Когда звезды обещают проснуться

Я вернулся в город примерно через 3 дня. К счастью или величайшему сожалению, это произошло по причине нескончаемости экзаменационных дней и прочих необходимостей в очередной раз посетить университетские корпуса и общежития. Оставались буквально считанные дни, недели, месяца до полного завершения учебы и летних стажировок, которые также требовали от меня пребывания в этом городе. Еще немного и наконец настали бы долгожданные каникулы, ждал которых я, может быть, даже дольше звездных ночей. Хотя и этому нельзя было сопротивляться.

В этот раз хоть я все так и чувствовал себя подавленно, как любимое пюре, до сих пор не знал, что поделать с внезапно отрезвляющими ситуациями и мыслями, которые вбивались в мое сознание.

Покидать родительский дом на этот раз бывало значительно легче. Я до сих пор чувствовал некоторый стыд, обиду на самого себя за все содеянное и случившееся, нельзя было отменять и наплыва печальных воспоминаний из прошлого, когда я и забывать не думал, как именно родители повлияли на мою психику. Но сейчас было значительно легче, потому что я наконец разрешил себе принять факт того, что не обязан соответствовать их идеальному образу не менее идеального ребенка, образу, который ненавидел всей своей черствой душой. Мне было будто бы легче. Я наконец-то предпринял попытку возразить их излюбленной установки указывать мне, как жить. Я впервые в жизни смог постоять за себя. Так неужели я все-таки не такое бессмысленное ничтожество, каким обожал считаться?

Настроение мое, на удивление, было достаточно неплохим. Куда бы я не пошел, что бы я не делал, как бы отчаянно не желал изменить прошлое или хоть одним глазком взглянуть в неизведанную толщу будущего бытия, отражение мое почему-то казалось не таким паршивым и отвратительным, сколь бывало, когда успевал я раньше разглядывать себя в витринах и ненавидеть совершенно все, что в итоге могло принадлежать бы мне. Я впервые в жизни ловил себя не на мысли своего полного ничтожного состояния, а на мысли отсутствия мыслей, которые гласили о том, что я ни о чем.

Подготовка к экзаменам уже не занимала столько времени, сколько приходилось тратить его в самом начале пути. Хотя и быть уверенным в том, что я делаю чего-то достаточно или же нет - пока что сил не имел. Конкуренция в университете была высока, так что и расслабляться мне, к сожалению, совершенно не следовало. Оставались буквально последние шаги до итога этого учебного года, который оказался для меня судьбоносным, так что я старался из последних сил, чтобы не упасть в грязь лицом на самом последнем моменте.

Если говорить о ночных подработках, и тут возникали некоторые неожиданные трансформации, на которые хватило мне смелости тогда. Я никогда не любил ночные подработки, поскольку вызывали они у меня лишь сплошное раздражение. Каждый раз мне приходилось испытывать необычайно сильный дискомфорт из-за всего, как и чем я работал, это явно было не самое лучшее решение из всех (работать здесь), какое я смел возможности предпринять. Условия труда оставляли желать лучшего, когда каждый дурацкий раз приходилось мириться с упреками начальства и не гигиеничностью сменщика. Но, тем не менее, спустя несколько дней, когда вернулся я на работу после временного отпуска у родителей, случилось пересечься с самым неприятным и отвратительным для меня человеком на том же коварном пляже - с тем самым коллегой, которого не любил. Но это кардинально переменило мир.

Он вышел из гудки при полном параде: рабочая форма, которая чуть ли не расходилась по швам от его бесконечных слоев какого-то жира, фуражка, вывернутая во все стороны, словно ее намеренно топтали ногами минут 15, а потом напялили товарищу на голову. И, конечно же, как без этого, любимый вонючий, протухший, имеющий необычайно яркий и отравляющий запах, бутерброд в не менее противной руке. Казалось, неприятель мой специально на этот раз посмел провонять этими бутербродами будку, только потому что я некогда осмелил перед ним выступать. Неужели и он дорос до уровня мести за несостыковку каких-то идей? Я терялся в догадках.

- Ну з-здравствуй. - Шипел он, как самая настоящая змея. Оставалось для полного образа только стать чуточку подлиннее (огромная пасть имелась уже после столь интенсивных тренировок запихивать что-то себе же в рот). На первый взгляд бывало и трудно сказать, кто же из нас двоих выглядел не так привлекательно.

- Привет. - Отвечал я, поспешно чувствуя, как приторный запах отходов его жизнедеятельности врезается в носовую полость. Не почувствовать его попросту было нельзя.

