной, если смогу — выкуплю и Вас.

Они смотрели непонимающе, но одна всё же заговорила на ломанном французском, обречённо качая головой.

— Господин, это невозможно. Нас купили, так же и продадут.

— Мы можем сбежать...

— Караван охраняют, и до самой столицы остановок не будет — я слышала это от нашего нового хозяина.

— Куда нас везут? Что за столица?

— В Дамаск, в столицу Айюбидского царства.

— Дамаск? — юноша затихает, пытаясь хоть что-то вспомнить об этом государстве, понимая, что не знает о нём ничего. Для него сейчас открывается новый, абсолютно неизвестный ему мир, где чужой язык, чужие обычаи, люди, и он совсем один. Ему бы испугаться неизвестности и опасности, что ждёт его, но вместо этого на юношу накатывает злость — на этот чёртов берег, на этих работорговцев купивших его, и даже на того, кто купит его ещё. Чимин клянётся сам себе, что выживет любой ценой, раз не погиб в пучине морской, в самый шторм, то не погибнет и в людской пучине, хоть в аду, но обязательно вернётся к Бэки... и найдёт Юнги.

«Юнги, имею ли я право назвать тебя любимым, назвать своим? И всё же, пока глаза твои и губы не сказали обратное, ты мой любимый, ради которого я пройду тридевять земель. Только бы ты помнил обо мне, а твоё прекрасное сердце я заново завоюю!» — юноша клянётся снова, и надежда его не покидает, хоть и сидит он связанный, лишённый свободы, проданный, грязный и страшный, наверное, как чёрт.

Повозка тронулась, поскрипывая колёсами, а вокруг всё тот же непонятный говор вперемешку с окриками, ругательствами, с рёвом тех страшных мохнатых животных. Чимина увозят вместе с остальным купленным живым товаром в неизвестность, страха перед которой у юноши почему-то нет. Чтобы там ни было впереди — он всё преодолеет, всё победит, не отступит и будет бороться... за свою жизнь и любовь.

*

Дорога тянется пыльной, сухой землёй меж скалистых ущелий, где солнечный луч редко падает на дно. Но за скалами открывается невероятная долина, сплошь покрытая пышной изумрудной зеленью необычных кустов и деревьев, каких Чимин никогда не видел. Пусть участь его сейчас была не самой завидной, но юноша с любопытством выглядывал из повозки, откровенно любуясь всем окружающим миром — высокими, тонкими пальмами, зелёными завихрениями папоротников и яркими цветами диких кустов, названия которых Чимин не мог знать. Все те же страшные животные, как сказали юноше — верблюды, тянулись цепью за повозками, коих тоже было не мало. Кроме купленных рабов, караван вёз много товара — тканей, специй, ковров, диковинных птиц в клетках, многие из которых стоили дороже, чем люди. И всё же, это больше завораживало юношу, чем пугало. Он сам не мог себе объяснить того, что чувствовал. Когда он, высунувшись из повозки почти полностью, с широкой улыбкой посмотрел на невероятно красивый, завораживающий водопад, струящийся меж высоких скал, он и не заметил, что все откровенно любуются им самим. Лишь когда повозка остановилась, а вслед за ней и весь караван, Чимин непонимающе огляделся, натыкаясь на десятки разглядывающих его глаз. Ему бы испугаться, стушеваться и спрятаться в тени повозки, но он лишь выше задирает подбородок, расправляя плечи.

— Я хочу к водопаду, — громко заявляет он хозяину каравана, бесстрашно смотря ему в глаза, а тот начинает смеяться. — Я сказал — хочу воды!

Мужчина в чалме ещё больше смеётся, но кивает прислужнику, который развязывает ленты на запястьях юноши. Чимин потребовал чтобы развязали и девушек, на что хозяин смеётся, но качает головой отрицательно.

— Иди, а то я передумаю, — мужчина указывает плетью на водопад, к которому уже подошли несколько прислужников, наполняя кожаные фляги.

Дважды Чимину повторять не нужно, он устремляется в воде, окуная под упругие струи свои руки, отмечая, что она ледяная. С оханьем юноша брызгает на себя воду, умывая своё лицо так, что щёки раскраснелись от холода, и пальцы немеют. Но всё же Чимин испил достаточно воды, привёл в порядок одежду и волосы, пальцами расчёсывая светлые пряди, понимая, что ни рубашка, ни панталоны больше не пригодны для ношения, а сапоги потерялись ещё в море.

Он вырвал одну из фляг у кричащего и замахивающегося на него прислужника, но одним лишь взглядом льдисто-голубых глаз Чимин заставляет остановиться надвигающегося на него мужчину, и вздёрнув голову, уходит к повозке, отдавая воду девушкам, что всё так же испуганно жались друг к другу.

— Как только мы доберёмся до столицы, я отправлю гонца моему родителю, — шепчет юноша, пытаясь подбодрить своих невольных спутниц. — Нас смогут освободить.

— Как только мы доберёмся до столицы, нас отвезут в Аль-Хамидие — самый большой рынок царства, — обречённо говорит девушка, что знала французский. — Нас продадут сразу же. Хозяину не нужно ждать несколько месяцев выкуп, он может сразу получить за нас деньги.

От услышанного Чимин приходит в замешательство, но всё равно не теряет надежды, и молча кивает в ответ. Он также всю дорогу смотрел вокруг, подмечая местность, если вдруг удастся сбежать. К вечеру появились очертания крепостных стен и башен минаретов, а к ночи они достигли самой столицы. Едва за ними закрылись огромные городские ворота, Чимин понял, что бегство невозможно. И всё же он с некой надеждой смотрел на зажигающиеся огни улиц и площадей этого древнего города, пока повозка, всё так же скрипя и кренясь, увозила их в самое сердце Дамаска — в оживлённый шумный Тартус{?}[Тарту́с — второй по величине портовый город в Сирии после Латакии, административный центр мухафазы Тартус.].

Две мили, полуразрушенной временем и людьми, площади, с высокими колонами по бокам, крытой мраморными портиками — это останки некогда величественного храма Юпитера — древнего бога римлян, отголосок древней цивилизации, что сотни лет назад захватила эти земли. Именно таким предстала перед юношей площадь Аль-Хамидие — место, что станет поворотным в его жизни, место, где он примет свою судьбу.

***

Константинополь. Византия. 1203г.

Дрожащий, тщедушный, слишком молодо выглядящий для своих лет, и напуганный до смерти — таким предстал перед Юнги наследник византийского трона — Алексей Ангел. Семь лет проведённые в заточении у собственного дяди, лишившего его престола, сказались на его здоровье, и душевном состоянии. Граф Норфолк старался меньше на него смотреть, всё больше уходя в сторону, оставляя его то с Хосоком, то с Вульфом. Не мог он смотреть в глаза человеку, которого вёл на заклание чудовищу с именем барон Тироли, Ким Намджун. Он понимал — Алексея ждала плачевная участь — Намджун убьёт его, как только захватит Константинополь.

О, этот город произвёл на графа неизгладимое впечатление. Основанный греками, завоеванный римлянами, не раз покорённый арабами — величественный город, что стоит сразу на двух частях света — Европы и Азии — хранилище престола Кесарей{?}[Кесарь — императорский титул римских императоров], но вера христианская в православии.

Он назвал бы его одним из чудес света: за холмы, покрытые стройными кипарисами; за купола и часовни, устремлённые ввысь; за замки и древние башни Сераля и Леандра; за невероятный по красоте рейд{?}[Рейд (от нидерл. reede) — прибрежная акватория, место якорной стоянки кораблей и судов.], сплошь покрытый плывущими парусными лодками, вёсельными судами и паромами от Халкедона до Скутарии{?}[Скутари — современный Шкодер, Албания.]; за Мраморное море, что словно на ладони сияло бликами под зимним солнцем. Но внутри город нисколько не соответствует своему внешнему великолепию — улицы узкие, грязные и кривые; дома низкие и смрадные, построены без всякого вкуса и порядка, хотя так было и в любом старом европейском городе. И всё же, такого богатства и пышности набережных и базаров, граф не видел нигде. Такого изобилия товаров под высокими стеклянными аркадами, таких мастерских, где производят истинные шедевры ремесла, его изумлённый взгляд ещё не лицезрел.

