Акт I\16. Пан Итак
После валентинова дня в деревне установилась необычно тёплая, тягучая, ленивая атмосфера: утром деревенские по привычке поплелись на поля, зная, что сезон окончен; у Песковского пропали силы ругать подчинённых за лень; Козьма неторопливо прохаживался по Лесу, изредка беседуя с Шариком. Только проктор суетился, продолжая прятаться от назойливого внимания местных девушек, которым воспитанницы объяснили суть «праздника»...
Словом, до Себастьянки, Оливии, Маргариты и их подруг миру и Лесу не было никакого дела. Они, забравшись на бочки, рассматривали, как по главной площади снуют молодые парни и девушки, обсуждая их нелепые наряды и странные традиции.
— Ну вот! Мы всё, всё рассказали им про день Валентина, а они никак не поймут, как нужно друг друга поздравлять! — возмутилась Чаруша.
— А что тут непонятного–то, сёстры? Берёшь человека, который нравится, и ему рассказываешь, что на душе. И тебе легче, и ему приятно, — засветилась Себастьянка. Маргарита бросила на неё едкий взгляд, и девочка пожалела, что поддержала беседу.
— То, «как» поздравлять, им как раз–таки понятно. А вот кого и зачем — актуальные вопросы, — подтвердила Оливиа. Она чувствовала, что старшая сестра и её прожжёт взглядом, стоит упомянуть вчерашний инцидент, поэтому как бы невзначай отмахнулась от неё, отводя сглаз: «В какую только ерунду не поверишь, когда живёшь в деревне и общаешься с Лесными гадалками. Отец, прости меня».
Сёстры дружно вздохнули. Рената рассказала, как в прошлый день преследовала мальчика по прозвищу Хорь, с которым недавно познакомилась; но он ушёл от неё в Лес и даже не обернулся. Как бы быстро она ни бежала — не смогла его отыскать, словно морок какой напал. Чаруша поделилась, что подарила Карольку вязаные носки Маргариты: больше ничего не нашлось подходящего. Себастьянка как будто похвасталась, что ни за кем не бегала, но девочки вспомнили, как она искала проктора — и та покраснела, прикрыв лицо полами шляпы.
— Расскажите ещё, — послышался чей–то голосок. — Хочу поздравить маму...
С воспитанницами редко общались деревенские дети, но эта сиротка стала исключением — иногда она как бы невзначай прибивалась к компании, улыбалась изломами губ и молчала. Никто не слышал, чтобы она говорила — только то, как сипло она дышит, плавно двигается, словно жизнь её проходит не здесь, а где–то далеко, в языческом иномирье.
— Что тебе рассказать? — наморщила носик Анна. — Брысь отсюда, пока взрослые не наругали!
— Взрослые — это которые ростом рослые? — спросила сиротка. — Не наругают... Отец–Лес их потом сам наругает...
Девочки переглянулись и, не сговариваясь, разбежались в разные стороны. Только Маргарита осталась. Она взяла Мышку за руки и покачала головой: дескать, «знаю я твою историю, и про того, кого ты поздравить хочешь, тоже всё знаю».
***
Мышка ходила по земле босиком, при этом всегда была чисто и прилично одета в сорочку, верхнее платье и чей–то огромный пиджак, который уменьшал её и без того маленькую фигурку. По подолу платья чьи–то заботливые руки вышили корабли — их тянули на себе оленята с изумрудными рожками. На шее у девочки болтался кулон — волчья пасть, добытая руками отважного охотника...
Все знали, чья это сиротка. Она жила на окраине деревни, за огородами, у самого Леса — в покосившейся сторожке. От других домов сторожку отличали фигурные наличники с лисами, волками, оленями, медведями и иными обитателями — человеческими и нечеловеческими. Даже Лесные жители, не склонные к любованию излишествами белолицых, иногда звали «мастера» к себе — только он ещё ни разу не вышел: стеснялся.
Мастера этого звали Матвей Кубусь. За свою жизнь он так и не обошёл всю деревню — боялся. Он родился в строжке, жил в ней, учился у отца тонким ремёслам, схоронил обоих родителей и, наконец, запил. Запил, да, а работу он не забросил. Всякий раз, когда брал в руки иглу или стамеску, приговаривал: «Итак...»
Поэтому и звали его просто — пан Итак.
Иногда к пану заходили его друзья или те, кто ими назывался — он между этим особой разницы не видел: старик Стриж, поигрывая ножичками, менял готовую вышивку на ткани и бисер; сердобольная Злата приносила хлеб и молоко; Елена приходила, топала ножкой и говорила: «Моё, моё, моё! Всё будет моё! И ты — мой!». Пан Итак только улыбался, убирая длинные волосы с лица, и делал своё дело: вышивал, вышивал, вышивал. Столярничать он бросил с тех пор, как отца закопал. Недавно это было...
