Непрошеная свобода
Изложенные в данном произведении события являются полностью вымышленными и не отражают реальные исторические, политические или социальные процессы. Любые косвенные упоминания государств, организаций, вооружённых конфликтов, идеологий или иных явлений не имеют отношения к действительности и используются исключительно в художественных целях. Совпадения с реальными событиями или структурами случайны и неумышлены.
Автор не несёт ответственности за любые попытки читателя проводить параллели между описанными в произведении событиями и реальной действительностью. Все подобные совпадения, ассоциации и интерпретации являются исключительно субъективным мнением самого читателя и не отражают намерений, идей или взглядов автора.
Помимо этого, в тексте содержится ненормативная лексика, а также сцены, способные оскорбить или вызвать моральный дискомфорт у некоторых читателей.
Декабрь 2019
***
Тридцатипятилетний Егор Николаевич прожил долгую и чудовищно сложную во всех отношениях жизнь. Он часто напоминал об этом своим немногочисленным близким, в числе которых была двадцатиоднолетняя жена и двенадцатилетняя кошка. И ту, и другую убили. Правда, так уже не принято говорить. Но обо всём по порядку.
Это утро для Егора Николаевича началось раньше обычного. Обычно он просыпался в пять двадцать, быстренько завтракал и ехал в пригород на завод, на котором чего только не делал и даже немного работал. Но сегодня случай вынудил его проснуться значительно раньше. Виной тому стал сильный грохот, сотрясший весь город ровно в четыре утра. Он не только услышал, но и ощутил каждый хаотичный удар из длительной серии взрывов, продолжавшихся около четверти часа. Эти удары не били по нему напрямую, а передавались через воздух и бетон панельной многоэтажки, в которой он прожил всю свою жизнь. Среди этого шума он также расслышал перезвон чайной ложки, беспокойно трясущейся в надтреснувшей кружке. Однако даже это не вынудило его разомкнуть веки. Егор Николаевич впервые подумал о происходящем только после того, как грохот закончился. Обычно сразу за ним следовали далёкие крики и вой десятков автосигнализаций, но теперь всем снова завладела кромешная тишина. Лишь кое-где вдалеке раздавались отголоски уже отгремевших ударов — это их эхо отскакивало от домов, словно шарик для пинг-понга исполинских размеров.
Резко наступившее безмолвие обрушилось на Егора Николаевича чувством непередаваемого одиночества. Вот бы кто закричал или достал откуда-нибудь машину с рабочей сигнализацией, чтобы та выла под окном после каждого взрыва, давая понять, что хоть кому-нибудь в этом мире до сих пор немножечко страшно. Это почти наверняка помогло бы ему совладать с одиночеством.
Перевернувшись на другой бок, Егор Николаевич зевнул и закутался с головой в одеяло, оставив снаружи только слегка обгоревший помпон фиолетовой шапки. Ему хотелось поскорее заснуть, ведь взрывы взрывами, а всего через час на работу.
Поёжившись и окончательно придя в себя ото сна, Егор Николаевич сообразил, что уже как полгода освобождён от работы. Поистине прекрасная весть. Ведь его благосостояние от этого не становилось ни хуже, ни лучше. Он был как все, а все — как он. Правда, если сравнивать его жизнь с жизнью тех, кого ещё не успели освободить или кто умудрился уехать, то разница заставляла задуматься: «А зачем это освобождение нужно?» У Егора Николаевича эта простецкая мысль в голове не укладывалась. Ведь он его не просил. Да и никто другой из числа его бывших коллег и друзей не заикался об этом. Поэтому он искренне не понимал, зачем и кому это надо. Кажется, работал бы себе и работал, разбавляя ежедневную рутину литрами пива, а нет — высшие мира сего между собой порешили, что ему необходима свобода. Мол, он слишком до этого был не свободен — жил как птичка в запертой клетке, которую, помимо него, населяли кровожадные твари. А в общем-то что такое свобода? Егор Николаевич этого не понимал и на пути своей жизни ещё не встретил того, кто бы смог доходчиво ответить на этот вопрос. Одни говорили, что свобода — это воля к собственной ответственности, а другие — что осознанная необходимость. И кому из них верить? По мнению Егора Николаевича, и то и другое — полнейшая чушь. На кой сдалась ему эта свобода, когда в животе пусто и хочется жрать?
Спустя несколько минут тишины и раздумий с улицы донеслись голоса. С таким спокойствием обычно обсуждают очевидные вещи, не нуждающиеся в обсуждении. Именно этого сейчас жаждал Егор Николаевич. Ему хотелось простого живого общения с живыми людьми, но было так лень шевелиться. Однако в конце концов желание сравняло с землёй нежелание, и он решил действовать.