Как ни странно, вызволить пленника не составило особого труда, что и не охранялся, как страшный преступник, а содержался под стражей, словно почётный пленник, которому под страхом смерти не позволялось выходить за пределы дворца.

Когда под покровом ночи, двери, а не решётки, темницы были открыты крестоносцами, а спокойно дремавший наследник был разбужен, всё же оказалось, что их обнаружили, и пришлось бы продвигаться обратно с боями, но Алексей без слов провёл их тайными галереями к подземным ходам, которые, как оказалось, были по всему дворцу, а мужчина знал дворец, как свои пять пальцев. Граф подумал о том, раз наследник знал все ходы, почему же он не сбежал от своего поработителя, но ответ нашёлся очень скоро — железный люк прохода к набережной невозможно было открыть одному человеку, лишь навалившись дюжиной сильных и крепких рыцарей, удалось сдвинуть железную плиту.

— Жизни и мира не хватит отблагодарить моих освободителей, — горячо шептал византийский наследник, пока они садились в неприметный, без родовых знамён и гербов парусник, под покровом сгущающейся предрассветной темноты. — Если Господь наш позволит мне вновь обрести свой дом, заняв моё законное место — я не забуду о вашей доброте и доблести, — торжественно обещал он рыцарям, кутаясь в предоставленный своими спасителями меховой плащ.

Рыцари почтительно склонились перед Алексеем, а граф прятал сожалеющий взгляд — лучше бы уж этот пленник таковым и оставался. Его дядя хоть и был угнетателем, но по-своему «заботился» о племяннике, а «освободитель», к которому его везут, не пожалеет его жизни.

Они выплыли из бухты Золотого Рога, когда мелькающие огни дворца обозначили, что их ищут. В тот самый момент, когда их парус набирал попутный ветер, Хосок заметил корабль, с выставленными щитами дома Анжу. Он непонимающе зовёт друга, указывая на проплывавший мимо когг.

— Что здесь делает французский корабль с родовым гербом Анжу? — у ирландца в голову закралась мысль, но озвучивать он её не стал, зная сердечную боль друга.

— Возможно один из торговых судов, — глухо ответил Юнги, — только почему он один? Ни торговые, ни, тем более, военные суда в одиночку не ходят. Кто этот смельчак, что забрался так далеко? — хмыкает мужчина, более не смотря в сторону судна.

О, если бы он только знал, кто этот «смельчак», что проливал горькие слёзы по потерянному другу! О, если бы Хосок осмелился озвучить предположенное, что сам герцог Анжуйский приплыл в столицу Византии навстречу своему возлюбленному! О, если бы... Но судьба располагает по-другому, говоря, что не здесь и не сейчас, и два корабля проплыли мимо друг друга, не подозревая, что их разминка судьбоносная.

*

Задар. Хорватия.1203г.

Чем дальше они уплывали от империи, тем оживлённее и радостнее становился Алексей, всё больше общаясь и с графом, и с лордом Лаутом. У Сицилийского пролива галеры разделились — Вульф уплыл к Тирренскому побережью, где его целью был Рим и послание для Папы, а галера графа Норфолка держала курс к Задару.

Алексей Ангел был принят при дворе короля Монферратского с распростёртыми объятиями. Он тут же был окружён заботой и вниманием Сокджина и осыпан подарками. В честь наследника король устроил пышный бал с увеселениями и фейерверками. Лишённый такого внимания за годы пленения, наследник был растроган до глубины души, и просто боготворил короля Сокджина за его доброту и невероятную красоту.

— Наш дорогой брат Алексей, столько лет мающийся в плену, преданный родным человеком, нам так жаль Вашей участи, что это лишь малая толика того, что мы можем сделать для Вас, — мягкая улыбка и нежный ореховый взгляд короля, заставлял сердце византийского наследника снова оказаться в плену — в плену его красоты.

— Хоть и называется моя династия Ангелами, истинный ангел это Вы, король Сокджин. Моё сердце радуется знакомству с Вами не меньше, чем моему освобождению, — низко кланялся византийский наследник, смотря в искрящиеся счастьем глаза монарха.

Вот только с пфальцграфом Монферратского — бароном Тироли, Алексей вёл себя настороженно. Он понял сразу в ком истинная сила, и кого стоит опасаться. Человек, столь долго находившийся в заточении, и видевший в каждом стражнике своего палача, стал подозрительным и мнительным. Не ощутить властной ауры, исходящей от Намджуна, было невозможно, и чем дальше он воплощал свою идею империи от гор до моря, тем больше он показывал своё истинное лицо — человека, способного на всё... в том числе и на невероятную, глубокую любовь.

Трудно было себе даже вообразить сколь менялся взгляд мужчины, когда он смотрел на своего короля, он сам весь преображался неузнаваемо, стоило только появиться прекрасному Сокджину, или прозвенеть тихим смехом его нежному голосу. Намджун дышал по-другому рядом с ним. Он был счастлив... они были счастливы. И в одну из страстных ночей, когда пережитая страсть сладкой патокой растекалась по их дрожащим телам, и медленные, сладкие поцелуи осыпали самое красивое лицо в мире, Сокджин обнял своего мужчину, шёпотом признаваясь в своём страхе.

— Родной мой, может не стоит нам идти дальше? Может нам остановиться сейчас, оставить всё это? Ни к чему дальнейшая борьба, ведь мы уже обрели друг друга, а большего мне и не надо.

— Мне мало всего этого, я смогу подарить тебе больше, чем сейчас, и клятв своих я тоже не забыл, — мужчина медленно зацеловывает скулы любимого, подбираясь к губам.

— Забудь их, любимый. Ты их обещал не мне, а мёртвому человеку, что в жизни ни разу не думал обо мне. Если ты считал, что чем-то обязан мне, я освобождаю тебя от этих никому не нужных клятв, только... прошу, остановимся сейчас, Намджун.

— Остановиться? Сейчас, когда моя цель столь близка, что руку протяни и можно коснуться мечты... Джин, мой прекрасный, не бойся ничего.

— Не боюсь... с тобой ничего не боюсь, — горячо шепчет юноша, вновь дрожа от накатывающей страсти в руках любимого. — Но эта мечта... это совсем не то, что я представляю для нас.

— Чего бы ты хотел, любовь моя? Всё для тебя сделаю — звезду с неба достану, реки поверну вспять, — руки мужчины обнимают крепче и бёдра прижимаются требовательно, показывая силу своего желания, а юноша тихо смеётся, уворачиваясь от жарких поцелуев любимого.

— Не надо ни звезды, ни короны, ни всего мира... не нужно ничего, любовь моя. Только вернёмся в наш дом, в Монферратию, туда, где мы нашли друг друга. Теперь для меня это наш дом, наша с тобой обитель, место, где наша любовь зародилась и расцвела... Вернёмся туда, любимый. Я бы воспитывал твоих детей... наших сыновей, я был бы счастлив там.

Мужчина замер, отрываясь от поцелуев, которыми он покрывал восхитительное тело под собой, заглядывая в глаза, в которых безграничная любовь и нежность.

— Ты хотел бы... детей? Моих детей... воспитывать, как своих? — изумлённо шепчет мужчина, не веря тому, что слышал.

— Они были бы нашими, родными и любимыми. Да, я бы очень хотел этого. У нас был бы дом и семья.

