Глава 10
* * *
Нет, не так. Почему у меня все не так, как должно быть у нормального человека? Семья, отношения с другом, расставание, даже близость… Почему? В чем я постоянно ошибаюсь?
Как же все глупо и до обидного нелепо в моей жизни. Так же нелепо, как нелепа я сама – безголовая, смешная Коломбина! Которой легче отрезать себе голову, чем отмерить сто раз по волоску!
Я снова вспоминаю сцену вчерашнего «знакомства» с матерью Бампера, ее приход в палату к сыну и свои дикие действия в отношении «больного», не важно, чем спровоцированные, и тут же закрываю глаза, прижимая холодные ладони к вискам – вот же дура! Так опозориться! Да на ее месте, я бы себя пристрелила! Да захоти я специально выставить себя в худшем свете – так удачно не вышло бы! И пусть я триста раз, уговаривая себя, повторю, что мне плевать на Рыжего, на его мать и на весь мир в придачу… поверить в это не получается.
Но, почему, почему мне не все равно? Я же помню, как эта женщина смотрела на меня. Как на пустое место. Как на использованную жевательную резинку, прилипшую к ботинку ее сына. Как на странное недоразумение. Насмешку злого дня! Я ведь не идиотка, сразу поняла, что шокировала ее своим внешним видом. Вот только до того, как эта оценка отразилась в ее красивых глазах, мне совершенно точно было чихать на то, как я выгляжу, а потом… А потом стало стыдно. За себя. Снова.
Лучше бы я не смотрелась в это чертово зеркало в больничном холле! И лучше бы никогда в глаза не видела мать Бампера! Тогда бы контраст не стал таким ярким и тошнотворно мучительным. Особенно болезненным и обидным.
Потому что сама виновата. Сама. Как всегда. И дело вовсе не в Рыжем.
Но, все же, какая красивая женщина. Как Джулианна Мур – холеная, изысканная, состоявшаяся. Знающая себе цену, не то что некоторые. А сын так похож на нее. Те же губы, волосы, глаза, даже взгляд… Я знаю, как он умеет смотреть. Я все еще помню нашу первую встречу и его слова. Да и потом – у клуба, с Мишкой. Такой взгляд передается по праву рождения и только любимчикам фортуны, не иначе. Я просто ошиблась. Ошиблась, когда подумала, когда мне показалось, что вчера его взгляд был другим. Теплым. Как мои руки, к которым он тянулся и не отпускал. А оказалось…
Доступной девушке, доступные выражения. И, собственно, заслуженная благодарность. Так что тут без взаимных претензий. Просто обидно, что не сдержалась и что напоследок выдала себя. Зачем-то взяла и узнала у Женьки фамилию Бампера. А она еще посмеялась и напомнила слова Ильи о том, что Рыжий всем нравится.
Нет уж, не нравится. Только не мне. Ведь не может то, что между нами происходит, быть симпатией? Это просто помешательство тела и разума, какой-то неконтролируемый нами химический процесс, и пусть сердце хоть трижды барабанит в ребра. Так не бывает!
К чертовой матери все! Хочу домой, к отцу! К тому, кто принимает меня такой, какая я есть. Кто никогда не отвернется и не осудит, потому что любит. И ждет.
Хочется верить, что ждет.
– Танька! Крюкова! Держи зачетку! – кричит Лилька, спрыгивая с лестницы, протискиваясь навстречу сквозь шумную толпу студентов. – Все, Демченко всей группе автограф поставил, так что об эконометрике можно забыть! Здорово, да? Терпеть не могу этот предмет! Муть полнейшая!
– Просто отлично, Лиль. – Я отбираю у подруги зачетку и прячу в сумку. Поприветствовав взмахом руки знакомую девчонку с параллельного потока, направляюсь по коридору в сторону учебной аудитории, где ожидается лекция по «Финансовым рынкам» и подготовка к очередному коллоквиуму.
– Тань?
– Что?
– Ну, не молчи! – вновь канючит за плечом девушка, ускоряя шаг, легко возвращаясь к закрытой мной теме. – Чего как гусыня надутая!
