Глава 16
Сегодня выпал первый снег. Может, вчера, не знаю точно. А, может, он и не первый вовсе.
Папка всегда сравнивал его со мной. Он говорил, что я такая же белокожая, такая же чистая, невинная и искрящаяся, как первый снег. Всегда вытаскивал нас с браткой и Никиткой на улицу и начинал кидаться снежками. А мамка из окна высовывалась и ворчала: «Сбрендил на старости лет, детей позастужаешь! Ну-ка быстро, быстро домой их волоки! Ишь, выдумал, холодина такая, а он игры какие-то затеял!»...
Иду, кутаясь в полуизорванную шинельку. Переставляю сапоги, тонущие в моченом снеге - перемешанном с грязью, словно сахар с водой.
Иду, а снег так и прилипает к порванным подошвам, проникает в прорехи, грязно чавкает и хлюпает. Даже не искрится, а грязно-серым застывшим молоком устилается вдоль стен зданий.
Захожу на террасу.
Снег в Третьем рейхе ассоциировали с Рождеством. Как выпадет - начинают приготовление к празднику. Так мне, по крайней мере, сказала Марлин.
Вот и начали приготовление.
Даже и не думала, что на кого-то так может подействовать первый снег... Все будто подорвались, начали давать нам кучу заданий, сами носятся, суетятся, как мураши в муравейнике.
А мне, как малярщице, поручили красить. Красить, красить и красить без продыху, чтобы успеть закончить к Рождеству все.
Наверное, меня из женщин нагрузили больше всех. Я должна была покрасить каждую дверь в каждой квартире штаба, несколько столов, у которых планируется празднование, и, разумеется, все на террасе.
На мою аккуратную реплику «Но я же красила ее совсем недавно!» Марлин невозмутимо ответила: «Столы потемнели и в некоторых местах облезли, а приедут почетные офицеры». В каких это местах они потемнели и облезли, мне было на заметно. Может, в видимых только для Марлин?
Начать я решила с террасы. Если ее не покрашу - получу больше всего, ведь именно на ней чаще всего проводятся главные посиделки.
А так хорошо здесь... Мужчины вместе с Вернером уехали на заготовку дров. Женщины в бараке сидят, шьют, за исключением парочки молоденьких девушек, которые проворно, как бельчата, очищают двор штаба от мусора.
Чуть опираюсь на перекладину. Погода-то какая сегодня хорошая! Солнце не печет, даже когда светит прямо в лицо. От снега поддувает приятным ветерком. Где-то далеко-далеко слышатся звуки едущих машин... или они мне чудятся? И снег может пахнуть. Легким дымком, немного грязью, углем, а главное - зимой. Так всегда пахнет перед Новым годом, когда папка выбирает неделю, чтобы сходить за елкой, а мамка выносит из сарая коробку старых пыльных игрушек...
- Русь!
Только один человек здесь так меня называет.
С этим человеком я не общалась уже около недели. С тех самых пор, как он наказал меня и запер в сарае.
И я вдруг понимаю, как же этот человек изменился...
Постарел.
За неделю? Возможно. Осунулся. Высох. Оброс щетиной. Глаза впали, под ними виднеются мешки, а мундир самым неожиданным образом не выглажен. Да и парфюмом больше не пахнет, только горьким-горьким табаком и немного, совсем чуть-чуть - алкоголем.
- Извините, пожалуйста, товарищ комендант, - сжимаюсь и опускаю глаза. - Я просто...
- Товарищ?! Герр!
- Да, конечно, герр. Извините, я...
Берус резко ставит бутылку виски на стол террасы. Проводит по скамье пальцем и пренебрежительно выплевывает:
- Ты столько здесь находиться, а до сих пор ничего не красийт?!
- Столько? Что вы, нет, я только пришла. И... извините, пожалуйста, сейчас же возьмусь за работу, я просто...
Берус больно впивается пальцами в мои щеки, с силой поворачивает голову наверх и орет в ухо:
- Посмотри! Смотри, сучка! Солнце высоко! Высоко, понимайт?! А ты только сейчас приходийт сюда! Что ты делайт до этого?! Что, я тебя спрашивайт?!
Его ногти впиваются мне под кожу, и я от боли закусываю губы, но отстраниться или вырваться даже не смею думать.
Берус разворачивает меня к себе.
