Глава 7. Внутри химии
Вы когда-нибудь ощущали такое состояние как лёгкость рассудка? Лёгкость рассудка побуждает меня к размышлениям о чём-то большем, выходящем за границы разума. Сразу же выстраивается путь, как стать кем-то больше, чем ты есть. У тебя нет мыслей о том, что это может не получится, поскольку у тебя уже есть почти готовый план, остаётся только реализовать его. Постоянное желание чего-то неопределённого, заставляет тебя хотеть всё сразу.
Пошатнувшись, я встала с пола и подошла к девочкам, которые сидели в кругу. Заторможенность действий и размытие зрения были мне привычны, я старалась не обращать на это внимание, но это мешало быстро реагировать на происходящее вокруг меня. Из-за повышенной температуры тела мне хотелось выйти на свежий воздух. Девочки что-то эмоционально обсуждали, даже не заметив как я подошла к ним. Я стояла возле них, пытаясь уловить суть их разговора, но мне это удавалось с трудом, потому что мои мысли были быстрее и я погружалась в них всё больше и глубже.
Мысли были невероятно быстрыми и их было много; пытаясь зацепиться хоть за одну, я тут же теряла её. Через раз я улавливала суть разговора девочек, так как концентрации на чём-то определённом не было.
Я стояла, покачиваясь из стороны в сторону, как будто ветер раскачивал меня невидимыми руками. Пространство дрожало, углы расплывались, стены дышали. Казалось, если я сейчас закрою глаза, то просто растворюсь, исчезну, растаю между этим полом и потолком, будто никогда и не была здесь.
С каждой секундой моё тело накрывали волны — густые, липкие, похожие на морскую пену, только внутри, под кожей. Жажда становилась нестерпимой, как будто кто-то выжал из меня всю воду. Горло горело, язык будто стал тряпичным, сухим, бесполезным.
Я забыла о девочках — о Джесси, Кейт, даже о том, где нахожусь. Всё, что было, сузилось до одной мысли: *вода*. Мне нужно было пить, как будто этим я могла вернуть себе контроль над телом, над разумом, над реальностью, которая ускользала, как песок сквозь пальцы.
Резко, неуклюже развернувшись, я протянула руку вперёд — стена была где-то рядом, и если я упаду, она сможет меня поймать. Воздух стал густым, как мёд, каждый шаг давался с усилием, будто я шла по вязкому дну подводной реки. Но всё же я добралась до воспитательницы — мы были под её наблюдением, она казалась хоть какой-то точкой опоры в этом распадающемся мире.
Увидев меня, она отложила телефон, чуть приподняв брови.
— Ханна, ты что-то хотела?
— Да... — выдохнула я, и тишина навалилась на мгновение. Мне нужно было время, чтобы собрать разбросанные по голове слова. Слова были как стеклянные шарики: катаются, блестят, но никак не складываются в фразу.
Она смотрела на меня внимательно, сдержанно, не подгоняя. Я чувствовала её взгляд сквозь густую вату, в которую превратилось сознание.
— Я хочу пить... — наконец выдавила я, с трудом, как будто слова пришлось вытаскивать из глубокой шахты.
Челюсть сводило, мышцы дрожали. Казалось, моё лицо само живёт своей жизнью — дёргается, скрипит, сжимается в странных ритмах. Челюсть ходила из стороны в сторону, как у марионетки на тонкой леске.
Воспитательница нахмурилась, оценив моё состояние.
— Ханна, у тебя проблемы с челюстью? Тебе может жвачку дать?
— Д-да, было бы не плохо... — губы едва слушались. Голос был чужим, хриплым, будто шёл не от меня, а издалека, из глубокого колодца.
Она ушла, растворившись за поворотом, а я осталась стоять, всё так же покачиваясь, как трава на ветру. Свет в коридоре начинал мерцать, казалось, что лампы смеются надо мной, мигают в такт моим внутренним толчкам. Я снова начала проваливаться в себя, в туман, когда вдруг...