– Ты снова за свое, Еременко? – я даже не оборачиваюсь. – Я же сказала, что не в настроении. Поболтаем как-нибудь в следующий раз. Хорошо?
– Не хорошо! – упрямо возражает Лилька. – Изменений в твоем настроении, Крюкова, можно ждать семь лет и три года, а меня любопытство распирает так, что мочи нет терпеть прямо сейчас! Смилуйся, а? Неужели так сложно рассказать подругам, куда из клуба пропала и с кем? Это что, тайна?
– Считай, что да, – невежливо отрезаю я, изрядно устав к концу второго дня динамить любопытную соседку. Ни Бампера, ни Мишку после всего случившегося девчонки не видели. Все решила охрана клуба – быстро и оперативно, воспользовавшись черным ходом.
– Ну, хорошо, – соглашается девушка. – Не хочешь говорить – не надо. Слава Богу, цела и невредима вернулась. Между прочим, если бы не мы с Настёной, – повторяет в десятый раз, – ты бы лишилась куртки и телефона! А так… Та-ань, ну, скажи! – впивается в локоть, прижимаясь к плечу. – Это же он, да? – семенит рядом, заглядываясь на мой подбородок. – Вот это, на шее, – без стеснения тычет пальцем, – Бампер?.. Я же видела, как вы друг на друга смотрели!
– Еременко! – я сержусь, натягивая высокий воротник футболки на самое горло. Как можно выше. – Тебе что, поговорить не о чем?
Мы останавливаемся у широких дверей аудитории и смотрим друг на друга. Скрыть что-либо от общежитских девчонок непросто, и я стараюсь держать лицо.
– Не-а, – ничуть не смущается Лилька, игриво ероша свой хвост. – О чем я должна говорить по дороге на нудную лекцию, Крюкова? – устало закатывает глаза. – О теории экономического развития аграрного сектора? Или о статистическом анализе?.. Нет уж, уволь! Это пусть наш Генрих Азарович перед студентами разоряется. Он у нас сейчас на повестке дня первый сказочник. К тому же, при ученой степени и на приличной зарплате!
Кто-то толкает меня в плечо, пробираясь к входу в лекционный зал, и я, буркнув подруге дежурную отговорку, увязываюсь следом. Молча поднимаюсь между рядами парт к привычному месту и вдруг замираю, заметив сидящего там Серебрянского. При виде меня улыбнувшегося и предусмотрительно отодвинувшего стул.
Какого черта?
Он смотрит на меня и ждет, когда я спрошу, что побудило его вернуться на старое место, но у меня слишком плохое настроение и мне слишком безразличен ответ, чтобы докапываться до сути интриги. Я просто сажусь за парту, отворачиваюсь, раскрываю сумку и готовлюсь к лекции – очень серьезно и обстоятельно.
– Добрый день, уважаемые студенты! Рад видеть вас бодрыми, полными сил и, что немаловажно, присутствующими в данной аудитории. Прежде чем я озвучу тему сегодняшней лекции и непосредственно приступлю к работе, хочу еще раз заострить ваше внимание на проблеме посещаемости. Вынужден даже! Напоминаю вам, мои дражайшие молодые коллеги, и попрошу передать всем отсутствующим на сегодняшнем занятии студентам, что Генрих Азарович – крайне занятой человек! И не факт, что у него найдется время для внеурочных консультаций по предмету, а уж тем более для выслушивания ваших жалких оправданий и фантастически интересных историй на тему: «Как я потерял память» или «Миссия сдачи сессии – невыполнима».
Итак, на чем мы остановились в прошлый раз? Правильно, Захарова – «Финансы и финансовая система». Сегодня мы шагнем дальше и более детально рассмотрим такое понятие, как «Финансовый рынок». Что он собой представляет и как работает организованная система торговли финансовыми инструментами. Вспомним элементы структуры финансового рынка и формы движения капитала. А так же определим функцию, роль и задачи последнего в воспроизводстве рыночных отношений.
Уважаемые! Взяли ручки, я, в свою очередь, мел, и потрудимся еще раз зачернить конспект и забелить доску всем нам известной и детальной схемой…
Генрих Азарович замечательный лектор, мне интересен предмет, и через пять минут тщательного конспектирования я почти забываю о сидящем рядом Серебрянском, старательно следуя требованиям преподавателя.
