Кораблёвские Сказки

Уже неделю шёл дождь — в один день небо плакало совсем немного, а иногда размывало все дороги, путало следы, уничтожало ориентиры. В первые два дня девочки вычистили дома до блеска и теперь развлекались тем, что бесстыдно сплетничали о местных и вполне культурно обсуждали, кто и как ловил проктора на день Валентина. Маргарита, в свою очередь, довязывала юбилейный носок, вздыхала и думала о нём. Нет, не о носке. И не о дожде. Об Олеге...

Иногда к девочке заходил проктор.

— Почему мы не можем раздать носки сёстрам, пан? Цвет не тот? — напускала на себя возмущённый вид мастерица.

— Не в этом дело. Они все разного размера.

Тогда Маргарита вздыхала и обещала исправиться. Сейчас она вязала гигантский носок — для Козьмы. Девочка надеялась, что хотя бы он поблагодарит её за старания, в отличие от безалаберных сестёр и деревенских, которые, как она считала, не способны на доброе слово.

Когда Маргарита откладывала спицы, то сразу брала в руки флягу, вертела несколько мгновений, рассматривая причудливую гравировку: русалки–близняшки с переплетёнными волосами наблюдали, как волны плещутся у их хвостов, а вдалеке проплывают корабли. Фляжку подарила в день отъезда мама, зная, что они больше никогда не увидятся. Маргарита силилась вспомнить, сколько ей было, когда вся семья отвернулась от неё: пять? девять? двенадцать? Впрочем, какая разница, пока внутри плещется настойка...

Девочка думала: «Ещё немного — и носок будет готов». Глоток.

Вот, готов. Глоток.

А теперь — окончательно. Глоток.

Последним глотком она заткнула свои бесполезные надежды: нельзя влюбляться в того, кого не знаешь, правда? Глупая. Поняла только сейчас. После пятого, девятого, двенадцатого глотка...

Заметим, что кроме проктора в её каморку никто не заходил: другие девочки, отвлекаясь от сплетен, играли в настольные игры, собирали венки и потеряшки — и им не было никакого дела до мастерицы и её разбитого сердца.

Крупные капли дождя стучали по крыше, а Маргарите казалось, будто прямо по её мозгу, продираясь сквозь волосы, кожу и череп и выкатывались через глаза — слезами.

***

Пошла вторая дождливая неделя. Вечером её навестил Евгений. Маргарита растёрла платком всё лицо, чтобы оно казалось равномерно красным. Уголки губ предательски дёргались. Наставник сначала замялся, а затем сделал вид, что не заметил ничего странного. Он попросил её связать хотя бы два одинаковых носка — конечно, для паночки Песковской.

— Хорошо, — согласилась Маргарита, — только оставьте меня одну, прошу вас.

— Ты и в чужом присутствии можешь позволить себе выпить, — заметил Евгений несколько отрешённо. Да, они знали друг друга слишком хорошо. И проблемы друг друга, к сожалению, тоже.

Маргарита вскочила на ноги. Она почувствовала, как горит лицо — то ли от стыда, то ли от вновь подступивших слёз:

— Вы не расскажете пани Сабине?

— У меня нет выбора, — покачал головой проктор. Маргарита отлично понимала, что его невозможно винить. Кого угодно, только не его, их верного наставника, готового на всё, чтобы защитить честь и воспитать достоинство в подопечных — даже против их воли.

И Маргарита иногда соглашалась на что угодно, чтобы избавиться от странной магии тёмно–зелёного зелья. Магия эта не собиралась её отпускать: с каждым днём становилось сложнее веселиться, выполнять свои обязанности и забываться сладким сном без глотка крепкого напитка.

Но при мысли о пани Сабине в груди Маргариты разливалось жгучее тепло, всплывали странные, почти болезненные, но почему–то наполненные светом воспоминания: как она учит «паночку Риту» писать, читать, вышивать, бьёт розгами по пальцам так, что на белых манжетах остаются следы крови. Вечером, когда гремел отбой, девочка просит Отца, чтобы это закончилось. Только что — «это»? Маргарита проливала в молитвенном зале слёзы горя и счастья от того, как сильно любила эту жизнь, своих сестёр, свою пани, которая её совсем не воспринимала всерьёз... и всё же ждала Дня Радости, когда прежний мир перестанет существовать — «это» исчезнет навсегда.

От воспоминаний Маргариту отвлекло прикосновение проктора. Он положил руку ей на плечо. В отличие от пани, которая в её голове представлялась высокой, холодной женщиной, сложенной из острых штрихов и чёрточек, наставник был здесь, рядом — добрый, мягкий и тёплый. Он внимательно смотрел ей в глаза, ожидая ответ.

Маргарита едва сдержалась, чтобы не отвести взгляд, и сдержанно улыбнулась:

— Как скажете — так и будет. Расскажите пани, мне всё равно; я смиренно приму свою судьбу.

Проктор вздохнул. Он не заметил того отвращения и неприятия, что на мгновение отразилось на лице девочки. Он всегда обходил такие детали своим вниманием.

— Не так важно, кто ей сообщит. Рано или поздно мы уедем, и пани Сабина найдёт способ узнать обо всём, что здесь происходит. Я не смогу тебя защитить от её гнева — или попаду под суд. Кто тогда позаботиться о твоих сёстрах? Ты, отравленная алкоголем, сломленная любовной тоской? Я всегда защищал тебя; просил Матерь о твоём спасении каждый вечер. И как ты мне отплатила за доброту? Нет, не отвечай. Подумай. Дай мне причину снова поверить в тебя, Маргарита.

