Глава 9
Настало лето 1742 года. Тёплые солнечные лучи врывались в библиотеку сквозь огромные окна во всю стену. Воздух был наполнен запахом старых переплётов, сухих чернил и чуть сладковатой пыли, которая поднималась от полок при каждом дуновении сквозняка. Один из солнечных зайчиков, пробравшись сквозь витраж, упал прямо на страницы моей книги, ослепительно белея, и я невольно прищурилась, оторвавшись от строчек.
Я сидела за небольшим дубовым столиком у самого окна. Шершавое дерево под пальцами хранило следы времени — лёгкие трещины, выбоины, отполированные до блеска краешки. Отсюда открывался вид на реку, протекавшую совсем рядом с академией: вода искрилась и сверкала, словно в ней растворили жидкое золото. Чуть дальше тянулась тенистая аллея, где, смеясь, прогуливались девушки в одинаковых летних платьях. Их звонкие голоса, доносящиеся сквозь приоткрытые створки окна, мешались с шелестом листвы и жужжанием поздних пчёл.
Я закрыла книгу с пафосным названием «Рассвет Империи Рекруа» и, не отрываясь, уставилась в окно. Тонкая пыль осела на обложке, запах прогретой кожи и клея щекотал ноздри. Сколько раз за последние месяцы я пыталась себя убедить, что всё происходящее — не сон? Больше полугода прошло с того дня, как я вернулась в прошлое. И только сейчас, наблюдая за неспешной рекой и слушая живые голоса за окном, я наконец-то позволила себе поверить: всё это взаправду.
В академии я перестала каждое утро щипать себя за руку, проверяя, не сплю ли. Кошмары оставили меня. Мне больше не снились ни Аарон с кровавыми руками, ни предательские улыбки людей, которых я когда-то любила. Но облегчения это не приносило: усталость здесь ощущалась совсем иной. Она жила в теле, в тяжёлых веках, в дрожащих пальцах. С самого раннего утра, когда первые колокола звали нас на занятия, и до глубокой ночи — каждая минута была подчинена строгому расписанию.
Да, Валентина оказалась права: здесь сложно.
Меня учили всему — от тончайших правил этикета и иностранных языков до рукоделия и музыкальных дисциплин. Запах свечного воска в классах, скрип перьев по бумаге, тяжёлое дыхание уставших девушек — всё сливалось в единый ритм строгой жизни.
Манеры, танцы, приветствия — это давалось легко, как вторая кожа. Прошлая жизнь щедро снабдила меня опытом. Но вот музыка... О, боги, музыка оказалась моей личной пыткой. Я никогда не держала инструмент в руках, а здесь требовали, чтобы каждая ученица выбрала себе «спутника» из арф, скрипок или клавесинов. Запах смолы на смычках и натянутые струны нервировали меня, пальцы не слушались. Когда во время одного занятия лопнула струна скрипки, хлестнув меня по руке, я с ужасом поняла: этот путь не мой. Арфа тоже не поддалась, и в итоге преподаватели перестали подпускать меня к инструментам ближе, чем на пару шагов.
Но отказаться я не имела права. Устав был строг, холодные голоса наставниц не оставляли выбора. Мне нужен был свой инструмент, и я искала его, пока лето не клонилось к закату.
Бесшумно поднявшись, я захлопнула тяжёлую книгу, запах пыли щекотал ноздри, и направилась к дверям. В коридорах царило необычное оживление: по мраморному полу цокали каблучки, шуршали юбки, эхом разносясь под высоким сводом. На лицах девушек сияла редкая свобода — ведь сегодня был выходной. Их звонкий смех отдавался в стенах, как колокольчики, и впервые за долгое время я позволила себе раствориться в этом шуме.
Сквозь высокие окна внутрь лился золотой свет, пыльные частички танцевали в воздухе, и я, словно поддавшись этому ритму, вышла в сад.