- Паскуда! Не смейт молчать, когда к тебе обращайться комендант! Не смейт! Отвечайт! Отвечайт мне, сучара!
Он отвешивает мне пощечину. Сглатываю. Шмыгаю носом.
Уже привыкла, как больно горит после этого щека.
- Что ты делайт?!
- Ни... ничего... Из... ви...
Еще одна пощечина - уже по другой щеке.
- А почему?! Почему ты ничего не делайт?! Думайт, что тебе тут все доставаться просто так?! Думайт, что мочь жрайт наш еда просто так?! И спать на наши кровать - тоже просто так?! Немецкий солдат дарийт вам кров и пища, а вы, неблагодарные твари, ничего не давайт взамен!
Он отшвыривает меня в сторону. К счастью, я успеваю схватиться за перекладину, а иначе через нее сломала бы себе спину.
- Бесполезный скот! Совсем распускаться! Почему у меня рабочий сила такой животный?! Почему?! Обросший грязью, воняющий, который умейт только жрать и срать! Позорище! Селийт в большой страна скотов - они весь страна испортить. Ну ничего, скоро великий фюрер поганой метлой вас гнать! Стрелять вас всех, как собак! И брать в свои руки страна, очищать ее от грязь и делайт часть величавый Германский рейх. Адольф Гитлер сумейт возрождайт империя средь этот загнивший кучка болота. Я знайт. Я верийт в него.
Пытаюсь брать банку так, чтобы руки не дрожали, и краска не расплескалась. Но они дрожат. Прежде всего - от банального страха ошибиться.
- Быстрее! Русь! Красийт, я сказал! Пока ты жийт здесь, ты всего лишь дрессированный псина! И ты повиноваться только мне и мой приказ!
Берус опирается на перекладину и вливает в себя виски прямо с горла. Морщится. Тяжело вздыхает. Болтает бутылку, отчего жидкость внутри нее плещется.
Сгибаюсь над скамейкой. Все, что я успела сделать - выстелить вдоль лавочек газеты. И негодование Беруса я понимаю.
Но его ненависть к русским - нет.
- А Гельмут так не считал... - едва слышно роняю я.
И Берус слышит.
Резко поворачивает голову в мою сторону.
- Что? - выбрасывает.
- Ну... я... Простите, если как-то обидела, я не хотела... Просто... Вы не сердитесь? Я могу сказать?
- Откуда ты знайт дядя Гельмут? - медленно выносит Берус, прищурившись.
- Видела его. Немного... Простите, если не должна была... Но... он очень добрый и милый. Веселый. Он даже... про сына своего рассказал. Извините, пожалуйста, я не должна была, наверное, об этом знать, да?
Берус сильно морщится.
Ставит бутылку на стол. Вновь присаживается на перекладину. Вдруг сгибается, вцепляется в собственные волосы и глухо выдает:
- Дядя Гельмут... он...
С шумом выдыхает. Судорожно сглатывает. Запрокидывает голову и завершает:
- Все. Нет больше дядя Гельмут.
- Что?! - вскакиваю. - Что вы такое говорите?
На его шее вздулись вены. Он снова сглатывает и изо всех сил впивается ногтями в перегородку. Он слишком часто сглатывает...
- Его машина останавливайт русский солдат, переодетый в немецкий форма. Они якобы запрашивайт документы... а потом захватывайт его машина, а дядя Гельмут с много другой немецкий солдат брайт в плен. У русь не быйт приказ стрелять. Но... один из русский срываться... И... Несмотря на приказ, пускайт очередь. В живых из наших оставаться лишь один - его в момент расстрела пытать. Он сбегайт от русь и вчера вечером возвращаться к нам. И... знаешь, что он говорийт?
Затаив дыхание, слушаю.
Берус в очередной раз сглатывает, сжимает кулаки и выпаливает:
- Тот русь, который убивайт дядя Гельмут, сопровождайт свой казнь криками: «За маму, за брата, за жену, за детей!». Но...
Берус закашливается.
Выкрикивает:
- Но дядя Гельмут ничего этого не делайт! Он не убивайт ничей мать, ничей брат, ничей жена и ничей дети! Он офицер, он не палач! За что мстить ему?! За что мстить дядя Гельмут?! Он служийт в Вермахт, и он не убивайт людей, он лишь защищайт свой родина! На войну его выводийт призыв, а не жажда крови и смертей! Нас всех выводийт призыв! Так в чем же провинился дядя Гельмут?!
