Глава 11 Райан
Незнакомец.
Я проснулся не от звука — от чувства. Воздух в комнате стал другим, натянутым, как тетива. Открывать глаза не спешил. Лежал, прислушиваясь. Кто-то был рядом. Не дышал, не двигался. Просто был.
Плавным, почти ленивым движением я скользнул рукой под подушку и достал пистолет. Холод метала стер остатки сна. Открыв глаза, и не двигав головой, повёл ствол туда, где ожидал увидеть силуэт.
Она сидела в кресле у окна, почти сливаясь с темнотой за спиной. Маленькая фигура, кутающаяся в плюшевый плед, с кружкой в руках. В лунном свете отражалось молоко, белое и неподвижное, как сцена из странного сна.
Серафина Ирис Инганнаморте.
Маленькая девочка с твердым характером и красивыми глазами, что завораживают. Ее босые ноги поджаты под себя, но по ковру до кресла тянулись следы.
Мои глаза чуть сузились.
— Я не думал, что ты глупая, — голос хрипел после сна, но холод в нём был острым. Меня раздражало, что я был обеспокоен состоянием этой девочки. — Ты должна была позволить им помочь тебе после того, как ты вызвалась принять участие в наказании. Хотя могу отдать должное, ты держалась молодцом.
Серафина глотнула молоко и медленно покачала головой.
— Я сотворила глупость, — тихий голос эхом отбился от стен. Она водила своими пальчиками по краю чашки, задумчиво о чем-то размышляя, слегка хмуря свои бровки. — Феникс, всегда говорит, что безрассудство может привести потерям. Сегодня все обошлось, а завтра я погублю всех и себя. Так что, в некоторой степени я и правда глупая. Но жить я хочу. Как, наверное, каждое живое существо.
Я медленно встал с постели. Сжимая пистолет в руке до тех пор, пока пальцы не начали ныть. Напряжение не уходило — оно лишь меня форму. Теперь это было не предчувствие опасности, а глухая, колючая тревога, будто что-то хрупкое оказалось у края стола и вот-вот упадёт.
Я подошёл к креслу. Шаги мягкие, почти бесшумные. Серафина даже не подняла головы. Только чуть глубже вздохнула, когда я опустился на корточки рядом и осторожно отложил плед в сторону. Под ним скрывались алые пятна на ночной сорочке и глубокие раны на стопах.
— Упрямая, — буркнул я, не глядя ей в глаза. — Как и все Инганнаморте, судя по всем, кого я встречал.
— Ты же сам сказал, я держалась молодцом, — слабо усмехнулась девочка, моргнув, будто отгоняя сом или воспоминание.
Хмыкнув, я ушёл в ванную и вернулся с аптечкой, которую я увидел днем, когда осматривал свою обитель, которую мне предоставили. Пока промывал и обрабатывал раны, она едва шевелилась, только иногда чуть дергалась от щиплющего спирта. Работал быстро, точно, почти профессионально — движения отточенные, механические. Как всегда. Как с другими. Но с ней было по-другому. Слишком тихо. Слишком хрупко.
— Ты ведь умеешь готовить печенье? — вдруг спросила она, когда наложил последний пластырь.
Я поднял на неё глаза.
— Это вопрос с подвохом?
— Нет. Просто... я подумала. Ты же взрослый. Все взрослые умеют, верно?
— Не все, — сухо ответил, вставая и закрывая аптечку. — Я, например, предпочитаю печь, а не есть.
Серафина замерла, потом вздохнула.
— Жаль. Просто... когда мне... ну, как бы выразится... когда мне не нужно притворятся сильной, и меня охватывает тревога, я думаю о тёплом запахе печенья. Наверное, потому что Феникс печет мне их в дождь. И я хотела бы... почувствовать этот запах сейчас.
Тонкая просьба повисла в воздухе, как последний аккорд музыки, уже затухающей. Я опустил взгляд, раздумывая. Ком в горле, с детства знакомый. Кухня. Крики. Слезы братьев. Мои руки, держащие их. Закрытые глаза. Тихое бормотание о том, чтобы это закончилось. И запах. Ужасный запах горелой кожи.
Но это был не тот день. Не та кухня. И не он сам.
— Ладно, — слазал я наконец. — Только ты будешь говорить, что делать. Я не ручаюсь за вкус.