Там пахло свежескошенной травой, сладким ароматом роз и тёплым деревом от нагретых скамеек. Лёгкий ветер играл моими волосами, разбрасывая пряди по лицу. Я присела на кованую скамью, холодное железо приятно остудило кожу сквозь тонкую ткань платья. Раскрыв книгу на заложенной странице, я попыталась углубиться в текст, но глаза то и дело соскальзывали на аллею.
Слухи о моей расторгнутой помолвке всё ещё витали в воздухе. Я знала: стоит вернуться в столицу — и снова услышу перешёптывания, снова почувствую взгляды, жадные до сплетен. Валентина писала об этом каждую неделю в своих длинных письмах, и строки её аккуратного почерка будто ещё сильнее вонзались в сердце. А письма Клода, хоть и редкие, согревали больше любого камина. Его лёгкая ирония сквозила даже в чернильных строках, и я каждый раз ловила себя на том, что перечитываю их по несколько раз.
И всё же, как бы я ни старалась, мысли о доме были слишком больны. Сад, запах роз и звон смеха вокруг — всё это тянуло меня в прошлое, туда, где дома больше нет.
Внезапно мой слух зацепил крик:
— Как ты посмела коснуться меня, простолюдинка?! Ты хоть знаешь, чья я дочь?!
Голос, высокий и пронзительный, словно тонкая трещина в стекле, разлетелся по саду. Ветер донёс до меня запахи ссоры: резкий аромат дорогих духов одной из «благородных» и простая свежесть дешёвого мыла другой. Я медленно закрыла книгу, положив её на колени, и вслушалась.
Передо мной, через пару скамеек, сцепились две маленькие армии. С одной стороны — несколько юных аристократок, со вздёрнутыми подбородками и пальцами, украшенными камнями, блеск которых играл в солнечных лучах. С другой — девушки попроще: их платья были сшиты из более грубых тканей, туфли стоптаны, но в их глазах горело упрямое пламя.
— И кто же твой родитель? — в голосе «простолюдинки» звенела сталь, её руки были сложены на груди, а зелёные глаза смотрели прямо, без страха. — Кем бы он ни был, он плохо воспитал дочь.
Злое «ах!» раздалось со стороны аристократок. Юные барышни одновременно вскинули головы, словно стая возмущённых лебедей. На солнце сверкнули жемчужные серьги и золотые заколки.
Я почувствовала, как внутри всё скрутило. Слишком знакомая сцена. Слишком похожие голоса. В прошлой жизни я сама была на их месте — гордой, самоуверенной, высокомерной. Я помнила, как легко раздавить словами тех, кто ниже тебя по происхождению. Как приятно видеть их опущенные глаза. А теперь — теперь я наблюдала за этим снаружи, и сердце отдавало гулкой пустотой.
— Да как ты смеешь, безродная! — крикнула одна из девиц, её голос сорвался на визг.
Смех, возгласы, приглушённые шаги проходящих по саду девушек — всё слилось в странный хор. Я сжала книгу на коленях, кожаный переплёт хрустнул. Скучный ветер колыхал листву, и будто сам сад вздохнул от надоевшей сцены.
Я бы встала и ушла — но знала: стоит мне подняться, и всё внимание переключится на меня. Поэтому я осталась сидеть, изображая равнодушие.
— Леди Сайрес?
Голос прозвучал совсем близко, лёгкий, чуть певучий. Я вздрогнула и подняла голову. Передо мной стояла девочка, ровесница, но выглядела она так, будто сошла с детской сказки. Светлые волосы, заплетённые в две косы, сияли на солнце, как колосья пшеницы. Бледно-зелёные глаза смотрели с восторгом и неподдельным любопытством, а лёгкий запах ромашек тянулся за ней, будто от свежесобранного букета.
— Мы знакомы? — спросила я, натянув вежливую улыбку.
— Нет, — девочка покачала головой, и косы мягко качнулись, — но я очень хотела познакомиться. Меня зовут Беатрис, я дочь барона Дэвина. Наши земли на западе от столицы. Я учусь на втором курсе.
Она приложила руку к груди, кивнула так чинно, как учили в академии, и улыбнулась ещё шире.