Выбравшись из пропахшей гарью постели, Егор Николаевич поправил шарф и, закурив, подошёл к тому месту, где раньше было окно. Теперь там находился обрыв, поскольку в его спальне уже несколько месяцев недоставало двух стен. Они обрушились после попадания в дом освободительной бомбы. Таким образом его освободили от лишней жилплощади. Ведь после смерти жены пропала надобность во второй комнате, которую они планировали сделать детской. Да и кухня не впёрлась, когда нечего жрать. Так что такое оригинальное упрощение жизни он воспринял со стоической выдержкой. К тому же из его спальни теперь открывался совершенно потрясающий вид.
На другом конце города полыхало несколько зданий, окрашивая пасмурное небо в алые краски. Город освободили от тьмы или от ненужных построек? Егор Николаевич какое-то время размышлял над этой дилеммой, пока до него не донёсся жизнерадостный смех.
— Да ты шутишь?! — смеясь, сказала Аллочка — пожилая женщина, считающая себя по-прежнему молодой и красивой. Егор Николаевич ещё при их первой встрече заметил, что с ней что-то не так. Потом-то он догадался, что она освобождена от рассудка и здравого смысла. Но едва ли это так плохо. Ведь она была счастлива, а что ещё нужно от жизни? Когда-нибудь освободители и его осчастливят. По крайней мере он на это надеялся. Слишком уж ему опостылела его клетка, а сломать прутья самому и сбежать не хватало ни сил, ни желания. Для этого нужна была всего одна освободительная бомба или, на худой конец, пуля.
Выкинув окурок в пустоту ночи, Егор Николаевич направился к лестнице. Уже примерно полгода не только его дом, но и весь город был освобождён от электроэнергии, однако благодаря пожарищу на лестничной клетке было светло и уютно, совсем как на закате жаркого дня. Егору Николаевичу даже стало немного теплее... Правда, ему так только казалось.
Путь с седьмого до первого этажа отнял у него значительное количество сил и времени. Он неуклюже спускался, запинаясь от слабости почти на каждой ступеньке и в глубине души опасаясь, что соседи его не дождутся. Но они и не думали расходиться. Им было весело. Насколько правильно понял Егор Николаевич, выйдя на улицу, они обсуждали последние новости.
— Сашку Трофимого знаешь? — сказал седовласый мужчина, считающий себя по-настоящему мужественным человеком со стальной волей. В данный момент он горько плакал, но сам этого не замечал. — Видел его тут на днях. Бодрячком держится. Умер только.
— Как умер? — удивилась Аллочка.
— Решил притвориться мёртвым — вот и убили. Думал, что коли медведь на это ведётся, то и пулемётчик перестанет стрелять. — Голос мужчины дрогнул, но он тут же, проделав над собой усилие, продолжил: — Не перестал... Лупил до самого вечера. Зарплату свою отрабатывал.
— О боже! — Аллочка всплеснула руками, старательно изображая неистовый ужас и глубочайшее сожаление. Но чем сильнее она переигрывала, тем очевиднее становилось, что ей абсолютно на всё наплевать. По сути, единственное, что её в этой жизни заботило, — так это как бы повкусней набить своё брюхо. — Как же так... Божечки! — Не унималась она. — О, Сашенька... бедненький ты мой. Тебе бы ещё жить и жить...
Александр Трофимов — старый развратник и вор, коих ещё поискать. Егор Николаевич был хорошо с ним знаком и всеми фибрами души ненавидел. Однако эта новость всё равно его опечалила. Особенно ему было неприятно при мысли, насколько же то, наверно, ужасная смерть. Лежишь себе на земле и ждёшь, пока солдат свою дневную норму в тебя отстреляет. Ведь специально же мазал, скотина.
Егор Николаевич, кипя от негодования и сожаления, подошёл к своим чудаковатым соседям и присел рядом с ними на небольшую оградку, которыми обычно огораживают могилки на кладбище, а здесь ими огородили весь двор. Притом не только дома, а весь город, любой более-менее крупный клочок земли был огорожен типовыми заборчиками. Только количество ржавчины на них отличалось, а иногда цвет. Некоторые руины домов, опоясанные такими оградками, смотрелись весьма символично. Егор Николаевич прямо диву давался находчивости местной администрации — та словно знала, что их всех ждёт скорое освобождение.
— О, Игорёк пожаловал, — радостно сказала Аллочка. — Слышал? Алексей Трофимыча застрелили.
— Александра Трофимова, — поправил седовласый мужчина и зарыдал, словно тот был его близким родственником. На самом же деле он даже в глаза его ни разу в жизни не видел. О его гибели ему пятью минутами ранее рассказала родная дочь Александра. И то она ограничилась лишь самим фактом смерти отца, а все остальные подробности он напридумывал сам. К слову, его дочка сидела на капоте сожжённой машины всего в нескольких метрах от них и всё слышала. Она была невероятно красива и привлекательна для своих шестнадцати лет. А глаза... они у неё прямо искрились всеобъемлющей добротой и любовью. Поэтому Егор Николаевич не переставал без конца удивляться тому, откуда в столь прелестном юном создании столько злости и желчи.
