7
Ночь выдалась мучительной. В бреду бессонницы я метался, словно раненая птица, с тоской вглядываясь в предрассветную тьму, словно ища в ней спасения. Ночь давила своей безысходностью, терзала душу острым предчувствием беды. Я знал, почему так страшился её: в ночной тиши, словно в западне, нет спасения на улице, нет забвения в детских играх. Лишь тревожное ожидание шагов у двери, леденящий душу страх, что вот-вот придут... и заберут.
Как же я любил солнце, день, бескрайние просторы природы! Пусть лучше дикое, необжитое поле, чем зловонное дыхание толпы пьяных людей, одержимых похотью, с черными, прогнившими сердцами.
Едва забрезжил рассвет, я, словно одержимый, соскочил с постели. Приведя себя в порядок, скитался по замку, словно неприкаянная душа, в отчаянной надежде встретить кого-нибудь из слуг, выведать хоть что-то.
На кухню я прокрался, зажимая под мышкой папку с пентаграммами, словно талисман. Сердце замирало в предчувствии новых ориентировок, отчетов по вскрытию тел погибших...
Кухарка, огромная, мясистая женщина с багровым лицом, явно страдала от недуга. Отекшие ноги и руки, опухшие глаза... Она казалась воплощением боли и усталости.
– Доброе утро, – тихо произнес я.
Она бросила на меня взгляд, полный неприкрытого раздражения, и устало вздохнула.
– Доброе... конечно, – хриплый голос, свистящее дыхание выдавали её страдания.
– Вам нездоровится, – робко проговорил я, пытаясь улыбнуться и присаживаясь за большой, грубый, но до блеска вычищенный стол. Кухарка, словно не замечая меня, продолжала заниматься своими делами.
– Как вас зовут? – более деловито спросил я.
– А вам-то что? Кухарка я. Ничего не знаю, и вам тут нечего сидеть.
Я усмехнулся: если бы она ничего не знала, то не реагировала бы так остро.
– Я не хочу вас расспрашивать, я лишь хотел попросить немного чая.
– Рано встаете, – пробурчала она.
– У вас есть успокоительный чай?
– Да, только его и пьем.
– Так как вас зовут, милая?
Она то ли испугалась моей вольности, то ли решила, что я вздумал приставать к ней, и порозовела, робко оторвавшись от перебирания овощей.
– Карованна, – наконец сказала она, ставя чайник в очаг. Серовато-коричневая печь с полукруглым проемом, в котором плясало пламя. На крючке над огнем висел начищенный до блеска оранжевый чайник.
Мы молчали. Я наблюдал за её работой, слушая шум закипающего чайника и медленно погружаясь в забытье. Солнце начинало заполнять холодную, бледную кухню, делая её уютной, превращая её в новый, неизведанный мир. Я никогда не был по ту сторону обслуживания, никогда не видел мир глазами слуги. И мне было одновременно страшно, радостно и грустно. Я чувствовал себя ребёнком, наблюдающим за матерью. Но я не помнил своей матери. Никто и никогда не говорил мне о ней. Её не было. Отца тоже. Сомневаюсь, что я появился на свет в результате счастливого соития.
Я закрыл лицо руками. Чайник уже закипал, пузырьки бились о тонкие стенки, шумели, словно бурный водопад.
– Что это с вами? – нарочито грубо и громко спросила Карованна.
– Ничего. Мне хочется спать.
– Так чего вы встали так рано?
– Налей мне чая, – тихо и мягко попросил я и постарался улыбнуться. Кухарку это обескуражило. Наверное, графы не улыбались ей. Наверное, в её трудной жизни не было повода для улыбок. Как, впрочем, и в моей.
Она не могла ослушаться и вскоре поставила передо мной серебряный поднос с чашкой и каменным чайником, сквозь который пробивались лучи солнца, заставляя прожилки в поделочном камне светиться.
Допивая последние горькие капли, я почувствовал, как мочевой пузырь вздувается тугим барабаном. Около получаса просидел я на кухне, упустив золотую возможность развязать язык кухарке, и уже собрался было бежать со всех ног, подгоняемый неумолимой нуждой, как вдруг замер, словно кролик перед удавом. Карованна вытаскивала из погреба огромные, чудовищные куски мяса. Это зрелище, словно магнит, приковало мой взгляд. Не то чтобы мяса было много – его было НЕОБЫЧАЙНО много. Целые туши, неподъемным грузом отягощавшие ее слабые руки, и еще коровьи ноги, словно обломки кораблекрушения. Мне и в голову не приходило, что в замке едят с таким поистине королевским размахом. Или она готовит не только для господ, но и для целой армии слуг и рабочих? Что-то здесь не вязалось...
– Много работы, Карованна? – участливо спросил я.
– А то сами не видите, – пробурчала она, но в голосе проскользнула нотка довольства. Как мало ей было нужно! Лишь бы кто-то заметил ее титанический труд.
– Почему вам не наймут помощника? Помоложе да покрепче... Граф не щедр? Жалеет жалования?