– Хорошо провела выходные? – голос Вовки звучит холодно, лицо повернуто ко мне, рука, лежащая на столе, сжата в кулак, и мне вновь хочется задернуть на шее воротник повыше.
– Не жалуюсь.
– Я вижу. Быстро же ты… нашла мне замену, Крюкова. – Мое молчание говорит само за себя, и парень решает, что вправе продолжить. – Всего ничего, как расстались, и на тебе – сюрприз. А еще говорила, что любишь…
Странно, но упрек абсолютно не трогает меня, как и волнение – голос.
– Ты тоже много чего говорил.
– Ты сама виновата. Я просил, помнишь? – не стесняется напомнить Серебрянский. – У меня дома и раньше. Неужели так сложно было понять и прислушаться? Ничего бы не случилось, и мы были бы вместе, если бы ты…
Это слишком и все еще больно – обида, предательство Вовки, его отказ от меня. Не отрывая взгляд от конспекта, чувствуя в душе просыпающееся раздражение, я честно предупреждаю свою недавнюю симпатию, чтобы держал свои мысли при себе:
– Еще одно слово, Серебрянский, и пожалеешь, что сел рядом. Ты меня знаешь.
Знает, а потому молчит. Достаточно долго, чтобы я успела исписать два чистых листа предметной информацией прежде, чем он вновь решился затронуть меня. Но Серебрянский не был бы сам собой, если бы не напомнил, чем он взял меня в первый раз. Как только я успокаиваюсь и с головой ухожу в спектр использования денежного капитала и его влияния на социально-экономические отношения, на мою половину парты ложится свернутая в трубочку записка.
Смешно! Неужели это когда-то развлекало и умиляло меня?
Только не сегодня. Не тогда, когда я перевернула страницу своих ошибок, а следом еще одну, безуспешно пытаясь найти оправдание своим поступкам и выбросить из головы одного наглого рыжего типа. С такими яркими голубыми глазами, что в них можно смотреться как в небо до бесконечности, думая о всякой ерунде.
Я продолжаю писать, и через пять минут рядом с первой запиской ложится вторая. Еще через время к ней добавляется третья… четвертая… и я уже еле сдерживаюсь себя от того, чтобы не вскочить и не заехать Серебрянскому сумкой или чем покрепче по лбу, напомнив тем самым о нашем последнем с ним разговоре.
Проходит пятнадцать минут, прежде чем Вовка решается заговорить. Но в этот раз его голос звучит надтреснуто и глухо.
– Таня, можно я сегодня приду к тебе? Пожалуйста.
Я даже не делаю вид, что удивляюсь.
– Нет.
– Я хочу. Я скучаю, Тань. Я был придурком, признаю. Просто вся эта ситуация с моей семьей и твоя несдержанность… В общем, я жалею, что так поступил. Я был не прав и никогда не думал расставаться с тобой по-настоящему. Просто хотел, чтобы ты поняла, как важно для меня, как важно для нас, чтобы ты изменилась. А ты такая равнодушная. Да еще и вот это… – Палец Вовки неожиданно касается моего подбородка. – Это больно.
Вот теперь я вскидываю голову.
– Больно? – выдыхаю куда горче, чем мне бы того хотелось. – Больно, Серебрянский, это когда твой близкий человек напрямую говорит, что ты его разочаровала и уходит к другой. Когда отворачивается от тебя, не дав опереться о плечо, зная, что ты в этом плече так нуждаешься. Когда его «вдруг» смущают нормы поведения, которые он до этого вполне себе лицемерно принимал, и ты сама. Ты всегда знал, какая я. Я никогда не играла с тобой. Не подхожу? Не надо. Вали к монахам, праведник! Переживу! Но подачки за закрытыми дверьми мне больше не нужны!.. А вот это, – отдергиваю воротник футболки, полностью обнажая шею, – это не больно, Вовка. Это – теперь не твое дело, понял?
Не понял. Судя по тому, как обиженно поджались губы, и засопел нос – не дошло.