— Так ему и надо, этому старому пидриле, — сказала она и плюнула в сторону Егора Николаевича. — И нифига не пулемётчик его замочил. Когда из наших с мамой вещей ему больше нечего было пропить, он решил не взорвавшуюся бомбу украсть. Она у нашей соседки по даче в огороде валялась. Он ведь даже домой её притащил, хвастался перед нами. А потом пошёл с ней на ближайший блокпост — там и замочили его. Наверно, подумали, что он своё собственное освобождение им решил принести.
— Разве можно так говорить про родного отца?.. — с тоской в голосе сказал Егор Николаевич, в глубине души польщённый тем, что это прелестное дитя разделяет его ненависть по отношению к старому клептоману-развратнику.
— Этот старый мудак целый час нам с мамой в лицо этой сраной штуковиной тыкал и говорил, что вот сейчас продаст её и только нас всех паразитов и видел... Он к этой собирался уйти... старой суке из девятого дома. Да он давно с ней шашни мутил. Думал, мы с мамой не знаем, вонючий козёл. Она...
— Так это был твой отец?! — перебил девочку седовласый мужчина. — О, я слышал об этом пренеприятном событии. В него всадили сто семьдесят пуль, изрешетили как решето. Притом ни одна из них не задела жизненно важных органов. Он истёк кровью на руках моей тётки в освободительном госпитале. Он просил передать свои искренние извинения. Ему очень жаль, что он так ужасно с вами обращался.
— Какой же ты всё-таки чокнутый, — немного опешив, задумчиво сказала дочь Александра Трофимова, глядя на алеющие в свете пожарища облака, которые того и гляди разразятся снегом с дождём.
«Чокнутый, — подумал про себя Егор Николаевич. — А ведь действительно псих. И сама она хороша. Невинна телом, а душой прогнила настолько, что даже не верится. И что же это такое тогда получается? Кругом одни психи и грешники? И я один из них?»
Егор Николаевич почти что решился об этом спросить, но не успел — в звенящей тишине частично освобождённого города раздались шаги. Кто-то брёл среди руин по осколкам стекла и бетона, насвистывая какой-то весёлый мотивчик.
Все четверо разом обернулись на звук и по железному лязгу амуниции поняли, что это солдат. Он пробирался через обломки и кузова сгоревших машин, совершенно не опасаясь встречи с врагом. И это с учётом того, что ему приходилось продвигаться в сумраке пасмурной ночи, поскольку свет от пожарища преграждали чёрные скелеты домов, полностью выгоревших изнутри. Зато компанию болтливых соседей, сидящую в просвете между двумя зданиями, он мог уже сейчас разглядеть в мельчайших деталях и красках. Но они об этом даже и не догадывались.
Егор Николаевич с нетерпением ждал появления незваного гостя, который если их не убьёт, то непременно расскажет что-нибудь интересное. Уже даже стал различим его бесформенный силуэт, словно нашпигованный мечами и шпагами. По крайней мере так показалось соседям, которые уже готовились его поприветствовать, однако разом проглотили свои языки, поскольку рядом с большим силуэтом появился поменьше, по очертаниям уже более напоминающий собой человека. Это почти наверняка был ребёнок-гидроцефал или же карлик со шлемом на голове.
— А вдруг не свой? — с тревогой сказала Аллочка, прислушиваясь к нарастающему металлическому лязгу снаряжения незнакомца.
— А вдруг не свой?.. — Передразнила дочь Александра. — Совсем дура? Какая, твою мать, разница, свой это или чужой? Чокнутая, больная на голову старая блядь. Постоянно несёшь какую-то дичь, как и этот старый пердун. Отца он моего видел, гондон штопаный. Чтоб тебя освободили скорей — солдатским сапогом в задницу поимели, придурок. Надо же такое сморозить...
— Ирочка, пожалуйста, успокойся. Не обращай внимания на эту глупую женщину, — ласково сказал Егор Николаевич, стараясь успокоить разгневанную девчонку. Её милое личико залилось краской от гнева, как, собственно, и округлая харя Аллочки. Вот только у последней краснота щёк была вызвана смущением и лёгким испугом. Ведь она не на шутку боялась, что этот разъярённый бесёнок прикончит её. Ирочка часто в припадках ярости хваталась за окружающие предметы, желая использовать их как оружие. Только на памяти Аллочки было три таких случая. Правда, до насилия дело ни разу не доходило. Она просто выкрикивала из себя весь свой гнев, а потом снова становилась милой и ласковой. Егор Николаевич в такие моменты не просто любил, а обожал её всем своим естеством; готов был наброситься на неё и изведать языком каждый потаённый уголок её невинного тела.