– Я не собираюсь с вами господ обсуждать! Хороший он или плохой – не ваше дело, – огрызнулась она, словно еж, ощетинившийся против непрошеных расспросов.
– Да я не то хотел сказать... Просто видно, что вы больны, устаете сильно.
– Вот еще! Меня уволят, выставят с кухни, и как тогда жить?
– Вам разве не платят пенсии за выслугу лет?
– Платят... Да много ли на нее купишь? Слезы нищеты.
Я усмехнулся. Видимо, этой женщине было не угодить.
– Куда же вы столько мяса заготавливаете?
Карованна пожала плечами, словно сбрасывая с себя непосильную ношу.
– Откуда мне знать? Сказано – готовлю.
– Часто вы так готовите?
– Всегда. День сурка.
– И куда же девается все это мясо?
– Граф раздает нуждающимся, видимо. Грузим в телегу, и он развозит. Благотворительность, – проговорила она с равнодушной интонацией.
Я удивленно приподнял брови. Что ж, это достаточно благородно с его стороны. С таким грузом милосердия на плечах, ненавидеть и презирать его становилось гораздо сложнее. Однако, заботясь о посторонних крестьянах, он, словно слепой, не видел, что собственная дочь гниет в сексуальном рабстве у извращенца. Какое лицемерие!
Я, словно пуля, вылетел из кухни и поспешил справить нужду в туалет для прислуги. К несчастью, время тянулось медленнее патоки, и было все еще слишком рано. Весь этот день я собирался посвятить слежке за графом Эвран, но, по моим расчетам, в полпятого он еще и не думал вылезать из своей постели.
В гостиной я уселся напротив больших, от потолка до пола, но узких, словно бойницы, окон. Открыл папку и без малейшего удивления обнаружил три письма. Две ориентировки от полиции, словно ядовитые скорпионы, жалящие своим вниманием. "Внимание, розыск!" Я даже не стал их рассматривать. Там красовалась приписка: "Распространить на месте моего пребывания". Еще одно письмо было официальным, от министра полиции. Оберлин Клайд. Его я знал лично и ненавидел всей душой, и, уверен, эта ненависть была взаимной.
"Уважаемый мистер Джей Адам, – начиналось послание лицемерным тоном. – Мы выражаем от лица его величества Артура Великого Винзорлинга благодарность за расследование трагической смерти госпожи Тины Эвран.
Эта потеря стала горем для всей страны. Прошу вас передать искренние соболезнования и сочувствие семье пострадавшей..."
– Там, кроме нее, погибло еще три человека, – пробормотал я вслух, словно надеясь, что он услышит.
Далее в письме было то, от чего меня передернуло, словно от прикосновения ледяной руки.
«Мистер Джей, мы уверены, что вы прилагаете все усилия. Мы также ожидаем, что в ближайшее время вы как можно скорее закончите это дело, которое, несомненно, является несчастным случаем и злоключением, не имеющим никаких объяснений и виновных.
В связи с двумя обострившимися ситуациями мы ждем всех сотрудников, в том числе и частных детективов, под юрисдикцией его величества, для решения этих опасных ситуаций.
Далее информация совершенно секретно.
После прочтения уничтожить.
Повстанческие группировки стали представлять серьезную угрозу власти и жизни мирных граждан. Мы связываем серийные убийства правоохранителей и полицейских с деятельностью повстанцев. Внимательно ознакомьтесь с ориентировками. Эти люди опасны. При встрече приказано уничтожить, разрешено использование Холода. Любой сопутствующий урон при поимке и уничтожении повстанцев не устранять».
Я развернул ориентировку, и словно лезвием по сердцу полоснуло – оттуда смотрело лицо, въевшееся в память навеки. Узкое, истонченное временем и ветрами, немигающие глаза, в которых застыла вечность, близко посаженные, словно хранящие тайну. Прямой, благородный нос и маленький рот, тронутый печатью грусти.
Рисунок был черно-белый, но я видел как сковзь пространство смуглую кожу, гладкую и плотную, пронзительную зелень глаз, пепельную седину волос.
Я почти физически ощутил его присутствие, как будто он снова стоит передо мной в поле, держа над головой шляпу, защищая от того дождя.
Те долгие, бесконечные минуты, когда мы стояли лицом к лицу, врезались в мою душу, стали ее неотъемлемой частью. И вот он здесь, на этой бездушной бумаге. Этот измученный жизнью скиталец, эта потерянная душа... Неужели он способен на преступление?
Я развернул вторую ориентировку. И снова удар, но на этот раз ледяной. Там была она – эта безумная, сломленная девушка. На этом портрете, вырванном из другого времени, она казалась нормальной. Художник не смог отобразить ее странный мечтательный взгляд, отрешенный и бессмысленный.
Снова это странное, мучительное чувство – что-то до боли знакомое в ее чертах, словно я уже держал в руках эту проклятую ориентировку, видел эти обреченные глаза, полные невысказанной боли.