Берус вдруг с силой закусывает губу. Жмурится, хватается за бутылку и спешно делает судорожный глоток.
Выдыхает:
- У нас... у нас, в Германский рейх, знаешь... есть священный правило. Если перевести его на русский, оно гласит: «Запрещайться убивайт противник, который сдавайться в плен, данный правило также распространяйться на сдающийся в плен партизан или шпион. Последние получайт справедливый наказаний в судебном порядке».
Берус в который раз сглатывает. Вновь переворачивает в себя виски.
Вдруг смотрит на меня и совершенно искренне выпаливает:
- Почему вы, русь, такой жестокий? Откуда в вас столько злоба? Откуда столько злоба к немецкий народ? Вы не знайт главный правил? Или у вас вообще его нет? Почему вы мстить... отдельным людям за беды, которые причиняйт вам целый страна?
- Я не знаю, - честно отвечаю. - Я не мстила.
Он щурится еще сильней.
В отвращении сплевывает на снег через перегородку. Закуривает и медленно говорит:
- Мой отец умирайт в начало июля. Подрываться на мина. Не умирайт, но лишиться нога, быйт сильно ранен и просийт о помощь. Русь не помогайт ему. Русь его добивайт.
Берус тяжело вздыхает. Стоит, стеклянным взглядом уставясь в одну точку.
- «К раненый противник необходимо относиться гуманным образом». Это шестой закон ведений война для немецкий солдат. Русь такой закон знайт? Он его блюсти?
- Я никакие законы не знаю. Простите.
- Я не тебя спрашивайт, русь! Я говорийт про русь в целом! Русь народ!
Сбиваюсь.
Прокашливаюсь и очень осторожно начинаю:
- А... Товарищ...
- Герр!
- Герр комендант... Разрешите мне высказать собственную точку зрения... Только, пожалуйста, не злитесь на нее, хорошо? И... простите за просьбу...
Берус с омерзением утирает губы.
- Ты меня раздражайт этими бесконечными извинениями, русь!
Киваю:
- Хорошо. Берус. Мне... мне же можно так тебя называть?
Он закатывает глаза.
Торопливо говорю:
- Хорошо, прости. Значит, не разозлишься? Просто я хотела сказать: а разве ты не такого мнения? Разве ты не оцениваешь по стране, нации? Ведь это же ты ненавидишь человека только за то, что он русский! А возмущаешься неприязни наших к немцам.
Берус внимательно смотрит на меня.
Чуть приподнимает голову. Размыкает губы, выпускает струйку дыма и неспешно произносит:
- Я тебя не ненавижу.
- Разве? А я думала, что...
- Я тебя не ненавижу, Вера. Я ненавижу русь. Я ненавижу русь в тебе.
Склоняю голову набок.
Вздыхаю.
А Берус продолжает внимательно смотреть на меня.
- Ты ненавидишь русский народ, понимаю, - осторожно начинаю я. - Понимаю, почему. И... наверное, тебя... можно понять. Если захотеть. Наверное, ты был бы другим, да? Коли б не заветы отца и его смерть... Прости, если задела!
Берус гасит папиросу.
Берет бутылку, подносит ее к губам. Замирает. Вздыхает и вновь ставит на стол.
- Я... - он трет виски и неосознанно гладит крест на мундире. - Я просто устал. Устал от этот жизнь, устал от люди. Мне надоело угождайт всем... оценивать каждый свой шаг и не имейт своего воля.
Тру горящие от пощечин щеки. Присаживаюсь рядом с ним.
Наверное, главный мой порок и изъян всего характера - неумение держать зла. Ни на кого. Даже такого, как Берус.
Пытаюсь коснуться его плеча, но он резко отшатывается.
- Не трогайт! Не трогайт меня! Ты не имейт право трогайт немецкий офицер без его разрешений! А я тебе его не давайт!
- Из... извините...
- Русь!
- Простите... то есть... Я не буду так делать больше... Только не бейте, пожалуйста...
Берус хмурится.
Вижу, как его взгляд скользит по моим ранам. По синякам на руках от доски. По разбитому лицу, по порванным губам.
Сжимает губы. Качает головой. Жмурится, запрокидывает голову и медленно выдыхает.