Товарищ обошел меня кругом, словно бы осматривал, как товар, оценивая мою составляющую. Меня такой порядок дел, конечно же, не устраивал, поскольку чувствовал я себя под такими напорами чьих-то глаз не совершенно уверенно. Хотя и сжиматься от внезапности происходящего нужды не находил. И невооруженными глазами можно было разглядеть, что я явно выглядел лучше этого белого, пухлого прыщавого тела напротив меня. Гррр, мерзость! Одно лишь напоминание об этом человеке вызывало у меня нестерпимую боль в области мозга.

Сменщик по работе начал цокать, словно бы я был его дитя, который уже успел совершить непоправимую оплошность.

- Такие, как ты, только приветами раскидываться и умеют! - Раздраженно, с усмешкой и такой едкой агрессией говорил он. Чувства явно бушевали в спутанном сознании. - Ну и как тебе живется после такого, а?! После того, как ты мне жизнь испортил!

Я онемел. Не понимал ни единого его слова, да даже находить силы, признаться, и не думал я находить. Ситуация сама по себе казалась мне неизвестной, поскольку я и предполагать не осмеливался, о чем именно товарищ пытается мне доложить.

- О чем ты говоришь? - Недоумевал я. - Не понимаю.

Товарищ недовольно фыркнул, чуть не выронив бутерброд из руки.

- Не понимаешь? Не-е понима-а-аешь?! - Снова он шипел. Я уже начал подозревать, будто он говорит на змеином, а этот язык и я непонятно откуда выучил в том числе. Сам начал предполагать, что я и есть самая что ни на есть настоящая анаконда. - Конечно не понимаешь, не ты же мне испортил свидание тогда! - Издавал такой жалостливый детский писк, как-будто уронил мороженку на асфальт. - Счастлив?! Мы из-за тебя расстались, из-за тебя!

Я закатил глаза. Подобного рода скандалы слушал уже не впервые.

- Начинается...

Товарищ тем временем начал агрессивнее выражать собственные эмоции, словно водимый ужасом этого темного неба, которое казалось кошмарнее снов. Он был так сильно рассержен, что что-либо рассуждать на тему моей злости наступающего денечка попросту не было смысла. Это было бы нечестно, полагать, что я злился тогда-то не в той же степени, какой успевал сейчас он. Впрочем и слушать подобных скандалов особо мне не хотелось, потому что их не любил.

Я не стал выслушивать сея выступления, поэтому решил лучше подальше от греха пойти в будку, пока товарищ еще некоторые время глядел в землю и говорил сам с собой. Он был настолько рассержен, что чувства эти, огненной пеленой покрывающие глаза, делали его мимолетно слепым. В результате чего он продолжал считать, что позади стою я и выслушиваю, какая же жизнь у него несчастная, не в курсе того, что рядом меня давно нет. Он безумно сильно сердился на меня не без повода, поскольку считал, что именно я уронил его самооценку, позволив себе так нагло и подло прогнать с пляжа разбитых сердец. Но меня и эта трагедия снова не интересовала, потому что шарманка эта играла постоянно уже очень и очень долго. Слушать всю историю с начала и до конца в пятнадцатый раз желания не имел.

Я отворил дверцу в будку. Сделал глубокий вдох, почувствовав тошнотворный аромат. По углам помещения продолжал скапливаться мусор, который кучами нападал на мое несчастное сознание, которое и так было отравлено ядом жизни в намного большей степени, чем так успевало отравиться от такого безобразно-гадостного аромата. Запах этот вбивался в сознание и раздражал носовые рецепторы даже в большей степени, как так успевали некогда раздражать те же вспышки омерзительной тины на берегу. Я уже даже и не соображал, а какой из всех этих ароматов раздражает меня сильнее. Запахи эти, подобно отчаянному цвету, становились загадочнее и тусклее в объятиях моей ночи.

Будка выглядела так же, как успевала выглядеть в любой другой день - замкнуто и не просторно, откуда только что и хочется - так это сбежать. Я всем сердцем презирал это место и до сих пор и не мог поверить сам себе, что хочу быть здесь. Потому что я не хотел.

Я смотрел на бесконечные бумаги, мониторы, очередной мусор под ногами и на столе, снова чувствовал неприятный мне аромат и, кажется, лучше обычного понимал, что меня все достало. Каждый день, когда я находил в себе силы приходить сюда сквозь мучительные боли и страдания, каждая ночь, которая обязательно была для меня пыткой. Я не хотел видеть все это, не хочет все это лицезреть. Да даже дышать становилось трудно и не только по причине малого количества воздуха и действительно раздражающего аромата, а из-за замкнутости пространства, из-за давящих стен. Я действительно больше обычного задумался о том, что мне надоело. Что я больше этого не хочу. Вернее, что не этого я хочу.