Кто-то обнял меня сзади.
Всё внутри оборвалось, сердце забилось в висках, и я резко обернулась.
Это была Кейт. Её руки всё ещё лежали на моих плечах — тёплые, тяжёлые, будто цепи.
— Ханна, ты чего тут стоишь? Тебе плохо?
Я моргнула, пытаясь разглядеть её лицо, но оно плыло, менялось, как будто в воде. Я даже на мгновение не узнала её.
— Кейт, ты напугала меня... — прошептала я.
— Извини, я не хотела, — Кейт продолжала держать меня, будто я могла развалиться прямо здесь, и она старалась удержать меня целой.
— Нет, мне не плохо, я просто хочу пить... — прошептала я, ощущая, как с каждым словом этот мир ускользает из рук. Как будто то, что я чувствовала, было чем-то большим, чем просто жажда.
Будто я начинала тонуть.
Мысли теснились в голове, как птицы, запертые в слишком маленькой клетке — бились, метались, звенели. Меня переполняло слишком многое: воспоминания, обрывки фраз, образы, которые невозможно было забыть. Всё это горело под кожей, и от жара мне хотелось писать, творить — как будто только слова могли дать облегчение.
Я вспомнила, что при мне был дневник — мой старый, измятый спутник с тех пор, как не стало отца. Он был для меня якорем в самые тяжёлые моменты, и сейчас я нащупала его в сумке с той же дрожащей надеждой, с какой слепой на ощупь ищет свет.
Открыв его на пустой странице, я попыталась сосредоточиться. Линии перед глазами слегка плыли, как будто бумага дышала. Я чувствовала себя странно — одновременно обыденно, почти трезво, и в то же время как будто приподнято, отделённо от мира. Лёгкое головокружение скользило по позвоночнику, но не мешало — наоборот, добавляло ощущение, что я лучше, яснее, глубже, чем кто-либо. Мне хотелось спросить себя — почти шёпотом, почти не дыша: *а что теперь?*
«А что теперь?»— мысль всплыла, точно остов чего-то давно утонувшего, вынырнула из мутных глубин и задержалась на поверхности. Она зацепилась за сознание, выжгла в нём кольцо. На листе, неровным почерком, я вывела:
— А что теперь?
«В какой-то степени ты достигла того, о чём мечтала: смотришь в отражение на тело, несущее в себе историю недолгих лет ненависти и лишь какое-то принятие, выискиваешь в голове эмоции к тому конкретному, но всплывает лишь одна неприязнь — к своему прошлому. Всё действительно закончилось, кроме этой разрушающей грусти, и сейчас потихоньку начинаешь понимать, что, возможно, твоя грусть была преувеличенной, а не такой, какой являлась на самом деле. Твой последний источник грусти затерялся в прошлом, а ты по-прежнему просыпаешься с этой мыслью, которую так и не смогла отпустить. Тебе нужен был просто отдых. Отдых от всего, в частности от самой себя и своих мыслей.»
Сердце било чуть быстрее, чем нужно. Руки дрожали, но не от страха — от какого-то странного внутреннего напряжения, словно я балансировала на краю чего-то важного. Я почувствовала, как во мне загорается следующее:
— Что ты с собой делаешь?
«Ты знаешь, что происходит, твои эмоции раскурочены годами беспрерывных сомнений, но даже так — запутавшись, перестав что-либо понимать — ты знаешь, что делаешь, но продолжаешь поступать с собой так. Отголоски былой безмятежной радости отдаются горькими мгновениями мимолётной ностальгии — и даже они не стоят того, чтобы выжимать улыбки, и тебе оставалось только молиться — молиться — молиться, чтобы алкоголь ударил в голову достаточно, чтобы оно тебя не сломало. Близкие люди, тёплые летние лучики, всё это так, но тебе больше не нужно солнце.»
— Что ты творишь?