– Вот. Ты снова так поступаешь с нами, Таня. Как всегда. Сама ставишь рамки, за которые боишься перешагнуть.
– Что? – не понимаю я.
– Ты сказала – близкий человек. Слово «любовь» ничего не значит для тебя, Крюкова, потому тебе и не понять, как больно, когда твой не близкий, а любимый человек упрямится, вместо того, чтобы понять и пойти навстречу. Ты зациклилась на своей обиде и дальше носа ничего не видишь!
– Знаешь что, Серебрянский, я не собираюсь все это слушать. Вали к своей Сомовой! Кстати, а чего это твоя пассия сегодня ни кует, ни мелет? Ее не смущает то факт, что ты тут расселся?
Удивительно, но Вовка стыдливо краснеет, быстро скользнув взглядом по уткнувшейся в конспект подруге детства. Замкнутой, тихой девушке, но если отбросить личную неприязнь, то вполне себе симпатичной.
– Наташа… понимает меня. Она хороший человек, но она мне больше друг, чем, э-э, чем…
– Чем кто? – я не жалею его. Подобные высокие отношения далеки от моего приземленного понимания.
– Я не люблю ее. А в качестве своей девушки – едва терплю и ничего не могу с этим поделать. Хотя старался, честно старался, но не могу.
– Зато она нравится твоим родителям.
– Да, – соглашается парень, – нравится. Всегда нравилась. А я, каждый раз, когда… – мой взгляд слишком прямолинеен, и все же он заставляет себя договорить, – когда я с ней, думаю: почему она – не ты. Почему тебя нет рядом? Когда мы расстались, я был уверен, что ты позвонишь. Одумаешься. Мне казалось, что я хорошо тебя знаю, Таня, ведь мы так долго были вместе.
– Зря стараешься, Серебрянский, – я отворачиваюсь и умудряюсь что-то писать под несмолкаемый голос лектора. – Я не приемлю шантаж ни в каком виде, так что ты изначально выбрал провальный вариант моего перевоспитания. Я верила тебе и ждала, до определенного момента. И простила бы тебе родителей, ты знаешь, как болезненно я воспринимаю свои недостатки. Но только до того момента, как ты вернулся к Сомовой и преподнес вашу связь, как выбор.
– Если бы ты только любила, ты бы меня поняла. И простила.
– Черт! Заткнись, а! Что ты разнылся, как девчонка! Я тебе не твоя Наташка, сопли не подберу, и не мечтай! Нечего меня взвешивать с ней на чаше весов, кто лучше и достойнее! Я – это я, и точка!
– Да, ты не она.
– Я хуже, – я отбрасываю ручку, больше не в силах делать вид, что слежу за темой лекции. – Хуже и когда-нибудь ты это окончательно поймешь. Я не прощаю предательства. Никогда, никому. Ни себе, ни даже собственной матери, не говоря уже о тебе, Серебрянский.
– Ты тоже, Крюкова, не была паинькой, – отрезает зло Вовка. – Я не слепой. И как он? – наклоняется к моему лицу, повышая голос. – Лучше меня знает, что тебе нравится и как? Тот, кто был с тобой? Я его знаю?
Это удар ниже пояса. Я достаточно корю себя сама, чтобы терпеть упреки, касающиеся моих поступков, от кого бы то ни было еще. Тем более от бывшего парня.
Я молчу, бледнея от злости, когда рука Серебрянского неожиданно ложится на мою шею, а большой палец касается щеки, поглаживая ее. Спустившись на подбородок, поглаживая след чужого внимания.
– Я подожду. Даже после всего – дам тебе время подумать, Таня. Понять, что мы оба погорячились.
Я вскакиваю стремительно, опрокинув стул. Не зная, что во мне вскричало больше – возмущение или тоска. Не так по Вовке, как по тому, что было так привычно и понятно. Очень близко сердцу, моим, пока его у меня не отобрали.
– Еще одно слово, и ты не достанешься даже Сомовой, Серебрянский, клянусь!
– Татьяна! – осторожно окликает меня лектор, когда я, сбросив в сумку учебные принадлежности, несусь к двери между рядами парт. – У вас что-то случилось?