— Договорились, — улыбнулась девочка, и в этой улыбке было слишком много света для этого часа.
На кухне было тихо. Включив ночник — мягкий, жёлтый, как печь в старом доме. Серафина шептала ингредиенты, перебирая в памяти рецепты. Я разбивал яйца — неловко, с парой скорлупок в миске, за что она фыркала. Сахар сыпался щедро, мука ложилась мягким снегом. Я мешал, а она подсказывала, где перебор, где перебор, а где как раз. Когда настал черёд шоколадной крошки, она всыпала её сама, как будто доверяла только себе этот момент.
—Райан, — сказала она вдруг, когда печенье уже лежало на противне. — Спасибо, что не оставил. Даже если не любишь готовить. Даже если злишься.
Мой взгляд упал на неё.
— Я не злюсь, Серафина. Просто... не забываю. А ты — напомнила, что всё может сложится по-другому.
Она кивнула.
— Тогда это была не глупость. Просто шаг.
И мы ждали, пока дом наполнится запахом печенья. Тёплый. Настоящий. Словно сам воздух решил стать добрее.
Запах действительно изменил всё. Он вытеснил тревогу, стер последние тени сна, даже отголоски боли притихли. В кухне было тепло, уютно — почти нелепо уютно для того, кто всего час назад держал пистолет наготове.
Серафина сидела на высоком табурете, поджав ноги и опираясь подбородком на ладони. Она наблюдала за духовкой, словно это было окно в другой мир — простой, добры, в котором никто не носит оружие и не возвращается в дом с кровавыми следами на ковре.
— Они пахнут, как момент с ним, — прошептала она.
Я молчал. Стоял у раковины, вытирая руки полотенцем, потом зачем-то ещё раз, машинально, как будто не знал, что делать дальше с собой в этой тишине.
— В детстве... — начал я, но замолчал.
Серафина повернула голову.
— Что?
Я не сразу ответил.
— В детстве всё сгорело. Не печенье — мой мир. Сгорел дотла. Сначала были смех всех. Матери, братьев и сестры. А потом. Слезы. Крики и боль. Запах был самым ужасным в тот момент. С тех пор кухня... — я чуть качнул головой, — стала для меня адом.
Серафина не сказала ничего сразу. Просто спрыгнула с табурета, подойдя ближе. Потянулась к моей ладони и положила свою — маленькую, тёплую, с царапинами — поверх.
— Тогда, может, мы будем печь не одно печенье. А сто. Или тысячу. Столько, сколько нужно, чтобы запах стал про «сейчас», а не про «тогда».
Я посмотрел на неё сверху вниз. Долго. В этих глазах было столько серьёзности, что у любого взрослого защемило бы внутри.
— Ты слишком умная для своих лет, — сказал я.
— А ты слишком молчаливый для того, кто умеет печь, — парировала она с мягкой улыбкой.
Таймер запищал. Быстро надев прихватки и вытащил противень. Горячее, золотистое печенье с расплавленными шоколадными каплями выглядело удивительно удачным для первого раза.
— Пахнет, как победа, — выдохнул я, и она рассмеялась.
Мы ели, сидя на полу, облокотившись о кухонные шкафы. Молоко — теперь в двух чашках. Печенье — между нами, на полотенце.
— Если хочешь, — сказала она свозь крошки, — завтра можем сделать имбирное. У меня был где-то рецепт.
— Посмотрим, — ответил. — Если мир не рухнет.
— Даже если рухнет. Надо же будет что-то есть.
Я усмехнулся. Первый раз за долгое время. Не из иронии. Не из боли. Просто... от тепла. Она прикрыла глаза, опершись мне на плечо. И на этот раз я не отстранился.
Пусть всё остальное пока подождёт.
Когда Серафина уснула, тёплая, с измазанным шоколадом уголками губ, я не сразу решился пошевелиться. Её дыхание было ровным, спокойным, как будто она больше не чувствовала боли — ни в теле, ни внутри. Я почувствовал, как напряжение, которое держало меня весь вечер, начало медленно отступать, как отлив после шторма.
Аккуратно подхватив её на руки. Она почти ничего не весила — щепка с пульсом, с огромными глазами и сердцем, в котором почему-то хватало места и для собственного страха, и для заботы о нём. Я отнёс её в комнату и уложил на кровать, поправив одеяло и только потом заметил. Что она что-то крепко сжимает в кулаке.