— Глупая женщина... — с обидой, чуть не плача прошептала Аллочка. Она искренне не понимала, из-за чего все на неё так взъелись.
— Извини, — сказал Егор Николаевич, почувствовав себя виноватым за нечаянно брошенное оскорбление, — я не хотел. Просто мы все немного устали, а твой вопрос...
— А что с ним не так?
Ирочка взвыла от ярости и, спрыгнув с капота на землю, принялась пинать камни, чертыхаясь и сыпля ругательствами в разные стороны, причём такими, которые даже Егор Николаевич в своей речи старался не употреблять.
— Просто... А какая разница? — сказал он, глядя на Аллочку: — Какая разница, свой или чужой? На самом деле все твои сейчас здесь. А те, другие, никогда не были своими и не будут; причём ни одни, ни вторые. Они хотят нас освободить, хотя мы этого у них не просили. А мы хотим лишь одного: продолжить спокойно жить и грешить в своё удовольствие. Вот только они этого не понимают.
— Понимаем, — сказал вышедший из тени солдат. То, что раньше выглядело во тьме как шпаги и мечи, на деле оказалось стрелковым оружием, которым этот безумец был увешан как напольная вешалка. Притом винтовки и дробовики были в настолько навороченных модификациях, что не в каждом высокобюджетном фильме увидишь. И он явно гордился своими игрушками. Другое дело, что ему был совершенно безразличен свой внешний вид, поэтому под всей этой стальной красотой скрывался застиранный до дыр камуфляжный костюм, а на его лохматой чернявой башке свободно болталась советская каска, спереди продырявленная пулей.
Рассматривая необычный внешний вид этого явно психически нездорового человека, Егор Николаевич сначала растерялся, но быстро пришёл в себя и с дрожью в голосе сказал:
— А зачем же вы тогда всё это делаете?
— Ты же сам только что ответил на свой вопрос, — сказал солдат, ухмыляясь и поглаживая по шлему ребёнка, который стоял рядом с ним и с завистью разглядывал винтовки. Ему на вид было лет двенадцать–четырнадцать, и он явно не приходился сыном этому человеку, поскольку был голубоглазым и светловолосым. Видимо, ему просто очень нравилось иметь дело с оружием. В конце концов он даже не удостоил взглядом милейшую Ирочку, по-прежнему беснующуюся возле сгоревшего автомобиля, а всё стоял и смотрел на воронёную сталь, явно желая когда-нибудь обзавестись такой же коллекцией.
Егор Николаевич не нашёл нужных слов и с надеждой посмотрел на ухмыляющегося солдата, взглядом умоляя того дать ответ, которого они с таким нетерпением ждут.
— Грешить... Ты сказал, что вы хотите и дальше спокойно грешить, а это не дело.
— То есть? — округлив от удивления глаза, сказал Егор Николаевич.
— Ты правда не понял?
— Нет.
— Значит, время ещё не пришло. Но ты не переживай. Поймёшь, когда мы освободим вас.
— А если нас освободят другие? — встряла в разговор Аллочка.
— Эта старая блядь отказывается понимать! — притопнув ножкой от гнева, сказала Ирочка. — Освобождение всегда одно и другим не бывает. Оно либо есть, либо его нет, тупая ты сука. Как можно быть настолько... настолько!
Егор Николаевич обвёл всех собравшихся взглядом и, заглянув в самую глубь голубых глаз мальчишки, сказал:
— А вы?
Солдат усмехнулся, громко звякнул оружием и, подтолкнув мальчика в спину, пошёл за ним следом, но, сделав всего с десяток шагов, остановился. Соседи несколько долгих секунд смотрели на его костлявую, увешанную оружием спину в ожидании каких-либо слов.
— Я? — Спросил он, обернувшись. — Я со своим отрядом ждал гуманитарной помощи от союзников как манны небесной. Ребята думали, что прибудет жратва, но, как обычно, прислали оружие, к которому они даже не прикоснулись, а я... Я забрал ровно столько, сколько смог унести. Слишком уж жадный я человек, а значит, и освобожусь вместе с вами. Мы все когда-нибудь станем свободными. Свободными от всего, даже от глупых вопросов. Просто потерпите немного.
Все четверо проводили взглядом удаляющиеся силуэты и молча переглянулись. Ирочка после этих слов как-то неожиданно угомонилась и присела на корточки, разглядывая медленно спускающиеся на землю снежинки, подсвеченные сиянием далёкого пламени.
— Красиво, — с хрипотцой в голосе сказала она и, словно желая закрепить в этом мнении окружающих, грубо выругалась.