— У нас будет дом — самый великолепный и неприступный город мира, где мы будем полновластными хозяевами! У нас будет семья — наследная монаршая династия, равной которой по величию и могуществу не будет ни одной другой семьи! И титул, которым я одарю тебя, ты будешь передавать нашим детям и внукам!

— Я бы любил их и без титулов и привилегий, просто потому, что они твои. Пожалуйста, родной мой, вернёмся в Монферратию, оставим всё это.

Мужчина заставляет его умолкнуть, заткнув поцелуем, горячими ладонями оглаживая дрожащее тело. Он медленно переворачивает юношу на живот, выцеловывая шею, плечи, крепко обхватывает бёдра и приподнимает их.

— Ты станешь императором, — шепчет мужчина столь горячо, прямо у мочки уха, что Сокджин дрожит сильнее, — ты будешь носить титул, который я подарю тебе.

Руки властно прогибают спину юноши, бёдра жмутся к упругим ягодицам, а ноющий от возбуждения член нетерпеливо мажет меж них, заставляя Сокджина выдохнуть судорожно и пальцами комкать шёлковое покрывало.

— Нет и не было в мире прекраснее тебя, — головка проскальзывает в растянутый анус, срывая сладостный стон. — Ты будешь ангелом на троне, воплощением божества, ожившей божественной статуей, — первый толчок заставляет содрогнуться и сжаться, ибо нутро всё ещё чувствительно после предыдущей схватки. — Ты будешь моим прекрасным... невероятным, любимым императором, которому я отдал своё сердце, душу и свою жизнь, — снова глубокий толчок, от которого теперь оба дрожат и стонут, а потом ещё и ещё, пока накрывшая их сумасшедшей лавиной страсть, не заставляет забыть все слова, а мысли и сомнения улетают из головы, оставляя лишь невероятную любовь, обожание и нежность.

— Д-да, любимый, буду... буду твоим... навсегда!

Навсегда... до конца своих дней... навеки вечные, во всех мирах и перерождениях... Как долго это «навсегда»? Кто отмеряет время для двух любящих, что в пылу страсти беспечно клянутся друг другу в вечности? Когда судьба решает, что их «навсегда» завершено? Они оба не знают ответов, хоть сейчас они им не нужны. Для них «навсегда» — это прямо сейчас, здесь, когда сердце к сердцу так сладко бьётся, когда дышать не хочется от бесконечных поцелуев, когда с улыбкой с жизнью расстанешься ради одного только взгляда любимых глаз.

*

Как ни странно византийский наследник больше тянулся к обществу графа Норфолка, охотнее проводя с ним всё своё время. Да и сам граф находил опального принца достойным собеседником, что с неподдельным интересом слушал о родине Юнги, о его сыне, по которому тот безмерно скучал, о Северном море и Норфолке. Принцу рассказывать было особо нечего, и воспоминания у него были не самые лучшие, но всё же он с большим удовольствием говорил о своей столице — самом красивом городе мира. Так Юнги узнал, что Халкидон — императорский дворец, был построен ещё греками, а роскошные пристройки при римских императорах.

— Самая южная часть дворца — Буколеон, удивительно прекрасен. Его широкие ступени опускаются прямо в Мраморное море, а корабли подплывают так близко, что из окон можно дотянуться до парусов. Я хочу вернуть свой дом, и жить там не гостем или пленником, а хозяином, каким я и должен являться. И когда мы вернёмся туда, Вы, граф, будете моим почётным гостем.

Юнги лишь улыбается устало, снова избегая смотреть в глаза собеседнику, и кивает согласно. Почему он сидит с этим опальным принцем, рассказывая ему о своём доме? Граф не может сам себе это объяснить, но видимо, чувствует то же, что и он — они оба невольники, хоть и ходят без цепей на руках, но их обоих крепко держит Белый рыцарь, и как выпутаться из его сетей пока неизвестно.

— Я желаю Вам как можно дольше наслаждаться гостеприимством короля Монферратского, — неожиданно пожелал Юнги, всё же смотря в глаза принца. — Возможно оно и к лучшему, что так всё сложилось. Скажу Вам честно — опальным монархам, что вынуждены искать пристанище на чужбине, приходится принимать условия, что диктуют им хозяева. Думаю очень скоро и Вам их поставят.

Принц задумчиво рассматривает свои руки, будто там действительно кандалы, а не драгоценные перстни, и отвечает столь тихо, обречённо.

— Я уже привык, — Алексей поднимает глаза на графа, в которых смирение и горечь. — Сначала условия диктовал мой отец, затем мой дядя, а теперь мой... «спаситель», «благодетель».

— Как Вы поступите, Ваше Высочество? Стоил ли город — всего лишь нагромождение камней и песка — Вашей жертвы? Я осмелюсь посоветовать Вам подумать и не принимать поспешных, а главное, тяготеющих Вас условий.

— У меня нет выбора, — сразу отвечает принц, сжимая кулаки в бессилии.

— Да. Барон Тироли никогда не оставляет выбора... никому и никогда, — Юнги понимает, что принц обречён.

*

Почти два месяца византийский принц пребывал в лагере пилигримов. В тот день Намджун пригласил Алексея на состязания между доблестными рыцарями, на широкий королевский двор, превращённый временно в ристалище, где сам махал мечом, срубая с шестов тыквенные головы, под одобрительные возгласы своих командующих и подчинённых.

Своим оружием Намджун владел в совершенстве, разил им каждого из соперников, обезоруживая поочерёдно, разбивая щиты, разрубая кольчуги играючи, и сам он улыбался и смеялся, словно на потешном турнире, а не состязании. Он был так уверен в своей силе, что не надевал шлема, и щитом прикрывался едва. Бросал огненный взгляд на мраморный балкон, где на пышном троне сидел его король — его любимый, его прекрасный Сокджин, что глаз восхищённых с него не спускал, и на каждую победу Белого рыцаря реагировал так бурно-радостно, хлопая в нежные ладони, и смеясь счастливо.

Алексей смотрел на эту сцену бравады, понимая, что всё это для него. И в случае чего на месте тыквенной окажется его голова. Но когда вышел граф Норфолк, принц напрягся, ибо граф вышел словно на решающий поединок, где на кону жизнь одного из них. Да и Намджун более не улыбался беспечно, крепче сжимая рукоять меча.

Оба мыслями унеслись на полгода назад, в Анжу, на турнир рыцарей близ Сарты, что стал для обоих судьбоносным — Намджун стал предводителем крестового похода, а Юнги выбрал своего «господина сердца», открыв ему всю душу, подарив всего себя. О, его нежный Чимин, что брыкался и кусался, а всё-таки расцветал сладким жасмином в своём чувстве. Как далеко он сейчас от него... по вине Белого рыцаря, стоящего перед ним. И видимо Господь всё же не оставил его, раз он может прямо сейчас, прикрываясь состязанием, разрубить барона на куски. Сверкнувший молнией клинок меча едва не исполосовал лицо Намджуна, что успел отступить на полшага назад, но видит собственными глазами, как белая прядь его волос, срезанная острием меча, медленно падает на землю.

Они сражались изо всех сил, не щадя друг друга, рубя с размаху, атакуя ожесточённо. И как же отличался этот поединок между ними от того первого, когда казалось, что две стихии смогут сродниться, стать близкими по духу, найти друг в друге верного товарища. И как они оба ошибались, поняв, что огонь и лёд не сойдутся никогда.

Все затихли, плотным кольцом окружив барона и графа, следя за каждым их выпадом, лишь звон стали, скрежет и искры меж клинков эхом раздавались вокруг.