- Русь... - аккуратно начинает. - Ты... Русь, ты...
Сбивается. Трет шею, сглатывает. Нервно перебирает рукава кителя.
- Ты не подашь мне перчатки? - наконец говорит. - Холодно. Они там, на перегородка.
Киваю.
Хватаю перчатки и протягиваю ему.
Берус надевает, не отрывая от меня внимательного взгляда. А, если выражаться точнее - от моих увечий.
Протягивает:
- « - Ты кто? - Часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла».
Опускаю глаза.
Заворачиваюсь потеплее в шинель и едва слышно, с долей покорности бормочу:
- « - Нельзя ли это проще передать? - Я дух, всегда привыкший отрицать. И с основаньем: ничего не надо. Нет в мире вещи, стоящей пощады. Творенье не годится никуда. Итак, я то, что ваша мысль связала...».
- Я не просийт тебя читать «Фауст»! Прекратить своеволие!
- Как скажете. Извините.
Берус фыркает.
Закрывает глаза. Судорожно вздыхает, беспомощно прижимает ладони к груди и замирает в такой позе.
- А... Как Вернер? - неловко спрашиваю, больше не делая попыток до него дотронуться.
Берус трет небритые щеки.
Очень тихо отвечает:
- Он... Я... я не говорийт ему пока. Я знайт, он срываться. Он часто срываться в последние дни. Не слушайт меня, кричать, злиться из-за всякий ерунда, напиваться. Я... очень бояться, что он однажды пить много алкохоль, засыпайт и больше не просыпайться. Я... пытаться ему сказайт, пытаться говорить... Он меня не слушайт. Он никого не слушайт.
- Ты не можешь его выгнать?
- Я могу его выгнать, но не хочу этого!
Теряюсь.
Смотрю, как тоскливо мерцают его глаза. Слышу, как тяжело он дышит. И чувствую легкий запах алкоголя.
Берус дрожащими руками вынимает из кармана кителя часы на цепочке. Бережно их раскрывает. Почти не касаясь, гладит их по циферблату. Вдруг прижимает их к груди и шепчет:
- Мне... Мне дарийт это дядя Гельмут. Совсем недавно я обнаруживайт, что они не идти. Стояйт. Пытаться, пытаться их чинить... без толку.
- Может, детали заржавели?
Берус молчит. Прищурясь, рассматривает часы, подкручивает какое-то колесико, легонько встряхивает.
- Знаешь, русь... - вдруг вполголоса начинает он.
Сбивается. Трет шею и выдает:
- А у меня ведь... У меня ведь быйт только два человек, кому я мог доверять. Отец. И дядя Гельмут.
Берус затихает.
Изо всех сил сжимает часы в руке, в мучении скрючивается, хватается за бутылку и торопливо делает несколько глотков.
И я снова не выдерживаю.
Кладу руку на его плечо.
И он не отстраняется. Даже не пытается.
Лишь сотрясается от истеричного хохота.
- Ты знайт, что говорийт мне Марлин? - выдавливает он сквозь смех.
- Не представляю...
- Только одно: «Доступен ли тело, чтобы его захоронить?».
Теряю дар речи.
Закашливаюсь.
- Марлин?! Такое сказала?! Но... она же...
- Она ненавидейт дядя Гельмут. Ненавидейт его всей душой.
- Это невозможно! Она хорошо...
- Хорошо к нему относиться, да. Но это не мешайт его яростно ненавидейт. Она ревновайт меня к нему. Она ревновайт меня даже к собственный отец! Она думайт, что я должен любить только ее и общаться только с ней! Она не переносийт, когда я разговаривайт с кто-то другой! На людях она казаться милый и добрый человек, но я-то знаю, какой она чудовище.
Берус прокашливается. Поправляет воротник.
А я вдруг понимаю, что так и не убрала руку с его плеча.
- Берус... - произношу шепотом. - Это... это очень-очень грустно. Даже не представляю, каково это - потерять самых дорогих людей. Тем более, дядя Гельмут, ведь я его знала, пусть и не слишком хорошо. Он прекрасный человек. Он не... фриц, не нацист, не злобный немчура. Он совсем другой. С широкой душой, с русской душой... прости, если ты нашел это оскорбительным. Но, знаешь, что говорил мне папка? Люди не умирают. Никто не умирает. Они продолжают жить в нашей памяти, в наших сердцах и наших душах. Они все еще с нами. Они внутри нас. Они все еще нас любят. И отец, и Гельмут - они с тобой. И я не думаю, что они хотели бы видеть твои страдания. Старайся жить дальше. Старайся осуществить мечту отца. Старайся заботиться о Вернере вместо Гельмута... Цирах ведь считает тебя старшим братом. И... прости, если в этих словах я как-то тебя задела...