«Твоя жизнь отдаёт одиночеством и сейчас это ощущается гораздо сильнее — сотни километров между тобой и тем, что ты должна сохранить, друзей и усталость, которую ты не можешь преодолеть. Ты не можешь объяснить, что твоя любовь к ним не изменилась, изменилось лишь то, что ты перестала с этим справляться.
Ты была так близка к пресловутому „в порядке", что падать обратно было больнее, чем когда-либо до.
Ты можешь сдерживать себя от страданий мира, это то, что ты волен делать, и это соответствует твоей природе, но, возможно, именно это сдерживание и есть то страдание, которого ты мог бы избежать. Звуки становятся какими-то материальными.
Прости себя за каждый осколок боли, загнанный самой себе глубоко под кожу однажды и снова — снова — снова с тех пор. Называя это справедливостью, всматриваясь в собственное отражение до рези в глазах, до смутных пятен, наказывая себя каждую секунду своей жизни за то, что не могла контролировать.
Ты прощаешь без единого „извини", ты прощаешь, когда вину перекладывают на тебя, ты прощаешь, когда обида дерёт твоё горло, но прощаешь ты только других. Можешь сделать себя жертвой, можешь продолжать, однажды ты сможешь убедить себя в этом до конца.
Лекарство от печали ощущалось бы звёздной пылью на кончиках пальцев — невесомое, ласковое и безмолвное, как молчаливый августовский рассвет, как самые тёплые в мире объятия, после долгих, долгих часов бессильных слёз. Ты бы обязательно это запомнила, как тоску по чему-то давно ушедшему: светлая, нежная, как возвращение в место, где душа однажды смогла обрести покой, как беззвёздные ночи в начале июня, как поздняя весна, залечивающая раны, как лето, создающее новые воспоминания, как сердце в самом начале огромной истории — влюблённое и смелое, окрылённое и полное надежд.
Лекарство от печали парадоксально наполнено печалью об ушедшем: той нежной грустью, что не может причинить больше боли. И воспоминаниями, которые ты смогла отпустить.»
Я погрузилась в написанное так глубоко, что едва различала границу между своими мыслями и реальностью. В ушах звенело. Голова слегка кружилась, как после долгого бега во сне. Я чувствовала, что плаваю в собственных строках, что слова — это река, в которой я могу либо утонуть, либо наконец очиститься.
Меня вырвал из этого полусна голос:
— Что ты пишешь? — Кейт.
Я обернулась, не сразу осознав, откуда шёл звук. Мысли метались, сбивались. Я не знала, что ответить, поэтому просто протянула ей дневник.
Кейт села рядом, осторожно, как будто боялась спугнуть ту хрупкую реальность, в которой я сейчас находилась.
— Можно прочитать с самого начала?
Я лишь молча кивнула. Слова застряли в горле. Может быть, я бы и хотела объяснить, но всё внутри было заполнено слишком плотно — воспоминаниями, болью, надеждой.
Кейт читала внимательно, ни на секунду не отвлекаясь. Я чувствовала её дыхание рядом, и оно казалось единственным, что ещё удерживало меня в настоящем.
— Знаешь, ты кажешься совершенно другой. Я даже не подозревала, что тебе настолько бывает тяжело, ведь каждая твоя рана — история, — она замолчала на миг, подбирая слова.
— Ужасно читать о том, как люди рушатся. О том, в каком глубочайшем отчаянии они находятся. О том, как им не хочется жить. Ужасно слышать от них фразы, полные грусти, и видеть пустые глаза. Видеть, как они теряют сами себя. Я очень надеюсь, что ты сможешь справиться с этой болью. Если тебе захочется поговорить или просто высказаться, я всегда готова тебя выслушать.
Я посмотрела на неё. Мне хотелось сказать многое. Поблагодарить, признаться, разрыдаться, но я лишь слабо улыбнулась. Иногда улыбка — это всё, что ты можешь себе позволить.