Маргарита ждала чего угодно, но не таких жестоких слов.

Несколько секунд двое молчали. Воспитанница осторожно, как будто боялась испортить момент или разочаровать наставника, закрыла лицо руками. Сквозь пальцы она видела перед собой проктора, чувствовала себя любимой — пожалуй, впервые с тех пор, как они здесь застряли, — и поэтому ещё больше хотела, чтобы он ушёл.

— Сёстры совсем про меня забыли. Я им надоела... Пан, им больше не нужно указывать, когда вставать, как просить Отца, что надевать. Они стали такими самостоятельными! Не слушают меня, совсем от рук отбиваются. А что, если они сегодня отвергают меня, самую старшую — а завтра забудут вас? Мы ведь для них всё равно, что для меня — пани Сабина...

— Не забудут, — поначалу проктор замешкался, а затем всё же нашёл слова, которые, возможно, утешали его самого, — мы им нужны. Иначе никто отсюда никогда не уедет.

Маргарита кивнула — да, не уедут. А может ли быть такое, что они не захотят уезжать? Что им по душе магия Леса, грубые деревенские жители, запах спирта по утрам, осквернённые молитвы вечером, запах костров и пряных трав? Нет, нет и нет! Девочка никак не могла поверить, что это правда. Как можно променять электричество, книги, чистые кровати на такие примитивные и почти не человеческие радости?

— Расскажи мне вот что: какие отношения связывают вас с Олегом? — прервал размышления подопечной проктор. Выражение его лица было таким, словно грядущий разговор причинял ему физический дискомфорт. — Себастьянка передала, что на валентинов день вы ходили к его избе.

— Ходили, — подтвердила Маргарита без всякого выражения.

— И что вы там делали? Что видели?

— Как немытый человек Леса задирал его. Что, пан, об этом она вам не сказала? С тех пор леший преследует его едва ли не каждый день! Олег — к озеру, а Козьма — за ним! Олег — в избу, а этот — сторожит! Мы должны всех в деревне предупредить, что его жизнь в опасности! Или все уже знают?!

— Постой. Разговор не о Козьме. Тебе–то что до Олега и его дел?

Девочка дёрнула плечом, стараясь скинуть с себя руку проктора. Наставник отстранился. Ситуация, конечно, складывалась непростая. Маргарита чувствовала, что невысказанные слова вставали поперёк горла пана, но он ничего не мог с ними поделать — только снова проглотить. Как всегда.

— Вы мне расскажите, — осторожно начала Маргарита, — за что Олега изгнали? Я знаю: вы с этими варварами на короткой ноге, они всё о нас знают, а вы — о них...

— Да, они варвары по сути своей — не верят в Матерь и Отца; но называть их так — тех, кто дал нам временное пристанище, работу и хлеб, — несправедливо и кощунственно! Мы обязаны соблюдать законы гостеприимства, Рита. Так что попроси Отца, чтобы он послал тебе любовь, которую можно им подарить. Попроси Матерь, чтобы она забрала твою бессовестную злобу. Чтобы ты смогла отпустить своё глупое увлечение!..

— Я молюсь им каждый вечер — чтобы Матерь забрала у меня любовь! Не могу, пан, не могу жить; ищу его взглядом, слышу его слова — как будто ветер специально их приносит. Не могу так; зачем Олег меня так мучает...

Маргарита снова приложилась к фляжке. Проктор не стал её останавливать.

— Первая влюблённость, Маргарита — или то, что ты считаешь влюблённостью, — всегда вдохновляющая и болезненная; период, который нужно пережить...

— А я не хочу его переживать! Хочу быть счастливой здесь и сейчас! Хочу, чтобы мы уехали в Столицу, пан! — топнула ногой девочка. Посторонние звуки исчезли — остался только шелестящий за окном дождь. — Может, мы не будем с ним вместе, зато уедем из этой дыры! Чувствую, что он хочет этого не меньше меня!

Поза, в которой застыла Маргарита, напоминала гарпию из старинных легенд; она была готова растерзать наставника, сделай он неверное движение, скажи он неверное слово.

— Отдохни, Маргарита, — посоветовал проктор, — и подумай над моими словами. А тираду свою забудь. Бунтом ты ничего не добьёшься. В Столице же ни его, ни тебя не ждут — заруби себе на носу!

Бедняжка сложила руки — как бы в прошении к Матери; Евгений положил руку ей на плечо и прочитал короткое прошение Отцу, как полагается, затем ушёл.

Девочка опустилась в кресло, взяла в руки пряжу и, нанизывая петлю за петлёй, унеслась мыслями туда — в библиотеку Академии, где лежат столичные журналы с модными выкройками и красивыми людьми на обложках. Да, там бы она хотела быть...

Слёзы капнули на её старое платье. В этот вечер Маргарита больше не трогала флягу — представляла, как уезжает, и чувствовала опьяняющий по–новому восторг. Она грезила огнями Столицы, но в этом навязчивом мороке не было Олега — чёрного, как пани Сабина, пятна на её сердце, — только свет, радость и смех большого города, который она пока не видела, но скоро увидит. Только бы дождаться выпуска! Уж тогда она проктору покажет, кому и что надо на носу зарубить!

Вскоре ливень закончился, на небе появилась широкая двойная радуга. Странно, подумала Маргарита — осенью обычно её не бывает...