— Ариана, дочь герцога Сайрес, — ответила я автоматически, тоже встав и совершив кивок.
— Ох! — её глаза засветились сильнее. — Я столько о вас слышала!
По этикету нас должны были представить общие знакомые, но академия — мир особых правил. Здесь допустимы послабления. Хотя если бы строгая профессор Герен увидела нашу сцену, я бы уже слушала длинную лекцию о нарушении протокола.
— Мне очень приятно познакомиться, — Беатрис поклонилась ещё раз, её губы растянулись в радостной улыбке. — Надеюсь, мы подружимся, леди Ариана! Простите, можно ли мне вас так называть?
Я моргнула. В её голосе не было ни тени притворства. Чистое, искреннее желание. Но как мне поверить? Вокруг меня всегда были люди с масками, заученными улыбками, притворной вежливостью. Все они хотели одного — статуса моей семьи.
— Как вам будет удобно, — ответила я сухо и снова села на скамью, желая закрыть разговор.
— Тогда зовите меня Трис! — радостно воскликнула она и сложила руки замочком, глядя на меня снизу вверх.
Я чуть не рассмеялась. Она выглядела, как котёнок, ждущий ласки. Такая искренняя, что сердце на миг дрогнуло. И в то же время — тревога. Кто ты, Беатрис Дэвин? Почему я не помню тебя из прошлой жизни?
Ветер качнул деревья, смех девиц из-за скамейки снова прорезал воздух. Но я уже не слышала их. Всё моё внимание было приковано к девочке передо мной. Слишком странное чувство — настороженность и теплоту — она вызвала во мне одновременно.
***
— Леди Сайрес, что вы сегодня сыграете для нас?
Голос мадам Мартин прозвучал мягко, но с едва уловимой требовательной ноткой. Она стояла напротив меня — стройная женщина с доброй улыбкой и вечно сияющими глазами. В руках, как всегда, её неизменная указка, которую она держала с изяществом дирижёра, а не надсмотрщика.
Я подняла взгляд. Большой класс был наполнен особым ароматом: смесь воска, которым натирали паркет, и старого дерева музыкальных инструментов. В воздухе витали слабые ноты струн, кто-то тихо пробовал мелодию, и всё это переплеталось с терпким запахом мела, осевшего на доске.
Я стояла неподвижно, ощущая, как на меня направлены десятки глаз. Девочки ждали, мадам Мартин ждала. Но что я могла предложить?
— Может, лучше споёте? — подсказала она с улыбкой, хотя в её тоне я уловила лёгкое сомнение.
Я почувствовала, как сердце ухнуло вниз. Петь? Когда я пела в последний раз? Кажется, ещё в детстве...
Я зажмурила глаза, и воспоминания нахлынули, как запах весеннего сада после дождя. Перед глазами встала гостиная в нашем доме. Свет падал через высокие окна, ложился золотыми лоскутами на ковры. Кто-то — я не видела кто — играл за фортепиано. Мелодия была лёгкой, словно трепет крыльев птицы, и одновременно яркой, будто солнечные лучи. Передо мной сидели отец и Клод.
Отец — не строгий канцлер, каким я привыкла его видеть, а молодой, спокойный, с мягкой улыбкой. Его глаза сияли, и я впервые заметила в них что-то похожее на радость. Клод — совсем ребёнок, лет восьми, смеющийся звонким смехом, мотая ногами в такт музыке. Его щеки раскраснелись, а глаза светились счастьем. Даже слуги вдоль стены и рыцари, обычно каменные и неподвижные, слушали зачарованно.
И всё это под аккомпанемент фортепиано, чья мелодия казалась светлее самого солнца.
— Леди Сайрес! — голос мадам Мартин вернул меня в реальность, грубо вырвав из сладкой иллюзии.
Я распахнула глаза. Класс, ряды девочек, запах мела и полированного дерева — всё снова стало настоящим.
— Сегодня вы не сыграете и не споёте? — улыбка мадам Мартин слегка поблёкла. — Тогда что же вы умеете? За что мне поставить вам зачёт? За красивые глаза?