Печенье. Одно, чуть надкусанное.
Тихо выдохнув, не в силах сдержать слабую улыбку.
— Упрямая до конца, — пробормотал.
Сел рядом на край кровати. Несколько минут смотрел, как она спит. Потом мой взгляд медленно скользнул по комнате — к окну, к креслу, к полу, где ещё оставались слабые следы крови, уже подсохшие. Ковер будет нужно выбросить. Но это потом.
Сейчас я просто сидел.
Смотрел.
Думал.
На следующее утро её не было в комнате. Поднялся быстро, инстинктивно. Слишком быстро для человека, который хотел верить, что живёт в мире, где девочка с ранами не может внезапно исчезнуть.
Но стоило выйти на кухню, как запах имбиря ударил в нос — острый, пряный, живой.
Серафина стояла у стола, завязав поверх пижамы слишком большой фартук. Волосы торчали в разные стороны, но в руках она уверенно держала миску с тестом и уже лепила шарики.
— Ты проспал, — сказала она, даже не обернувшись. — Я решила начать без тебя.
— Шесть утра. Ничего бы не случилось. Если бы ты поспала еще несколько часов. К тому же мы поздно легли. — ответил, подходя. — Тебе нужен отдых.
— Мне нужен имбирь, — отрезала она. — Ты обещал. Почти.
Я встал рядом. Помолчал. Потом медленно закатал рукава.
— Что делать?
Она взглянула на меня и с важным видом протянула ложку.
— Следовать указаниям шефа. Сегодня это я.
Я взял ложку. Немного неуверенно.
— Серафина, — тихо сказал я, когда мы вдвоём стояли у противня. — Знаешь... Я не думал, что снова смогу делать что-то... просто, потому что этого хочется. Без причины. Без выгоды.
— Иногда это и есть причина, — сказала она, касаясь моей руки. — Потому что хочется. Потому что ты жив.
Имбирное печенье вышло кривым. Некоторые подгорели. Некоторые были слишком мягкие. Но ни один из них не был выкинут.
Я смотрел, как она смеётся, умытая солнцем. И чувствовал. Как что-то в груди, давно застывшее, начинает медленно оттаивать.
Может, завтра они испекут ещё. Или просто будут пить чай. Или сядут у окна и будут молчать.
Но впервые за долгое я не боялся «завтра». Потому что знал — в нём будет она. И запах печенья. И — возможно — немного мира.
Конечно, до моего возвращения.
Я стоял у раковины, вытирая руки о полотенце, уже которое по счёту утро подряд, и не узнавал себя.
Первым в кухню вошёл Коннор. Вечный оптимист, брат не по крови, а по духу. Он ещё с порога прищурился, точно выслеживая противника.
— Райан... — начал он, медленно. Как будто не верил глазам.
Потом понюхал воздух.
— Это... ты?..
— Ты же знаешь, я предпочитаю не готовить, — отозвался я сухо, кладя последнюю порцию на блюдо.
Он подошёл ближе, но глаза у него не на печенье, не на миски — на меня. Тихие, внимательные. В них не было удивления — там был страх. За меня.
Он знал. Всё.
О тем дне. Не только от меня. От Джеймса, Стайлза и Шона. Эстер тогда едва ли исполнилось три, так что мы с братьями, были благодарны, что она ничего из того ада не помнит.
— Серафина, — одно слово, и Коннор понял. — Это было ее решение. Я просто... не стал мешать. — Сказал я тихо.
Друг кивнул.
— Значит, она начала менять тебя. Уже меняет.
Я не ответил. Не хотел ничего обнажать словами. Мы просто стояли рядом, как, бывало, и раньше, но впервые без тени насилия.
Следом вошла Фредерика. Точная, собранная, с пучком волос на макушке и телефоном в руках. Она застыла на пороге, прищурившись, будто не знала обстановку.
— Печенье?.. — переспросила она. — От кого?
— От Серафины, — ответил Коннор, и в его голосе слышался всё ещё тлеющий шок.
— Это невозможно, — прошептала она. — Девочка не подпускает никого на эту кухню, кроме Феникса. Даже меня она гнала, когда я пыталась сделать чай.
Я усмехнулся.
— Не знаю, что она во мне разглядела, но решила, что я теперь «одобрен».
—Ты её остановил? — уточнила она.