Берус поворачивает голову в мою сторону и задерживается взглядом на моем лице с минуту.
Медленно хмурится.
Трет подбородок и вполголоса изрекает:
- Спасибо.
Киваю.
Берус смотрит на меня очень долго. Я на него - не могу. Не потому что не хочу.
Боюсь.
Боюсь сделать неправильное даже во взгляде. Да и думаю, что нет у меня на это прав.
- Вер, - тихо зовет меня.
Вот только сейчас смотрю на него.
Только когда мне дали право.
- Да?
Он кивает куда-то в сторону двора штаба. Там как раз по громкоговорителю начинается задорный немецкий марш.
- Отец очень любийт этот песня. Очень.
Берус сжимает рукава кителя.
Выходит в центр террасы.
Разворачивается ко мне и выпаливает:
- Отец всегда учийт меня, что... когда очень-очень тяжело на душе, и нет никакой луч света, нужно просто...
Он сбивается. Долго собирается с силами и наконец выдыхает:
- Танцевать.
И я ему верю.
Наверное, как и тогда, как и в том сне. Это безумство, но человек, познавший миллионы наук, выучивший множество теорий и законов, по-прежнему продолжает верить снам, надеяться на звезды и прощать тех, кто не раз причинял боль.
- Моя мам... мама... Тоже... любила танцевать...
- Да? Правда?
- Правда. Она надевала пышное платье и каблуки, а потом... Так задорно вытанцовывала...
- А ты?
- Что - я?
- Ты умейт?
Сбиваюсь.
Пожимаю плечами:
- Есть немного. Она учила меня. Мы с ней танцевали вальс и...
Берус протягивает мне руку в блестящей перчатке. Вторую убирает за спину.
И снова я вижу какого-то другого Беруса.
Дурацкое чувство - видеть в людях выдуманные черты, которых в действительности нет и в помине.
Несмотря на былую близость, несмотря на побои, несмотря на животное унижение и трое суток в сарае, я все еще вижу прекрасного мужчину из моих снов.
Я все еще робею.
Я все еще не научилась читать людскую душу.
Опускаю мелко дрожащую руку на его ладонь. Моя кисть такая... маленькая по сравнению с его. Крошечная, кукольная - сожми он кулак, моя рука поместилась бы полностью.
Берус слегка притягивает меня к себе. Вторую ладонь кладет на мою талию. Уже не так, как в прошлый раз. Уже осторожно. Бережно и немного, совсем чуть-чуть - неуверенно.
Робко накрываю ладонью его плечо, неосознанно стараясь не задеть погоны. Закрываю глаза. Пусть мне кажется, что это всего лишь папка. Или братка. Или Сергей, с которым мы должны были станцевать вальс на выпускной.
С Сергеем не так страшно.
И даже не потому, что он меня ни разу не бил. Просто перед ним я никогда не боялась опозориться так... как перед Берусом.
Но я понимаю, что это не Сережка, когда Берус начинает вести. Его движения... они четкие, они конкретные, армейские. Это не школьный вальс. Это офицерское танго.
И дыхание... Оно взрослое. Я не знаю, как это объяснить. Парень не может дышать так... тяжело, так грубо, так хрипловато. Только мужчина. Взрослый мужчина.
И мне так хочется видеть в нем только хорошее... что я почти верю в созданный образ.
Хоть и знаю, что рано или поздно Берус сломает и его. Так же, как и ломал предыдущие образа.
Это временно. Но ведь все утверждают, что жить стоит настоящим?
Я даже на секунду представляю, что все это - еще один светлый сон. Еще один вдох слепого блаженства.
Берус умеет танцевать так хорошо, что спустя минуту я уже чувствую себя с ним единым организмом, произведением искусства, которое сливается с музыкой. Неразделимые сущности, мы двигаемся синхронно - так, будто читаем мысли друг друга и понимаем мотивы без слов. Снег вдруг становится хрустально-белым, глаза Беруса - необычайно синими, а немецкий марш обращается в дивную мелодию арф.