И я отвечаю честно, прежде чем покинуть притихшую аудиторию:
– Случилось, Генрих Азарович. У меня случился жизненный коллапс!
* * *
Неразбериха. Тупик. Разочарование. Полная задница! А мне все никак не удается нащупать под ногой твердую почву, чтобы просто оттолкнуться и идти дальше. Все равно куда, лишь бы с целью и высоко поднятой головой.
Который день я так и топчусь на месте, тщетно запрещая себе копаться в себе, просто дрейфуя по течению, с головой ныряя в спасительный омут учебы и подготовки к сессии, но мысли снова и снова то тут, то там подстерегают меня, заставая врасплох.
Я не могу дождаться выходных и сбегаю в свой город уже в четверг днем, купив билет на трехчасовую электричку, оставив Лильку с Настей без своей компании в походе в кино. Этим утром из разговора с Женькой, выстроив целую цепочку обходных путей и вопросов, я узнала, что Рыжий в порядке – жив, бодр и замечательно здоров, и теперь даю себе полное право и настоятельный приказ выкинуть парня из головы. Забыть! А если честно, то хотя бы попытаться, потому что забыть его не получается. Никак! Как и его слова, адресованные матери. Только сейчас пожелавшие обрести свой собственный смысл в моей голове. А именно, что сказаны оказались не в оправдание чьей-либо вины, из-за которой парень оказался в больнице, а в мою защиту. Словно Рыжему важно было защитить меня.
Глупость! Ерунда! И придет же в голову!
Родной Роднинск полон зеленой листвы, майской суеты и шума. Я иду по улице с рюкзаком за спиной, разглядывая дома, чувствуя тихую знакомую радость от того, что вернулась домой. Туда, где мне столько лет было просто и легко за широкими надежными плечами отца. Пусть иногда и немного одиноко без вечно отсутствующей мамы.
Я застаю Снусмумрика на детской площадке у своего подъезда, играющего с детьми. Рассекающего песок в старой песочнице колесами красной пожарной машины, бурчащего под нос знакомое: «Дррр-дррр-хэннэннэн! Ррррр!», – и только заметив худенького мальчугана, вспоминаю, что снова забыла предупредить отца о своем преждевременном возвращении домой.
Мысль о том, что он дома с Элечкой, заставляет меня застыть на месте и, сделав нетвердый шаг в сторону, опуститься на скамейку, поставив рядом с собой рюкзак.
– Здравствуй, Танечка! Приехала на выходные? – интересуется, бегущая по дальней аллейке с авоськой соседка, в приветствии взмахнувшая мне рукой, и я согласно киваю головой в ответ.
– Да, Марин! Приехала…
И затихаю на какое-то время, уйдя мыслями в себя. Сижу, слушая щебет вечернего двора, наблюдая за мальчишкой и перелетающей по площадке стайкой детей, размышляя о том, как все зыбко в этой жизни и непостоянно – симпатия, чувства, отношения… даже родительский дом и внимание. Уже жалея о том, что поддалась порыву и не осталась в общежитии. Что не задержалась еще хотя бы на ночь.
Отец подходит незаметно и совсем не с той стороны, с какой я могла ожидать. Опускает теплые ладони на плечи и, наклонившись, целует меня в щеку. Не удержавшись, в крепком объятии приподняв со скамейки, расплывается в радостной улыбке:
– Таня! Танюшка, ты приехала! Вот молодец! А я уже успел соскучиться!
На отце джинсы, кроссовки и наброшенная на футболку рабочая куртка, сказавшая мне, что он только что вернулся из своей мастерской, а вовсе не из объятий Элечки.
Он перешагивает скамейку и садится рядом, не отпуская меня. Впрочем, ему не нужно стараться, он такой знакомый, любимый и родной человек, а я так соскучилась, что сама впиваюсь в него руками. Тянусь к отцу, чувствуя вдруг подзабытое с юностью желание забраться к нему на колени, как делала в детстве, и закричать на весь мир, что этот красивый и сильный мужчина – мой. Мой папа, мой друг, моя Вселенная. Самый лучший и добрый, только мой!
– Папочка, привет! – мне удается сказать это по-настоящему радостно, и он не замечает задавленного в последний момент всхлипа. Неожиданно вставшего в горле колючим комком.
