ингалятор
В комнате топталась затхлость. Она скребла пальцами по старой плитке на потолке — та отзывалась тихим потрескиванием; она опускала шаль темного марева для света фар одиноких машин — прожжённая обивка дивана блестела в ответ. Затхлость по-хозяйски гладила ковёр на стене — он серел от смущения, узоры сливались с желтоватыми обоями. Затхлостью пахло всё — от векового ковра до чужих двух смартфонов. Сквозь её сальные кудри только иногда прорывался сквозняк, нырявший в форточку из ночной мглы улицы, забирался на разложенный диван, под одеяло. Незваный гость прятался от запахов, цветов и звуков между постелью и обивкой.
Когда Инга пинала одеяло, пружины в диване недовольно поскрипывали. Колючий пододеяльник лип к важным ногам. Инга то мерзла, то край подушки обжигал её щеку. Она тяжело вздыхала, вбирая в лёгкие каждый раз чуть большую часть съёмной квартиры.
Темно и душно. Ей было нечем дышать.
Колючее одеяло снова липло к ногам, и Инга полностью раскрылась. Аккуратно устроила одеяло сбоку так, чтобы не потревожить сон Рии.
Рия поморщилась во сне: лунный свет выхватил её мордашку среди постели, и Инга увидела как на пухлых щечках и маленьком носике проступают мелкие складочки. На минуту Инге почудилось, что Рия заплачет во сне: она всегда перед тем, как зарыдать, так же мерзко кривила лицо. Прежде чем Инга успела разозлиться на спящую соседку, она поднялась с дивана, потёрла лицо потными ладонями.
Девушка замерла, буравя взглядом квадратик лунного света на одеяле в цветочек. Оно мерно вздымалось, квадратик ползал взад-вперёд по нему — Рия крепко и сладко спала.
Будто почувствовав тяжёлый взгляд на себе, спящая заворочалась, завернулась в одеяло крепче и отвернулась к спинке дивана. Инга больше не могла видеть кривых морщинок на её лице.
«Тем лучше», — думает Инга и уходит из спальни.
***
Морозный воздух засквозил сквозь застиранную майку, пересчитав рёбра, проскользнул в кухню, упал на пол. Инга потянулась напротив распахнутого окна, ветер пошевелил её волосы. Она опрокинулась в улицу над деревянной рамой, чтобы встретить мирно лежавший снег.
На улице торжествовала зима. Та самая, которую любишь в детстве, потому что можно строить снеговика допоздна, и та, которую ненавидишь в юности, потому что нужно прятаться от мороза по подъездам и просить прохожих купить бутылку, чтобы согреться.
Инга в единственной серой майке дышала морозом. Затхлость съёмной квартиры отступала.
Инга думала о том, что скучает по вечерам, когда с компаниями, всякий вечер разнородными, но по содержанию одинаковыми, пряталась в подъезде от пурги. Под утро она возвращалась в квартиру, вешала на единственный гвоздь в прихожей свою оливковую кожанку и кралась в комнату мимо пьяных родителей. В той квартире всегда пахло свежестью новенького, вылизанного подъезда, спиртом и жареной картошкой. Инга, сколько себя помнит, всегда находила в холодильнике только жареную картошку. Сейчас Инга отдала бы все накопления за возможность вернуть то время назад. Тогда всё было проще: были свои пацаны, которые покупали сигареты, были чужие — им Инга желала смерти и била промеж глаз; были родители, которых не нужно трогать, когда они недостаточно пьяны, и которых нужно приласкать и успокоить, когда они пьяны слишком сильно; был крючок в прихожей и оливковая кожанка на нём, которую пожертвовали сердобольные родственники непутевой семье Агафоновых из 87 квартиры. Поставить рядом с прошлой фамилией нынешнее имя — Инга Агафонова, и смеяться хочется.
Засвистел чайник.
Инга прикрыла окно, сняла его с газовой комфорки, погасила пламя. В кухне снова стало темно. Луну загородили облака.
Инга налила кипяток в графин с надколотой ручкой. Передёрнула плечами, вспомнив откуда скол.
В восемьдесят седьмой квартире посуду бил только отец... Инга хмыкнула. А ведь обещал оставить в наследство только дедовскую девятку.
Инга подождала пока кипяток остынет и выпила залпом воду из графина. Она сидела на табуретке, подтянув ноги к груди и натянув старенькую майку на них. Пальцы на ногах замёрзли, мороз улицы подполз с пола к ним.
Инга вспомнила как вечно мёрзла в своих единственных кедах тридцать девятого размера, и ей стало так тоскливо, что ни кед, ни падиков не осталось.
Рия называла то, через что прошла Инга, личностным ростом: старая обувь сменилась сапогами наконец-то по размеру; чужие падики многоэтажек заменила одна парадная дома, где они снимали квартиру; оливковая кожанка осталась висеть на гвоздике далеко-далеко, а в прихожей сейчас Ингу ждал малиновый пуховик. Вот только Инга била посуду и плохо парковала дедушкину девятку, когда была не в настроении, не спала ночами и любила помёрзнуть у окна, но всё никак не заболевала; курила как не в себя, даже несмотря на то, что Рие от этого становилось плохо. Понимала ли Рия в личностном росте хоть что-нибудь?
Инга не знала наверняка, но хотела довериться. Она впервые в жизни захотела довериться маленькой пухленькой девочке из её шараги. Она училась на дизайнера, но знала, казалось, всё об этом мире. Постоянно читала про какие-то мысли умных дядек, учения, высокие материи и разбиралась в том, что выставляли в галереях. На вкус Инги — всё мазня, на стоимость билета можно было бы пить месяц, не просыхать и не видеть никакого безобразия в мире, но Рия всё твердила: "Важен контекст, вглядись и увидишь содержание, а не форму".
***
Небо начало белеть, а Инга всё сидела на кухне. За закрытым окном, на пустой улице ветер крутил позёмку, и бесцветное небо сыпало мелкий снег. Фонари ещё не выключились, и росчерки снега серебрились в его свете.
Из спальни послышался кашель. Он разрушил тишину на два коротких мгновенья и затих. Инга опустила ноги на пол и вытянулась в струнку.
Рия закашлялась снова.
Инга быстро пробежала босыми ногами по ледяному паркету, упала на диван рядом с соседкой, нашла в подушках ингалятор, сунула его в тёплую ладонь, кувыркнулась с дивана, щёлкнула шпингалетами и распахнула окно.
Рия глубоко вдыхала, в спину Инге летел снег с улицы.
Спустя некоторое время Рия смогла успокоить свой приступ и подошла к Инге, убрала снег из её белых волос, хотела закрыть окно, но Инга оттолкнула её руку.
— Ложись спи, ты замерзнешь на сквозняке, — сказала она, возвышаясь. Свет фонаря скользил по её длинной, высокой, худой фигуре и придавал девушке вид, заставивший Рию сглотнуть и вернуться в нагретую постель.
Инга постояла на сквозняке, но так и не решилась закурить. На горло что-то давило: то ли желание купить оливок, то ли жалость к милому созданию, жившему рядом. Инге было нечем дышать, и сон никак не приходил. Инге пульмикорт не поможет.