Тон её стал жёстче. Девочки хихикнули, и я почувствовала, как мои пальцы сжали подол платья. Я ничего не ответила.
— Будьте добры, леди Сайрес, к следующему уроку подготовиться, — сказала мадам и пошла дальше по ряду.
Я осталась стоять, но внутри всё бурлило. Проследила взглядом за женщиной, которая остановилась перед девочкой.
Её звали Аврора. Насколько помню, она — дочь рыцаря. Самая младшая из всей нашей группы, её за глаза прозвали серой мышкой за тихое и неприметное поведение. Она всегда ходила ссутулившись, будто старалась уменьшить себя, сделаться невидимой. Многие девочки, особенно те, которые родились в семьях аристократов высшего света, измывались над ней, считая лёгкой добычей.
Я много раз слышала их ядовитые смешки за её спиной, видела подлые подножки и мелкие пакости. Но я никогда не вмешивалась. Только один раз... всего лишь раз, когда на неё вылили ведро с грязной водой, я «случайно» обронила рядом с ней свой носовой платок. Тогда мне показалось, что я вернула долг. В моей прошлой жизни, а в её будущем, она сделала то же самое — бросила мне платок, когда я сама сидела в коридоре, мокрая и униженная. Ни слова, ни взгляда — только этот жест.
Сейчас я смотрела на неё совсем другими глазами. Аврора выглядела затравленной: тусклые рыжие волосы, собранные кое-как, серо-зелёные глаза, всё время опущенные вниз. Овальное личико, чуть пухлое детское тело, которое тоже стало причиной насмешек. Но я знала — всё изменится. Через пару лет, когда время вытянет её фигуру, а черты лица станут утончённее, её перестанут называть «мышкой». Она обретёт в себе силу, которой сейчас в ней никто не видит.
И я знала ещё кое-что. Её отец в будущем пойдёт за знаменем виконта Эбеда, поднимет меч против империи. Обычный рыцарь, каких сотни, но имя его прозвучит громко. Мне неизвестно, какой будет судьба самой Авроры, потому что тогда, в прошлой жизни, я была слишком занята собственной борьбой за выживание. Но я запомнила её.
Может быть, именно потому, что она, такая неприметная, оказалась единственной, кто однажды протянул мне платок.
Аврора вышла в центр комнаты. Сцепив пальцы в замок, словно только так могла удержать себя от дрожи, она стояла неловко, будто чужая в этом зале. Девочка с рыжеватыми волосами, тусклыми, не блестящими — не из тех, что привлекают взгляд. Серо-зелёные глаза упрямо смотрели в пол.
Я знала, как над ней издеваются. Шепотки за спиной, украденные книги, злобные смешки. Её использовали как мишень, потому что знали: она никогда не ответит. В прошлой жизни я почти не замечала её... но позже её имя я всё же услышала — и оно оказалось связано с кровью и восстанием. Тогда я впервые подумала: как мало мы знаем о людях, на которых смотрим свысока.
— Аврора, начинайте, — мягко подтолкнула её мадам Мартин.
И Аврора запела.
Тоненький голос, слабый, едва слышный, дрожал, словно боялся сорваться. В первые секунды сзади послышалось тихое фырканье и приглушённый смешок: кто-то из девочек не выдержал. В ряду справа закатили глаза, кто-то театрально прикрыл уши, и я даже уловила насмешливый шёпот:
— Бедняжка... опять позорится.
Но я не отрывалась.
Голос Авроры постепенно крепчал. С каждой строкой он становился чище, свободнее. Она пела о побеге — о море, о дожде, о небе. О том, как хочется бежать вперёд, но сердце снова и снова возвращает её домой.
И вдруг мне показалось, что стены класса исчезли. Вместо них — снег, запах дыма, вспышки огня в моём доме. Я вспомнила себя, кричащую и тянущую руки к пылающему поместью. Я тоже бежала. И тоже хотела вернуться туда, где меня больше никто не ждал.