Что-то я стала совсем уж раскисшей нюней.
– Давно приехала, дочка? – Отец проходится рукой по моим волосам, заправляя за ухо выбившуюся их хвоста непослушную прядь волос.
– Не знаю. Наверно, с час назад.
– А почему сразу домой не поднялась? Что здесь сидишь? Неужели меня караулишь? – радостно удивляется. – Помнишь, как в школе? Ты никогда не хотела идти домой одна, если знала, что я на работе. Так ко мне в мастерскую и бегала, пока не выросла.
Мне бы согласно кивнуть в ответ, а я отвожу взгляд и смотрю на Снусмумрика.
– Нет, пап. Просто вот увидела его и подумала, что ты с Элей. Не хотела вам мешать. Ты ведь просил, а я забыла. Забыла тебя предупредить звонком, что приеду раньше.
Отец смущается. Даже не знала, что он умеет вот так растерянно отводить взгляд, поднимая его то на окно нашей квартиры, то переводя на мальчишку. Кусая губы, избегая смотреть мне в глаза.
– Таня, те мои слова… Забудь, дочка. Это твой дом, прости меня дурака. Ты должна приезжать в него, когда захочешь. Мне бы следовало подумать, прежде чем говорить. Как-то сгоряча получилось. Просто я так часто был один, а ты у меня совсем взрослая стала. А Пашка… Эля, должно быть, забрала сына из детского сада и зашла ко мне. Она приходит по вечерам. Я, вроде как, не против, – теперь, когда ты о нас знаешь. Хочешь, я попрошу ее уйти? – он с надеждой смотрит на меня. – Она поймет.
– Нет, – я говорю это искренне, пусть мой голос и глохнет от взгляда Снусмумрика, заметившего нас.
Обернувшись, мальчишка вскидывается и, позабыв о машине, кидается навстречу отцу. Но в пяти шагах, словно споткнувшись о неуверенность и стеснение, останавливается, садится на корточки и сухой веточкой принимается что-то чертить у своих ног, поглядывая на нас исподлобья. Заставляя колючий ком в горле болезненно провернуться.
– Нет, пап. Просто… Просто дай мне время привыкнуть, вот и все. Я слишком долго владела тобой единолично.
– Ох, Таня…
Я встаю и стягиваю со скамейки рюкзак. Стараюсь сделать вид, что я в порядке. Но отец слишком хорошо знает меня, чтобы поверить. И чтобы пуститься в объяснения. Он просто говорит, поднимаясь следом:
– Ну что, пойдем домой, дочка?
А я отвечаю:
– Пойдем. – Пусть ноги и не несут меня.
Элечка все-таки уходит, оставив после себя запах вкусного ужина и особого женского тепла, никогда прежде не витавшего в этом доме. Мы говорим с отцом весь вечер – о нашем прошлом, моей учебе и всякой ерунде, и к тому времени, когда я ложусь спать, когда он заходит в комнату пожелать мне спокойной ночи, а после, забыв о времени, до полночи рассказывает о своей работе, присев на край кровати, – я вновь чувствую себя единственной и любимой.
Я ничего не говорю о Вовке, и он замечает это.
– Расстались, пап. Бывает, – признаюсь нехотя, не желая огорчать отца. Не мне упрекать его в нехватке материнского внимания и, как следствие, вылезших на поверхность комплексов. С тем, что меня тревожит и мешает жить, – я справлюсь сама, а сейчас стараюсь, чтобы новость прозвучала ровно и спокойно. Как проходной свершившийся факт.
– Бывает, Тань. Правда, жаль, что мы с ним так и не познакомились. Но все наладится, дочка, не переживай. Обязательно наладится.
И я соглашаюсь:
– Конечно, пап.
Следующий день я просто сплю – крепко и без сновидений, незаметно уплыв за отметку «полдень». Даже не думала, что меня так убаюкают родные стены. Я выплываю из сна медленно и неохотно, разбуженная тонким голоском Элечки, доносящимся из глубины квартиры, и папиным смехом: скупым, коротким, жаляще-искренним, – я тоже хорошо знаю его и долго лежу, глядя в потолок. Обводя глазами, вдруг разом поблекшую, сжавшуюся до размеров серой унылой каморки комнату. Словно не мою, чужую. Слишком незнакомую и одинокую.