Сокджин встал в невероятном волнении, до побеления пальцев сжимая мраморные перила балкона, отмечая каждую кровавую царапину, каждый удар и промах своего возлюбленного. Намджун силён, но Юнги проворнее, и выпады его быстрее, чем у противника. Он изрядно попортил ему кольчугу, пробил железный щит, подрезал нарукавники, и всё целился в сердце, всерьёз намереваясь убить здесь и сейчас. Пот стекал с них ручьём, взмокшие волосы липли ко лбу и скулам, дыхание всё более затруднённое, прерывистое, но оба крепко держатся на ногах, и ещё сильнее сжимают мечи в руках. Один резкий выпад решает итог сражения, когда одновременный удар под колено заставляет Намджуна упасть на землю, а меч британца опасно замахивается целясь в его шею.

— Нет! — истошный крик короля заставляет замереть с поднятым мечом. — Нет! Не сметь!

Сокджину не скрыть волнения, как и слёз, текущих по щекам. Чего уж тут скрывать, выдавая себя с головой, на глазах у ошеломлённой толпы, подтверждая то, о чём давно подозревали. Опасность, нависшая над любимым, заставила его это сделать. И сейчас, дрожа всем телом, он приказывает остановиться, а после стремительно покидает балкон.

Этот день запомнили все, но особенно византийский принц, поняв, что и у непоколебимого Белого рыцаря есть слабое место... очень красивое, нежное слабое место.

*

Алексей ждал дня, когда ему всё же будут выставлены условия. Он готовился быть морально униженным, даже вновь заточённым под стражу, но чего он никак не ожидал, так это предательства... своего собственного.

Вокруг него собрались предводители похода, во главе с бароном Тироли. Сокджина не было. Принцу казалось, что все они смотрели на него, как на кусок мяса, что будут сейчас делить. И понятное дело кому достанется самый большой кусок.

— Ваше Высочество, — начал спокойным, вкрадчивым голосом Намджун, — наш грешный мир устроен так, что всё в нём имеет цену, а мы всего лишь люди — смертные и слабые. И мне ли Вам говорить, что цена за престол может стать очень высокой. Но зная Вашу мудрость... и храбрость, уверен — Вы примете правильное решение, — мужчина умолкает, цепким взглядом подмечая все изменения на лице принца, что сидел сжавшись в кресле, крепко сжимая кулаки. — Мы озвучим Вам условия, и Вы их подпишете, — Намджун кивает принцу, будто подсказывая, что нужно отвечать, но тот не шелохнётся.

Когда секретарь зачитывал договор, Алексей был готов услышать, что потеряет часть земель империи, что оплатит золотом весь поход крестоносцев, что всё войско империи перейдёт под командование предводителя похода, то есть барона Тироли, Ким Намджуна, что он сам будет лишь именоваться императором, а всё правительство будет формировать всё тот же Намджун, но то, что он услышал потом, заставило волосы встать дыбом на его голове. Кровь отхлынула от лица и ноги дрожали, когда Белый рыцарь в упор смотрел на него и в его чёрных глазах ясно читалось — у принца нет выбора, и не будет.

Рука дрожит и сердце падает, когда Алексей подписывает позорный для себя договор, а Намджун широко улыбается, довольно выдыхая, и сам размашисто ставит подпись, а вслед за ним и другие предводители, что тоже не остались обделёнными.

Теперь Намджун словно царь и бог — по силе и могуществу ему нет равных среди крестоносцев, а скоро и среди всех правителей мира!

*

Вновь знамёна колышутся на солёном ветру портовой крепости Задар. Снова стальные пики копий сияют на весеннем солнце Хорватии, и многотысячная армия пилигримов стоит в ожидании слов своего главнокомандующего. Меж рядами дивизионов стоят глашатаи, что слово в слово будут повторять за бароном Тироли его речь — заранее записанную на пергаменте.

Сам Белый рыцарь в сияющих, полированных латах, с невероятно богатой чеканкой и гравировкой, с пышно украшенным шлемом, прижатым к груди, в белом плаще, расшитом серебряными нитями, стоял на возвышенности, готовясь произнести решающие слова, что изменят не только его судьбу, судьбу его любимого, но и судьбу всего мира, изменят облик Европы, уничтожив одно государство и создав новое. Рядом с ним его верный Вульф, почти что сын, преданнее которого нет на земле, и в руках он держит послание Главы католической церкви. Он выполнил своё дело — согласие Папы записано на гербовом пергаменте, и скреплено печатями.

Намджун смотрит на своего прекрасного короля, что сидит на троне, весь сияющий счастьем, излучающий такой свет любви, что слепит глаза. Сокджин невероятно расцвёл в своём чувстве, и не скрывал, что счастлив, а глаза невольно говорили о том, кто делает его таким — его возлюбленный, его верный рыцарь.

Рядом с восхитительным Сокджином, на другом троне, сидит византийский наследник — Алексей Ангел, немного нервно поглядывая на эту огромную толпу, а внутри весь сжимаясь от страха. За то время, что он провёл в крепости пилигримов, он понял, что попал от одного тирана-поработителя к другому, только здесь его не держат в темнице, а осыпают почестями. Но он всё тот же невольник, слишком быстро обрадовавшийся своему «освобождению», поверивший в лучший для него исход, а на деле — марионетка для нового диктатора, что своим мечом воздвигнет его на престол, и будет ставить ему условия. И пока Алексею приходится с этим смириться. Сейчас он склонит голову, примет позорные для него условия, но после, когда он снова станет императором, уничтожит этого Белого рыцаря. А король Монферратский... будет подле него, как прекраснейший трофей.

Юнги тоже смотрит на Белого рыцаря с чёрным сердцем, стоя во главе своего четырёхтысячного дивизиона. Смотрит в его такие же чёрные, как его совесть и помыслы, глаза, пытаясь найти в них хоть проблеск надежды, что он остановится, не дойдёт до крайности, развязав войну между двумя христианскими мирами — католическим и православным, оставив город, насчитывающий тысячелетнюю историю, нетронутым. Но всё тщетно — Намджун непоколебим, и холод в его глазах, сталь в голосе, сила рук, сжимающих рукоять меча, говорят о решимости.

— Мои воины! Вы моя сила и опора! Вы те, кто своей доблестью и мужеством показали истинную силу Креста, выдержав все испытания, ниспосланные нам Господом. Каждый из вас уже в Раю, уже благословлён, ибо вы — воины-ангелы с мечами в руках, несущие справедливое возмездие. Каждый из вас достоин награды — Царствия небесного на века вперёд! — одобрительный ропот проносится меж стройных рядов и суровые лица озаряют просветленные улыбки, пока их предводитель продолжает столь же громогласно. — И вот она награда, вот оно — благословение Господне! Ибо ничем другим, кроме как Божьей благодатью я это назвать не могу. Перед нами новая цель, благословеннее которой нет ни на земле, ни на небе. Сотни лет мир наш был разделён, сотни лет последователи Сына Божьего — Иисуса Христа были разделены в своей вере. А сейчас настал тот момент, когда этим мирам суждено вернуться в своё изначальное лоно, и соединиться в одной мировой вере — христианско-католической!

Снова гул проносится по напряжённому воздуху, но на этот раз громче и неверяще. Алексей поспешно опускает глаза, стыдясь собственной беспомощности, признавая свой позор — он согласился променять православие, веру своих отцов и дедов, в обмен на престол. Низложенный наследник больше не слышит голоса Белого рыцаря, собственный позор закладывает уши, пока мягкое пожатие нежной руки не возвращает его к реальности — Сокджин смотрит на него понимающе и сочувствующе.

— Мы пойдём к вратам Константинополя, потребуем восстановления справедливости, и вернём трон Византии её законному наследнику. Тогда же православная церковь перейдёт под покровительство Папы Римского, и мир наш, и вера наша обретут единение и силу, которой не будет равных во всём мире!

Рёв воодушевлённой толпы пилигримов оглашает всё вокруг в радостном кличе и всеобщее ликование переходит в настоящий восторг, эйфорию, когда многотысячное войско в едином порыве опускается на колени, осеняя себя крестным знаменем, вознося молитвы Господу.