Кубусь слыл человеком дружелюбным и даже добрым: слабых не обижал, сильным не перечил, трезвых слушался. Соседи этим пользовались, заставляя пана гонять ворон с окрестных огородов, сидя вместо пугала на бочке и распевая Лесные песни.
Любимым занятием пана Итака можно назвать переписывание набело старых писем: руки у него тряслись, а дело своё знали. Его любимые буквы — «ё», «э», «д». Их он особенно тщательно выводил. За свои разнообразные услуги он просил всего ничего: рюмку еловой настойки и посмотреть, не завалялось ли конфет...
Из уважения к пропадающему таланту, девочки старались Итака не беспокоить, но иногда заходили, чтобы посмотреть на коллекцию вышивки. Ею завесили стены и даже окна. Бисер валялся повсюду: в складках ткани, на одежде, на полу.
Проктор, завидев, что воспитанницы регулярно посещают Итака, строго–настрого запретил им приходить к нему без гостинцев.
Однажды Маргарита навестила пана, когда тот оказался дома. Она принесла ему две конфеты, которые завелись в кармане ещё в санатории, а Матвей, упав на колени, принялся то целовать землю, то ботинки благодетельницы. Добравшись до рогожи, он забылся зелёным, кошмарным сном, и снились ему до самого утра только отец и мать. Маргарита, забившаяся от страха куда подальше, позвала сестёр, и те вывели её под руки. Больше старшая к нему не подходила.
Иногда, чтобы не будить Итака, люди оставляли продукты у порожка. Девочки несколько раз видели, как под покровом ночи их забирал Олег. Если его ловили, то он быстро находил, что ответить: то сам изнемогает, то волчонок голодает, то эпидемия голодянки в Лесу...
Пан Кубусь всё понимал, поэтому иногда сам оставлял еду для Олега. Взамен просил только конфеты, которых у его визитёра, разумеется, не водилось. «Ничего, — улыбался Итак, — в следующий раз отдашь!»
***
Что же связало Итака с Мышкой?
Однажды пан услышал странные звуки с улицы: будто кто–то скребётся в дверь ноготками. Он вышел, огляделся, посмотрел под ноги — но не увидел ни еды, ни конфет. Перед ним сидела маленькая девочка, раскапывающая землю.
От рождения несчастная была подслеповата, поэтому местные прозвали её Кротом и Бурозубкой. Но она умела так тихо ходить, так искусно прятаться, что пан Итак переименовал её в Мышку. Мышка бегала от одного дома к другому, воруя то там, то тут, и вины за собой не осознавала. На просьбы разобраться с ситуацией староста только разводил руками, мол, что поделаешь с ребёнком, да ещё и сироткой.
Пан Итак не прогонял Мышку. Он немного прибрался в своей лачуге и выделил ей уголок. Теперь девочка пряталась у него, когда её ловили за воровством, и приходила тихо плакаться ему в пиджак.
Песковский очень гордился тем, как всё придумал — отдать сиротку Итаку: никто другой — «нормальный» — не принял бы её, а этот так обрадовался, словно чудо чудесное увидел... да, славно всё придумал... но на всякий случай велел прикатить бочку настойки. Ну, в качестве компенсации. Чтобы морок внезапной братско-сестринской любви не рассеялся.
С тех пор они так и жили вдвоём: молодой угасающий мастер и его маленькая сиротка, которая питается одними конфетами. Пить пан Итак, кстати, стал меньше: некогда! Конфеты сами в доме не заведутся! Пришлось усердно работать.
Вот такая история приключилась в деревеньке.
***
— Давай я тебе помогу, маленькая, — сказала Маргарита, подсознательно сотрясаясь от страха перед встречей с Кубусем. — Чего ты хочешь? Ничего? Хм. Давай ещё подумаем. Что тебе нравится? Тоже ничего? А пану Итаку?
Мышка сложила руки, чтобы её секрет остался неузнанным. Маргарита наклонилась и почувствовала два разных запаха, сосуществующих на одних губах — земли и карамели. Когда девочка дослушала пожелание сиротки, улыбка сползла с её лица. Она медленно, словно сомневаясь, отпустила руки Мышки, которая продолжала смотреть на неё и улыбаться. Они некоторое время молчали, а затем старшая девочка крепко–накрепко обняла бедняжку, единственное желание которой — чтобы Итак стал счастливым.