В этот момент у меня обостряется слух. Я слышу все, слышу каждый шорох. Слышу помехи в песне; слышу, как скрипит под нашими ногами пол террасы; слышу даже трепет крыльев бабочки...
Наверное, я бы хотела узнать Беруса как можно лучше.
Но вряд ли он мне это позволит.
Берус останавливается. Останавливается вместе с маршем.
И я вдруг понимаю, что все это время он безотрывно смотрел мне в глаза.
У него красивые глаза.
У него каждая часть тела отдельно красивая, но в совокупности выдает нечто странное, несуразное, непонятное. Мраморное лицо. До того грубые черты, что иной раз сомневаешься: а это точно не скульптура?
Ловит мой взгляд.
Отчужденно проводит кончиком пальца по моей горящей от пощечины щеке.
Морщится.
Сглатывает и выдает:
- Моя честь именуется верность.
Опускаю глаза.
- Я знаю.
- Русь...
Мнется. Снова смотрит на каждую мою рану, каждый мой ушиб. Нервно поправляет крест на груди. Продолжает:
- Русь, я... Ты же понимайт, что я офицер? Я немецкий офицер. Я часть СС. Я часть великий фюрер.
- Знаю.
- И... Интересы Адольф Гитлер - мой главный цель и задача. Я офицер. Мой смысл - порывы великий фюрер. Мой смысл - мой звание и вера в немецкий народ.
- Я понимаю, Берус. Я все понимаю.
- Ты понимайт?
- Понимаю. Правда.
Он кивает.
Как-то облегченно выдыхает, глотает виски. Поправляет воротник, прокашливается и уже совершенно другим человеком сходит с крыльца террасы.
***
Мне так надоели сны с его участием.
Просто потому, что они волей-неволей вынуждают после пробуждения чувствовать к нему некую привязанность. Или даже... любовь, но любовь ненастоящую, а будто бы тоже во сне, будто ее кто-то выдумал. Наверное, этот неведомый «кто-то» - мое подсознание.
Жизнь течет своим размеренным чередом.
Судя по словам Марлин, день рождения у Беруса должен быть послезавтра.
Только какое мне до этого дело? У меня поважнее работа имеется. Мусор выносить и высыпать в грузовую машину. Чем я и занимаюсь.
Из ведра вдруг вываливаются красивые карманные часы, а вслед за ними - книга «Фауст».
Часы? Кому понадобилось выбрасывать часы?! Ну ладно, «Фауст», многие офицеры его, как я уже поняла, недолюбливают.
Но часы! Красивые часы! Я даже... видела их, кажется, где-то...
Видела! Конечно, видела! Гельмут их передал Марлин, чтобы она подарила Берусу. И книгу, он передал книгу! С подписью самого Гете!
Наверняка все это случайно оказалось в мусоре. Кто будет выкидывать такие дорогие вещи? Только невероятный толстосум или отъявленный дурак. Но ни те, ни те у нас не водятся. Поэтому вариант лишь один. Случайность.
- Марлин! Марлин, постойте!
Неохотно оборачивается, скрестив на груди руки. Кажется, она не в настроении разговаривать.
- Марлин, - пытаясь отдышаться, выпаливаю. - Смотрите, что я в мусорном ведре нашла!
- А зачем ты роешься в ведрах?
- Я не рылась в ведрах, просто заметила эти вещи, когда вываливала мусор. Кажется, это подарки от Гельмута? Возьмите! Хорошо, что я заметила, а то...
- Гельмут мертв.
Давлюсь.
Ошарашенно смотрю на стеклянные глаза Марлин, наполненные абсолютным безразличием.
- Мертв, - осторожно соглашаюсь. - И что?
- Зачем лишний раз напоминать Берусу о нем? Муж расстроится, снова начнет пить. А я не хочу, чтобы он страдал.
- Но... это же... дорого...
- Дороже, чем чувства Беруса? Вера, верни это в мусор. Я знала, что делала. Мужу не нужны лишние напоминания о близком человеке.
И, может быть, я веду себя крайне глупо.
Но после ухода Марлин заворачиваю часы с книгой в старую тряпку и заталкиваю между досок в сарае.
Мало кто вообще заметит это место... И уж точно никто - за эти небольшие два дня.