— Каждый из вас станет частью этого исторического момента! — также громогласно продолжал Намджун, непоколебимой белой статуей возвышаясь над всей коленопреклонённой толпой, словно грозное божество над своими последователями. — Каждый пилигрим получит бессмертие своей души, став ангелом мира. Вы... каждый из вас, получил благословение Папы, отпущение всех грехов, и место в Раю. Да не покинет нас решимость в этот час! Да пребудет с нами благословение божье! Я призываю вас всех — идти на Константинополь!

— На Константинополь!.. На Константинополь!.. Аминь! — кричит взбудораженная толпа, выхватив мечи из ножен, сталью сверкающие на солнце, размахивая знамёнами и вышитыми гербами.

— Аминь, — тихо шепчет прекрасный Сокджин, глазами лаская своего мужчину, ликуя сердцем вместе с ним.

— Аминь, — выдохнул мрачный лицом Алексей, презирая самого себя и всем сердцем ненавидя Белого рыцаря в этот момент, но больше самого себя.

— Аминь, — еле слышно произнес Юнги, всем своим сердцем находясь сейчас далеко отсюда, где нет ни Белого рыцаря, ни короля Сокджина, ни всего этого сумасшедшего мира. Он мыслями и воспоминаниями в цветущем саду Анжу возле кустов жасмина у ног своего возлюбленного. И если позволит ему Господь увидеть его ещё хоть раз, он ничего не пожалеет — ни жизни, ни души своей. Аминь.

***

Дамаск. Айюбидское царство.1203г.

Чимин осматривал свои «покои» — просторную комнату с узкими окнами, а вовсе не темницу, как он ожидал. И здесь он был один, других купленных рабов он больше не видел.

Под его окнами всегда было шумно — с раннего утра рынок начинал торг, а уж в районе невольничьего рынка всегда было оживлённо. В первый же день своего пребывания здесь, Чимин видел, как выводили рабов по одному или несколько сразу, выставляя на обозрение покупателям, словно товар. Он думал, что и его выведут на помост, но ни в этот день, ни в другие последующие, этого не произошло.

К нему заходил лишь один евнух — полнотелый, но шустрый слуга, что довольно цокая языком осмотрел юношу с головы до ног: перебрал ему светлые пряди, замечая что ни вшей ни гнид в них нет, посмотрел ногти на пальцах и ступнях, мочки ушей, восторженно размахивая руками от агатовой серёжки, даже в рот заглянул, подмечая идеальные, ровные и здоровые зубы.

Дважды в день он купал его, тщательно скребя кожу, умасливая тело, вымывая соль моря, и мыл волосы ароматным куском мыла, что делало их гладкими и мягкими на ощупь, а кормил чуть ли не пять раз в день. На огромном чеканном подносе лежали с десяток крохотных тарелок — пиал, в которых аппетитными кусками, но маленькими порциями лежали неведомые доселе Чимину блюда. Юноша подумал, что откажется от еды в знак протеста, но передумал, и съел всё подчистую, хоть и представить себе не мог, что столько влезет в него. А после еды евнух давал ему пожевать несколько пряных зёрнышек похожих на чёрные звездочки — гвоздика, как позже узнал юноша, удивлённо осознавая, что и рот и дыхание после этих зёрнышек становятся удивительно свежими и приятными. Евнух не нарадовался на юношу, щебеча на арабском похвалы, и мягко поглаживая по светлым волосам, и всё приговаривал — «Хела машала, зиннур!»

Чимин брыкался и сопротивлялся в первых порах, кусаясь и царапаясь, отталкивая евнуха руками и ногами, так что один раз пришлось позвать стражника — высокого и широкоплечего мужчину, вмиг скрутившего хрупкого юношу, показывая, что дальше будет только хуже. Тогда Чимин затих, выжидая своего «хозяина», чтобы снова заговорить с ним о выкупе, но тот не появлялся.

Утром третьего дня он видел из окна своей обители, как уводят тех двух девушек, что были с ним в повозке, и пришёл в ужас и гнев, замечая, что с них снимают одежду, оставляя лишь в тонких набедренных повязках, выставляя их юные тела на всеобщее обозрение. Бедные девушки пытались прикрыться своими длинными волосами, но продавец, а то и сами покупатели, тщательно осматривали каждую, прежде чем купить. Их увели с рынка в тот же день, накинув на них похожую на мешок одежду с прорезью для глаз, а на ноги — браслет с колокольчиком. Это произвело на юношу удручающее впечатление — его тоже продадут, не сегодня, так завтра, но вот чего он не ожидал, так это того, что его тоже разденут.

Купивший его мужчина пришёл рано утром, осмотрел юношу и остался весьма доволен. Видимо он хвалил и евнуха, ибо тот улыбался до ушей, согласно кивая, щипая кожу Чимина, трогая волосы, поправляя шёлковый кафтан с тонким поясом.

— Я объявил по всему базару, что сегодня буду выставлять редкую ценность, — довольный собой говорил мужчина. — Придёт много покупателей — богатых, знатных. За тебя дадут много золота, когда я скажу кто ты, — громко смеётся хозяин, — а ты постарайся преподнести себя выгодно: не зыркай своими прекрасными глазами злобно, не кусай покупателей, когда тебя будут трогать — тебе же будет лучше. Если тебя купит самый богатый из них, то жить ты будешь лучше, чем остальные рабы.

— Я плюну в лицо тому, кто осмелится это сделать, — шипит в ответ юноша, но весёлый хозяин снова смеётся.

— А может так и будет лучше, многие любят строптивых. Усмирять тебя будет только одним удовольствием.

— Не продавайте меня, — делает последнюю попытку юноша, — отправьте домой. Мой отец даст Вам столько золота, сколько Вы и не видели.

— Нет. Ждать полгода не имеет выгоды. Я получу то, что мне надо сейчас. Выводи его — обращается мужчина к евнуху на арабском и сам исчезает за дверью.

Солнце стояло в зените и синее небо отражалось в высоких стеклянных витражах, а тут, внизу людской шум и гам, мелькают повозки, толпятся покупатели, разношёрстная толпа продавцов выкрикивает на разных языках и диалектах, зазывая к своим лавкам.

Чимина ослепляет и оглушает всем сразу, но стук собственного сердца заглушает всё вокруг. Его закутали в белые ткани с головы до ног, прикрыв даже лицо, оставив открытыми лишь глаза. Он замечает других рабов — мужчин и женщин, совсем юных и пожилых, которых тоже продают, как обычный товар.

Евнух безостановочно что-то тарабарит, размахивает руками, снимая платок с лица юноши, а покупатели подходят ближе, удобнее устраиваясь перед помостом, выкрикивая свою цену. Но когда евнух снимает чалму с головы Чимина, расправляя густые блестящие волосы, что цвета спелой пшеницы, говор вокруг чуть умолкает.

— Не прячь глаза, — кричит на него хозяин. — Подними голову, — но Чимин упрямо поджимает губы, чуть вздёрнув подбородок, но так же опустив ресницы.

Кто-то из покупателей осмелился коснуться его волос, но Чимин окатил его таким холодным взглядом льдисто-голубых глаз, что тот аж отступил испуганно. А евнух всё расхваливает товар, то есть Чимина, и покупателей всё становится больше и больше.

Юноша дрожит сильнее, и сердце испуганно стучит под горлом, хоть и стоит он с высоко поднятой головой и горделиво расправленными плечами. Если бы кто-то из его родных увидел, как благородного графа Блуа, дворянина из знатного рода, продают на невольничьем рынке, как... овцу или породистую лошадь, если бы Юнги или Бэкхён узнали о его позоре? Как он посмотрит им в глаза? Чем оправдает себя? Но раз уж так сложилось и теперь он раб, то возьмёт с этого всё, что можно. Он сделает так, что его купит самый богатый из этих жадных, омерзительных людей с горящими от вожделения глазами, а после он найдёт выход — сбежит, соблазнит, убьёт, но вернётся домой... к Юнги.