И вот тогда я поняла — её голос, робкий и дрожащий, на самом деле сильнее, чем насмешки десятков голосов вокруг.
Одна слеза скатилась по моей щеке. Девочки рядом продолжали хихикать, а я смотрела только на Аврору и знала: в этой «серой мышке» скрыто нечто большее.
Когда урок закончился и все ушли, я осталась в классе одна.
Тишина. Только скрип половиц и лёгкий аромат воска и лака. Я подошла к фортепиано. Его чёрный корпус поблёскивал, как зеркало, в котором отражался закатный свет. Осторожно провела пальцами по гладкой крышке. Дерево было прохладным, словно прятало в себе память десятков рук, касавшихся его раньше.
Я подняла крышку. Белые и чёрные клавиши лежали передо мной ровно, как будто приглашая. Я села. Банкетка тихо скрипнула.
Вдох. Сердце билось быстрее. Я положила пальцы на клавиши. Они были гладкими, холодными, как первый лёд на озере. Музыка в голове ожила — та самая из воспоминаний. Весёлая, живая, словно кто-то играл её, чтобы прогнать грусть.
Я почти нажала на клавишу, когда рядом раздался звонкий голос:
— Попробуйте! У вас обязательно получится!
Я вздрогнула. Резкий звук сорвался с клавиши. Вздрогнуло и фортепиано, отозвавшись грубым аккордом.
Сбоку стояла Беатрис. Она смотрела на меня сияющими глазами, руки её были сложены за спиной. От неё пахло свежестью сада, словно она только что пробежала сквозь цветущие кусты.
— Знаете, леди Ариана, — она наклонилась ближе и почти шёпотом добавила, — фортепиано называют королём инструментов.
Я посмотрела на неё в упор. Такая наивность. Такая лёгкость. Но в её глазах промелькнула искра — слишком осмысленная для простого восторга.
— А ещё, — она улыбнулась ещё шире, — говорят, что одна из фрейлин императрицы играла на нём так прекрасно, что её слушала сама богиня Литиум.
— Вот как, — я попыталась изобразить равнодушие.
— Да! Её звали Изабелла Грассо... или как все мы её знаем — Изабелла Мэри де Тальмон ле Сайрес. Ваша...
— ...мама, — вырвалось у меня, словно чужой голос сорвался с губ.
Моё сердце сжалось, как струна, натянутая до предела.
Где-то рядом скрипнула доска пола, за окном крикнула птица — но я этого не слышала. В ушах зазвучало другое: лёгкий, едва ощутимый аккорд. Он будто вырвался из-под пальцев, которых здесь уже давно не было. Маминых пальцев.
Я вздрогнула. Казалось, кто-то только что коснулся клавиш фортепиано. И они отозвались — не звуком академического инструмента, а тем, что звучал в моём детстве: чуть теплее, мягче, глубже. Как будто дерево впитало всю её душу и теперь отзывалось ей же.
Вдохнула глубже — и привычный запах пыли и воска из класса сменился на едва уловимый аромат жасмина и свежих яблок. Тот самый, от её платьев, от её волос. Он обволакивал, накрывал, и я не могла оттолкнуть его, как бы ни старалась.
Видение захлестнуло. Вот я снова в зале родного дома. Огненные отблески пляшут на стенах, камин потрескивает, и в этом треске сплетаются аккорды её мелодии. Она сидит, вся в сиянии, пальцы бегут по клавишам, а голос — тихий, певучий — сплетается с музыкой. Я ребёнок, сижу на ковре, и звук каждой ноты входит в меня так глубоко, что сердце начинает стучать в её ритме.
И вдруг — звонче, яснее, чем все воспоминания, в комнате академии раздалось до. Чистая нота, словно кто-то ударил по белой клавише. Я резко обернулась — но никто не коснулся инструмента.
— Леди Ариана...? — голос Беатрис пронзил туман, как игла.
Я моргнула, и всё исчезло. Только холодный блеск фортепиано, только яркие глаза девочки. Но сердце всё ещё билось в такт той мелодии, которую я слышала... или вообразила?