Этим двоим хорошо вместе. По-человечески хорошо и комфортно. Как может быть комфортно мужчине с приятной ему во всех отношениях женщиной. Отец не из тех людей, кто станет притворяться, а мне не нужен пример счастливой семьи, чтобы понять это. Я ничего не могу с собой поделать и представляю, как они воркуют друг с другом за закрытыми дверьми кухни, отрешившись от всего мира, забыв обо всем и всех, хватаю подушку и, накрывшись, отворачиваюсь к стене, желая выкинуть из головы, вставшую перед глазами тихую картину чужого счастья… Когда неожиданно слышу еще один звук – звук трусливой мышиной возни и усердного сопения.
Он стоит у моей двери – русоволосый худенький пожарник, потупив взгляд, прижав к груди небольшую игрушку, и скребет ногтем стену.
– Чего тебе? – интересуюсь сухо, но тут же раскаявшись выдыхаю, заметив, как от резко прозвучавшего вопроса у мальчишки поджимаются губы и опускаются плечи.
– Ну же, Снусмумрик, ты что-то хотел? – гость молчит, и мне приходится смягчить тон. Не на много, но у меня до черта плохое настроение. – Может, незаметно подкрасться ко мне и через ухо высосать мой мозг? Ведь это соломинка у тебя в кармане? Или проверить, не живут ли под моей кроватью монстры? А, Снусмумрик, отвечай!
У мальчишки такие большие глаза и так смешно, по-рыбьи, открывается рот, что я нехотя становлюсь человеком.
– Может, хотел просто зайти в комнату? Посмотреть, что у меня, да как?
– Н-нет, – он нерешительно, но все же мотает головой.
– Тогда что же?
– А у м-меня н-новая м-машина. Вот, – героически отвечает, отрывая игрушку от груди, протягивая ее мне на руках. – Гонка!
– Вау, – я округляю глаза, заставляя себя искренне удивиться. – Здорово!
– Д-дядя Андрей п-подарил.
– Да ну? – не сдерживаюсь я.
– П-правда, – смущается малыш, в силу своих лет не заметив колкости, прокравшейся в мой голос. – Хотите п-поиграть? Она быстрая.
– Не хочу, – отвечаю, и он огорчается. Переминается в ногах под моим взглядом, собираясь уходить (да, он тоже слышит смех Элечки и отца за дверьми кухни, чем бы от него не откупились), когда вдруг снова с надеждой вскидывает глаза. – А п-пожарной? Х-хотите?
Не хочу! И откуда ты только взялся на мою голову – сопливый и любопытный! Но вместо этих слов, я неожиданно интересуюсь:
– Ты ел, Снусмумрик?
– Д-да, – теряется мальчишка. – З-запеканку.
– Еще есть хочешь?
– Н-нет, – уверенно мотает головой. – Ни к-капельки не хочу.
– Вот и отлично! – Я не знаю, зачем это делаю, и все же предлагаю, делая шаг вперед, опускаясь перед незваным гостем на корточки. – Пойдешь со мной?
– К-куда? – он поднимает навстречу лицо.
– К Глаше, – сообщаю я. И тут же поправляюсь, вспомнив об Элечке. – Но это, если только мама позволит.
– К д-девочке? – потрясенно спрашивает Снусмумрик, и мне приходится признаться:
– Почти. К очень красивой девочке.
Это признание вносит сумятицу в желания Снусмумрика, и он осторожно отвечает:
– Н-не знаю. А если она н-не захочет со мной играть?
В этом искреннем ответе-полувопросе скрыто кое-что еще, помимо неуверенности, но я не собираюсь копаться в чужой детской душе. Я просто убежденно заявляю, разом обрывая оплетшие Снусмумрика нити сомнения:
– Захочет, поверь мне, – и добавляю, – марш одеваться! – прежде чем захлопнуть перед мальчишкой дверь комнаты и выдохнуть уже в одиночестве, не понимая себя:
– Ну и дура.
* * *