Тонкий пояс развязан, и белый кафтан падает к его ногам, ложась мягкими волнами, оставляя юношу в одной набедренной повязке. Восхищённый ропот проносится вокруг, и снова все замирают на мгновенье, словно дух переводят от увиденного. Теперь Чимин не прячет глаз — смотрит с вызовом поверх голов, и в то же время смущённо становится боком, откидывая светлую прядь за плечо, позволяя любоваться.

— Это истинное сокровище, — кричал на арабском хозяин, расхваливая свой «товар», — украшение любого добропорядочного дома, любого гарема! Волосы, что поцелованы солнцем, глаза, что ясное небо, стройный, как тонкая пальма, кожа, что отливает золотым сиянием — истинное воплощение красоты и грации! Нежный как цветок, и горячий как огонь! Кто даст больше за это сокровище?

Вокруг разговоры не умолкают, предлагают свою цену наперебой, а хозяин лишь машет руками не соглашаясь. Чимин понимает, что продавец вряд ли говорит о его длинной родословной или знатности рода, или о том, что он искусный стрелок из лука и умеет гарцевать на породистом скакуне. Его продают, как наложника, или как красивого прислужника — Пак Чимин, граф Блуа — прислужник в доме!

— Своей знатностью он не уступает многим из вас. Это сокровище — настоящий граф из далёкой Франкии, дворянин, приближённый к королю! Кто даст больше? — мужчина снова руками указывает на юношу, что всё больше и больше раздражается от всего этого, гневным взглядом окатывая каждого, уворачиваясь от протянутых к нему рук.

В какой-то момент все вокруг стали странно затихать, и Чимин замечает опущенные головы покупателей, что чуть пятились назад от одного мужчины перед собой. Юноша видит, как замер его собственный хозяин, а евнух упал ниц на колени. Они боятся? Того мужчину, что стоит перед ними? Теперь Чимин сам смотрит на него, вздёрнув голову, ибо тот высок и тонок, а синие глаза впились в лицо юноши пристально.

Мужчина красив, хотя он даже скорее юноша, ибо черты его, пусть и не лишены мужественности, но мягки и нежны. Синие глаза подведены чёрной сурьмой, и от того ещё выразительнее, и всё смотрит и смотрит, не отводя взгляд. Под таким красноречивым взглядом Чимин чуть тушуется, но всё же гордо вздёргивает свой маленький носик, вызывая улыбку у синеглазого. Тот обращается на арабском к хозяину, что тоже падает ниц перед ним, и отвечает сразу же, а потом Чимин слышит латинскую{?}[Латинский язык — индоевропейский язык, была официальным языком в Римской империи, и стала доминирующей в западном Средиземноморье. ] речь.

— Ты правда приплыл из Франкии?

Чимин чуть теряется, но тоже быстро отвечает на латинском:

— Да, я француз. Мой дом — графство Блуа.

Мужчина снова говорит с хозяином, что глаз на него не смел поднять. Видимо тот настолько богат, что все отступили перед ним. Синеглазый что-то гневно кричит, отчего хозяин весь сжимается, а после на землю падают пять мешочков с монетами. Евнух подскакивает и проворно закутывает Чимина в те же белые одежды и ткани. Никаких мешков на голову и браслетов с колокольчиками на ногу — юношу уводят к паланкину, евнух безостановочно тараторит на арабском, улыбаясь и кивая, плотно закрывая драпировку. Носилки покачиваются, и полдюжины крепких загорелых рук уносят юношу снова в неизвестность, и на этот раз Чимин почему-то боится, дрожащими пальцами вцепившись в мягкие подушки вокруг.

*

Хоть и было страшно до дрожащих коленок, но любопытство юноши брало верх и его точёный носик всё время выглядывал в прорези носилок.

Его привезли в Дамаск ночью и пять дней он сидел запертым, не видя ничего далее своего окна, а теперь, когда огромный город открывался перед ним, глаза его изумлённо округлялись.

Торговые ряды сменились широкими площадями, выложенными мрамором, с журчащими фонтанами и уходящими ввысь пальмами. От мощёной улицы, по которой несли юношу, ответвлялись стройными рядами улочки поменьше, на которых кипела жизнь. Из мастерских доносились звуки стучавших молотков, пахло кожей и красками, рябило в глазах от изобилия керамики и фарфора. Высокие стены дворцов, выложенные мраморными плитами, показывали насколько состоятельны те, кто живут за ними. Но когда паланкин поднесли к огромным деревянным, с невероятным орнаментом, воротам очередного дворца, Чимин понял как богат и знатен его новый хозяин. А тот всё смотрел на него своими синими глазами и легко улыбался, восседая на великолепном гнедом жеребце.

Когда ворота открылись, Чимину показалось, что перед ним открыли ворота в Рай, не меньше. Такой красоты и роскоши он не видел нигде: розовый и белый камень мрамора в невероятном орнаменте чёрного гранита сплошь покрывал всё вокруг; буйство зелени поражало — столько пышных цветов и огромных деревьев с крупными жёлтыми и оранжевыми плодами, столько широколиственных кустов и карликовых пальм, что Чимин еле успевал поражаться очередной красоте; фонтаны с шумом устремлялись ввысь, а бассейны с лазурной водой манили освежиться с дороги.

Чимин так увлёкся разглядыванием, что до пояса высунулся из паланкина, с открытым ртом рассматривая всю эту красоту, не замечая, что синеглазый откровенно смеётся с него. Он и забыл, что теперь является рабом в этом богатом дворце, что продан на рынке, что попал в неволю... ровно до того момента, как носилки поставили на землю.

— Идём, я отведу тебя к твоему новому хозяину, — синеглазый кивает на вход во дворец — широкую террасу с множеством арочных проёмов.

— Так ты не мой хозяин? — удивлённо спрашивает юноша, сильнее кутаясь в белые ткани.

— Нет. Теперь ты принадлежишь всемилостивейшему и могущественному падишаху Дамаска, — чуть кланяется мужчина, произнося эти слова.

— Падишах? Это как король? Меня купил король этого государства? Зачем?

— Да, как король. Идём уже, ты всё сам узнаешь, — и исчезает в тёмном проёме, показывая, чтобы Чимин шёл за ним.

— Как тебя зовут? — быстро спросил Чимин у идущего впереди мужчины. — И кто ты такой, что тебя все боятся?

— Меня зовут Гела, — не оборачиваясь и не останавливаясь говорит тот. — Я личный телохранитель падишаха. Идём быстрее.

— Меня зовут Чимин.

— Я знаю.

— Я благородный граф Блуа и я действительно из Франции. За меня заплатят выкуп... богатый. Я попал сюда случайно, когда плыл в...

— Ты раб моего господина, — резко останавливается Гела, в упор смотря на юношу. — Забудь имя, что ты мне назвал, забудь родину и свой дом. Ты полностью принадлежишь падишаху. Он вершит твою судьбу. Когда мы войдём в его покои — склонишься перед ним, упав на колени. Не смей говорить пока тебе не разрешат, и глаз не поднимай, пока я тебе не скажу. Всё понял?

Чимин смотрит несколько долгих секунд в наглое и красивое лицо этого телохранителя, а потом произносит по слогам:

— Пошёл к чёрту... Гела!

Гела тоже смотрит на юношу в упор долго, а после ухмыляется.

— Идём со мной, — и куда именно его позвал мужчина — к чёрту или падишаху — осталось неозвученным.

Внутри дворец казался ещё больше, чем снаружи, со своими бесконечными галереями и смежными комнатами. У юноши глаза разбегались от обилия роскоши вокруг — мягкие ковры и тонкая драпировка на стенах, огромные вазы и серебряные блюда, райские птицы в позолоченных клетках, но всё меркнет перед убранством покоев падишаха.