— Нет, — сказал я. — Это было важно. Для нее. Для меня тоже, как оказалось. — Последнее предложения я пробормотал себе под нос.
Фредерика покачала головой, но уже с лёгкой, почти материнской улыбкой.
— Ну, если она впустила тебя на кухню — значит, приняла тебя. Безоговорочно.
Последним вошёл Маттео. Мягкий шаг, волосы, зачесанные назад. Он подошёл к столу, уставился на печенье, потом перевел взгляд на меня.
— Серафина делала это с тобой?
— Да.
Он моргнул. Пауза. Потом улыбка — сухая, почти незаметная, но настоящая.
— Значит, у вас с ней есть связь. Она доверяет тебе. Слишком сильно, если честно.
— Почему слишком? — спросил Коннор.
— Потому, что, если ты предашь её, — сказал Маттео, спокойно, без угрозы, — я не прощу. Даже если она простит.
Я кивнул.
— Я не собираюсь.
Мы сели завтракать. Коннор взял одно печенье. Медленно.
Понюхал.
Вкусил.
И — замер. Потом, чуть наклонившись, сказал вполголоса, чтобы слышал только я:
— Пахнет... как будто есть дом.
Я ничего не сказал. Только посмотрел в сторону двери, где вот-вот появится Серафина.
В своих мягких носках, с чуть растрепанными волосами и с упрямой морщинкой между бровей.
Она появилась. С чашкой молока. Увидела всех за столом, удивилась... и не испугалась.
— Вы пробуете? — спросила она, слегка нахмурившись. — Только не критикуйте. Мы с Районом старались.
И я впервые, искренне, с теплом в голосе сказал:
— Мы молодцы, Серафина. Мы справились.
Она села рядом. И мир стал... немного правильнее.
Коннор взял второе печенье. Потом третье. Словно искал повод остаться у стола подольше — и, конечно, повод был.
— Фредерика, — сказал он, откидываясь на спинку стула, — ты ведь не только с телефоном общаться умеешь? Или это твоя суперспособность — пугать своей отстраненностью.
Она подняла на него взгляд. Холодный и точный, как хирургический инструмент.
— Моя суперспособность — выдерживать флирт недоразвитых стратегов до тех пор, пока они не сдадутся, — отрезала она и вернулась к своему мобильнику, даже не притронувшись к печенью.
— О, то есть ты признаешь, что я флиртую? — с улыбкой спросил Коннор, не сдаваясь.
— Признаю, что ты пытаешься, — парировала она, не глядя.
Я хмыкнул. Фредерика, точна. Коннор, настойчив. Она симпатизирует ему. Нет, возможно, будет точно сказать, влюблен в неё по уши, это было видно каждому из, кто находился на кухне, и кто умел читать между строк. Особенно в такие моменты, когда он придумывал тысячу нелепых поводов остаться поближе, будто её строгость рано или поздно даст трещину.
— Я, между прочим, ради тебя даже печенье ем, — продолжил он, притворно обижаясь. — А я вообще-то на диете.
— Врёшь, — сказала Фредерика, не отрывая взгляда от мобильника, что-то читая в нем. — Ты со средней школы только и мечтаешь питаться углеводами.
— Так ты ещё и мою школьную медкарту изучила? — подмигнул он. — Это уже опасная степень влюблённости.
Она даже не моргнула.
— Если бы у меня была к тебе хоть тень чувств, Коннор, я бы предпочла их задушить в зародыше, прежде чем они приведут к совместным завтракам и твоим безвкусным шуткам.
Коннор театрально схватился за грудь, как будто ранен.
— Ай. Вот и сердце разбито. Ужасная ты женщина, Фредерика. Настоящая мечта.
Серафина не поднимая глаз от своей кружки, протянула:
— Фредерика, если ты всё-таки выйдешь за него, можно я встану свидетельницей со стороны жениха? Мне хочется видеть, как ты на него смотришь в белом.
— Если я выйду за него, Серафина, ты получишь официальное право отговаривать меня. При всех. С громкоговорителем, — ответила Фредерика с ледяной невозмутимостью.
Коннор только счастливо вздохнул.
— Ну вот, уже свадьба обсуждается. Кажется, это прогресс.
А я сидел, слушал их, ел печенье, которое пахло уютом, и впервые за много лет чувствовал, что не на грани — а в середине чего-то настоящего.