Чимин ожидал увидеть грозного, широкоплечего и бородатого мужчину, сидящего на высоком троне, увешанного с ног до головы золотом, но когда перед ним появился юноша, что возрастом был не старше его самого, тонкий, стройный и невероятно красивый, Чимин был явно удивлён.

Падишах выглядел обеспокоенным, его изумрудные глаза смотрели с некой тревогой, а пальцы явно подрагивали. Гела наклоняется к своему господину, шепча тихо кое-что, и падишах смотрит на юношу ещё пристальней. Он сам подходит к нему близко, не отрывая глаз от лица. Гела делает знаки, чтобы юноша поклонился, упал на колени, но Чимин не делает ни того, ни другого.

— Кто ты? — просто спрашивает падишах на всё том же латинском.

— Я Чимин, — так же просто отвечает юноша, тоже смотря в глаза правителю.

— А я Тэхён, — ещё проще говорит падишах и Чимин окончательно теряется — ему так просто и называть его? Ни «правитель», ни «Ваше Величество», ни даже «мой господин»?

— Моё почтение, Тэхён, — теперь Чимин кланяется почтительно, снова смотря в зелёные глаза.

— Ты плыл на корабле? Как долго? Откуда ты, как попал сюда? — вопросы сыпались быстро, и так же быстро Чимин отвечал на них, единственное, умолчав о цели путешествия, сказав, что это были торговые корабли.

— А с тобой... на корабле... были волк... или может... рыжая лиса?

Чимин удивлённо округляет глаза, смотрит на падишаха странно, но кивает отрицательно.

— Были лошади... и одна кошка, но не рыжая... пятнистая, — Чимин снова кивает немного заторможенно.

Тэхён выдыхает как-то устало, отводя взгляд, возвращаясь к своему креслу.

— Господин? — Гела выжидающе смотрит, чуть склонившись.

— Я не знаю, Гела. Если это он, то почему в пророчестве колдуньи говорилось о зверях с ним. А этот юноша ничего о них не знает. Видимо, этот тоже не подходит.

— Что прикажете сделать с ним, мой господин? Удалить его из дворца или отдать евнухам?

— Нет, оставь его здесь. Он такой... красивый. Только не делай из него слуги, просто пусть живёт здесь. Потом найдём ему занятие, — Тэхён снова смотрит на юношу, что вряд ли понимает о чём они говорят, но смотрит такими пронзительными голубыми глазами, словно просит о чём-то.

Чимин подходит так неожиданно, что Гела вмиг обнажает клинок меча, направляя его в шею застывшего юноши, но Тэхён делает знак опустить оружие. Чимин садится перед ним на колени, и слёзы выступают у него на глазах.

— Господин... повелитель, прошу Вас, отпустите меня...

— Дерзкий щенок, — Гела замахивается рукой для удара, но падишах снова его останавливает.

— Умоляю, отпустите. Я не могу здесь оставаться, прошу.

— Куда ты уйдёшь? Ты совсем один, без денег, без свиты. Ты пропадёшь как только выйдешь за порог дворца.

— Мне нужно в Константинополь, — в отчаянии признаётся юноша, — и я пешком туда пойду, доползу, выживу любой ценой, только отпустите меня! Бог воздаст Вам за Вашу доброту, если позволите мне покинуть Дамаск.

— Да ты ж неблагодарное отребье, — шипит Гела, сжимая кулаки. — Господин, позвольте мне отрубить голову этому наглецу. Зря я его привёл сюда!

— Оставь, Гела, и не трогай его, пока я не скажу, — Тэхён резко встаёт со своего трона, а Чимин всё также на коленях, и смотрит снизу вверх жалостливо. — Тебе нужно отдохнуть, Чимин. Тебя отведут в твои покои. Пользуйся мои гостеприимством. Гела, отведи его.

Чимин вскакивает, как ошпаренный, и в мгновение взгляд из мягко просящего превращается в гневный.

— К чёрту сдалось мне Ваше гостеприимство! Лучше отпустите меня сейчас, ибо я всё равно уйду. Меня не удержат ни Ваши стражники, ни эти гранитные стены!

Гела буквально выволакивает его из покоев падишаха, протаскивая его брыкающегося и шипящего проклятия через галереи и террасу, запихивая в довольно просторные комнаты и веля умолкнуть по-хорошему. На всём пути слуги, что встречались им в большом количестве, замирали испуганно, а после кланялись низко, тихо звеня колокольчиками на ноге. Чимина этот почти неумолкающий звук раздражал, пока прислужники ходили вокруг него.

— Почему у них на ноге эти дурацкие звенящие браслеты? Это всегда так будет?

— Всем слугам во дворце надевают неснимаемые браслеты.

— Зачем? Бесит же!

— Чтобы никто не смог подкрасться незаметно... и перерезать тебе горло, — угрожающе наклоняется Гела, пальцами обхватывая лицо юноши.

— Тогда и мне надень такие же, ибо я собираюсь сделать именно это, — дерзко отвечает юноша, впиваясь длинными ногтями в запястье мужчины.

Гела ничего не ответил, лишь хмыкнул, словно оскалился, отпихивая от себя юношу, оставляя его одного в комнате. Только оставшись один, Чимин дал волю слезам, сжимаясь комочком на широком лежаке, кусая сжатые кулаки, чтобы не взвыть от отчаяния. Кого он обманывает? Перед кем он храбрится? Что он может сделать против могущественного правителя, чей щелчок пальцев может лишить его жизни? И в эту минуту он думает о своём друге, о единственном близком человеке, о ком волнуется сейчас больше, чем о себе. Он тихо молится, прося за Бэкхёна, сохранить ему жизнь, даровать ему благословение, и наградить удачей, что поможет найти ему его возлюбленного. Он вспоминает Анжу, их дом, их встречи и тихие разговоры, и шумные посиделки. Его друг единственный такой. И собственное горе как-то отступает, и положение его не кажется уже таким безвыходным — он всё преодолеет, всё вынесет, но выберется отсюда и найдёт Бэкхёна.

***

Одинокий корабль, что бороздил Греческое море, привлекал много внимания, но попутный ветер помог быстро добраться до берегов Византии. А Бэкхёну каждую минуту хотелось повернуть судно обратно — он не мог и не хотел верить в то, что его прекрасного друга больше нет, что тот сгинул в бушующем море, и он больше не увидит его дивных глаз. Так больно сердцу и тоскливо на душе от мысли, что Чимин мёртв, а совесть грызёт диким зверем, что это он во всём виноват, он погубил своего единственного и дорогого сердцу друга. Но более совести сжимает страх — как он посмотрит в глаза Юнги? Что он скажет ему, как объяснит, как оправдает свою беспечность выйдя в море в самом конце зимы, что его возлюбленного отправил на другой корабль для большей безопасности груза, ушедшего вместе с ним же на дно. Граф не простит ему этого, он сам себя не простит.

Очертания величественного города, что жемчужиной сиял над Мраморным морем, радовали глаз, и всё же дарили надежду... на счастье и любовь, но уже без Чимина.

Бэкхён выдыхает тяжело, снова смахивая слёзы, и своими нежными глазами цвета, густого мёда, смотрит на сияющие в утреннем солнце шпили и купола. Для него это город надежды, место ожидания, земля любви, пристань его веры, что всё будет хорошо... вопреки всему.

— Господин, мы подплываем к Элефтерии{?}[Элефтерия — один из главных портов древнего Константинополя столицы Византийской империи, находившийся на побережье Мраморного.], будут какие-либо указания? — капитан судна стоит позади юноши в ожидании.

— Да. Как только подплывём к пристани, арендуйте один из складов, а лучше два. Один из них должен оставаться пустым. Весь груз разместите там же, а после — подберёте для меня небольшой дом на окраине юго-запада, ближе к Халкидону.

— Как прикажете, господин. Но если позволите... юго-запад, это район Еленианы{?}[Квартал Еленианы находился в XII районе Константинополя. Дворец Ирины был построен императрицей Ириной 780 — 802 гг.], самый ближний порт к морю. В случае какого-либо нападения это самое уязвимое место. Я бы всё-таки рекомендовал снять жилье на Мессе{?}[Здесь и в последующих предложениях, это районы Константинополя.], за главной крепостной стеной.

Бэкхён обдумывал слова, что были не лишены смысла. Крестоносцы будут ещё нескоро, а о собственной безопасности подумать надо. Но желание быть ближе к порту, а значит ближе к приплывающим кораблям, было велико, и всё же...

— Х-хорошо, войдём в город. Но желательно ближе к крепостной стене.

— Будет выполнено, господин, — и громогласные приказы капитана, дающего указания пришвартоваться и бросить якорь, оглашают весь корабль.

А юноша так и стоит у борта, всматриваясь в очертания древнего города, что всё ближе и ближе, и даже его израненное горем сердце подмечает, что большей красоты он нигде не видел. Бэкхён молится вновь за то, чтобы этот прекрасный город стал местом, где он вновь встретит свою любовь, своего сероглазого рыцаря, своего Чанёля. О, только увидеть бы его, хоть раз коснуться его руки, посмотреть в глаза, услышать голос. Бэкхён заберёт его... просто обнимет и заберёт. Не будет слушать ничего, ни протестов, ни доводов, только своё сердце! А оно ему кричит — им не место на этой войне, не место среди этого хаоса, гнева и боли. Они вернутся в Анжу, где будут счастливы до конца своих дней.

*

Всё же капитан оказался прав — за городской стеной было гораздо безопаснее, ибо окраины, как оказалось, регулярно подвергались набегам арабов, и кварталы, наспех восстановленные, разрушались вновь.

Его дом на Мессе был большим и удобным, хоть рядом с его каменными хоромами ютились хлипкие деревянные лачуги, и такой контраст Бэкхён видел повсюду. Странное суеверие византийцев, что нельзя разрушать и сносить то, что было построено до них, привело к тому, что всё, что было построено грекам и римлянами так и стояло, истлевая со временем, а рядом строили новые дома и дворцы.

У молодого герцога было достаточно времени изучить город — почти два месяца Бэкхён гулял по его улочкам и широким проспектам Акрополиса, посещая знаменитые бани Влагны, великолепные библиотеки, шумные базары Галаты и, конечно, пристань и рейд Космидиона — места слияния двух рек, что потом широким рукавом вливались в Мраморное море, великолепнее которого он ещё не видел. Но где бы он ни находился, какими бы красотами не любовался, в мыслях и сердце был Чимин. Он так и не смог поставить свечку за упокой его души, не смог заказать мессу в католической церквушке рядом, ибо всё ещё отрицал... не верил, что прекрасного друга нет в живых, и каждую ночь молился за его добрую душу, где бы он сейчас ни находился — на земле или на небе.

Слухи о том, что крестоносцы на подходе к столице ходили давно, но лишь в начале апреля город загудел тревожными вестями — пилигримы не просто подойдут к столице, а будут осаждать её. Император Алексей Севастократор получил письмо от предводителя крестоносцев с требованием освободить незаконно занятый трон и открыть город для отрядов пилигримов, в противном случае Константинополь будет захвачен. Но несмотря на открытую угрозу и явно подтверждённую поддержку Главы католической церкви, английского и французского королей, а теперь уже и германского императора, правитель Византии не спешил готовиться к обороне — доки стояли без дела, кузнецы больше ковали подковы, чем оружие, и дела в городе шли своим чередом.

Бэкхён ни разу не поверил в эти слухи, хоть вся Артополея и Базилики шумели, и многие торговцы вовсе закрывали лавки с целью покинуть Константинополь. Но большинство всё же уповали на неприступные крепостные стены и заградительные цепи бухты Золотой Рог, что защищали проход в город с пролива Босфор. Сам молодой герцог снисходительно улыбался этим слухам, повторяя уже знакомым торговцам и менялам, что войско пилигримов никогда не нападёт на великий христианский город, а лишь воспользуется его гостеприимством.

— Видимо молодой господин многого не знает, — говорил ему один из старых менял — пожилой еврей, что жил здесь со своей семьей много лет в венецианском квартале. — Крестоносцы захватили крепость Зара (Задар), и их не остановило, что жители его были в христианской вере. Поверьте, господин, когда дело доходит до золота и власти — неважно какой веры твой соперник, хоть брат родной, всё застилает пелена алчности и жажды власти. Может молодой господин знает кого-то их пилигримов лично, раз так горячо говорит об их добродетелях?

— Да. Один лишь мой кузен — граф Норфолк, Мин Юнги, чего только стоит. В его доблести и благородстве не стоит сомневаться никогда и никому. Их предводитель — король Монферратский — добрее и прекраснее человека я ещё не видел. Я знаю многих рыцарей.

— Ну что ж, будем уповать на милость Господа нашего и доблесть рыцарей, а я всё же покидаю город пока Золотые Ворота открыты. И Вам того же советую, молодой господин. Если закроют их, то и мышь не проскользнёт, — слова менялы, что щедро обменивал ему марки на солиды{?}[Солид — основная денежная единица Византии, была главной торговой валютой для всех стран Средиземноморья.], заставили задуматься Бэкхёна и ещё больше замереть в ожидании, заставляя каждый день приходить на пристань.

И всё же этот день настал. Солнце не успело выйти из-за горизонта, едва касаясь своими лучами моря, как вся водная гладь покрылась чёрным, и колыхалась рябью алых и бордовых парусов. Четыреста восемьдесят галер с десятью тысячами пехотинцев, четырьмя с половиной тысячами рыцарей и столькими же оруженосцами, оружием, снаряжением, таранами и катапультами, лошадьми и прочим, подплывала к византийскому побережью, а от мерного такта сотен тысяч вёсел стоял такой гул над морем, что был слышен на сотни миль вокруг.

Первыми их заметили со сторожевой башни Галата, напротив бухты Золотого Рога, где и стояла большая лебёдка, поднимавшая заградительные цепи. Скрежет огромных железных цепей, медленно поднимавшихся со дна бухты, и с шумом натягивавшихся над водной гладью, разбудил окрестных жителей, что высыпали на побережье, неверящими глазами смотря на почерневшее от галер море. С криками и плачем, собрав скромные пожитки, они устремились к воротам, чьи стражники уже передавали сигнальные знаки сторожевым башням. Город был разбужен страшной вестью в считанные минуты.

Бэкхён одним из первых устремился к Золотым Воротам, видя, как огромные кованые врата медленно захлопываются, а вслед за ними опускается гигантская железная решётка. Он кидается на сторожевую стену, пользуясь всеобщей суматохой, и собственными глазами видит стремительно несущиеся галеры, от вида которых холодные мурашки бегут по телу. Повсюду крики, попытки выставить оборону, грохот оружия и лязг наспех одеваемой брони, а у Бэкхёна сердце от счастья заходится — он дождался любимого, он увидит его, обнимет, прижмёт к своей груди, и неважно, что сейчас они по разные стороны баррикад, а между ними цепи бухты и стены крепости. Что ему камень и железо, когда Чанёль так близко, когда его любимый может увидеть его с этой самой стены. И Бэкхёну плевать, что ворота закрыты, а цепи надежно укрывают бухту. Он зубами выгрызет камень и руками переплывёт Босфор, но доберётся до него.

— Чанё-ёль! — так глупо кричать посреди этого людского хаоса, стоя на крепостной стене, когда война на самом пороге, когда смерть стоит в ожидании пышного пира, но так отчаянно этого хотелось, так сердце рвалось к нему, что не было сил. И Бэкхён готов поклясться, что его услышали, ибо тоскующее сердце слышит ответный крик:

— «Бэк-и, ангел мой!»