Я снова закрывал глаза, в попытках вспомнить, как успокаивающие золотисто-коричневые локоны милой Луны развиваются на ветру. Я почувствовал легкий ветерок, который сквозняком успевал проходить в миниатюрную будку, и я осознавал, что до сих пор, сколько бы не старался и сколько бы не хотел, не хочу жить так, как жил постоянно. Я уже натерпелся! Крылья стали слишком большие для столь тесной клетки с прутьями в округе меня. И тогда-то точно понял, что это оно. Желание что-то менять.

Словно яркий свет вокруг моего немощного тела раздавались новоиспеченные идеи. И я снова принимал для себя очередное решение, которое казалось мне самым страшным в мире страшных оков. Такое, какое мне бы посоветовала моя милая Луна, ради которой я и становился когда-то светлей. Я больше не хотел бояться чего-то менять. Я обещал не бояться чего-то менять. Я снова хотел именно жить, а не падать в объятиях грустного дела. И продолжал делать так, как поступила бы самая яркая в небе звезда - светиться. Не взирая ни на какие помехи.

- Слушай, - Говорил я испуганному сменщику, сам не понимая, на что решаясь, но будучи уверенным в том, что решаюсь на правильную вещь. - Спасибо, что снова устроил здесь беспорядок. Теперь я наконец-то понял, что больше не хочу так жить.

Тем временем встречи наши с любимой Луной, конечно же, не заканчивались. Если бы не летняя практика, которая давала мне возможность остаться в общежитие хотя бы еще на несколько месяцев, пришлось бы вернуться обратно в свой маленький городок, а значит и моменты встреч наших с милой Луной были бы обречены. Казалось, лишь везение помогало мне лицезреть даму, которую так полюбил. Мы стали видеться чаще.

Каждый день, когда имели привычку встречаться с милой Луной, я укутывался в обмундирование сверкающих предметов, отчаянно пытаясь помочь Луне справиться с темнотой. Кошачьи ушки, трескающиеся браслетики и светодиодные майки каких-то там дураков. Я светился в этих вещах настолько ярко, что зачастую и сам забывал, что еще не являюсь звездой, да и путь мой до ее становления был достаточно долог.

Я, полностью измучив любую мысль о трепещущем страхе своей груди или же полностью сойдя с ума от плацебо сверкающих одеяний, кажется, сейчас лучше любого другого человека на этой несчастной планете осознавал, что не хотел боятся чего-нибудь вовсе, особенно после того, как я наконец совершал маленькие шаги на свет. Я принял решение уволиться с пляжа, который был мне настолько-то ненавистным. Впервые в жизни я не боялся ступать в никуда, в самую-самую темную и мрачную тьму. Медленными шагами я выше поднимался к небу.

Теперь мы имели возможность встречаться с милой душой моей чуть ли не каждый вечер и каждую ночь - пара экзаменов вот-вот заканчивалась, наступали долгожданные каникулы перед нудной и долгой практикой, а значит и проводить друг с другом времени становилось значительно больше. На то повлияло и мое желание уволиться поскорей, так что я сделал это, как только выпала самая первая и удачная возможность, что и свободного времен на сон и Луну оставалось куда больше. Я полностью был уверен в том, что лучше упасть в бездну незнания и отсутствия денег, чем остаться работать там, где успевал впадать я только в яму нежелания жить.

Каждый день я продолжал стучаться в дверь к Луне, смотреть на ее добрые отзывчивые глаза, которые, наконец-таки, глядя на обычные браслетики и бусы, начинали загораться только ярчей.

Всё это время, что бы мы не делали, куда бы мы не пошли, я постоянно пытался показать девушке моего сердца, что тьма не пригодна для страха. Я впускал мою милую Луну в темноту, пока что еще в солнечной одежке переливающихся вещей, но запускал ее туда, только чтобы она сама, своими тусклыми и горькими глазами имела возможность увидеть, что во мраке этих неистовых дней нет ничего страшного, ничего плохого или несовершенного. Я наконец-таки сам был частично уверен в этом, потому что сам наконец-то ступал туда, в темноту! Я пытался показать, я пытался ей всеми силами показать, что, войдя в темную комнату, не обязательно начинать ненавидеть себя и других за немощную попытку изменить реальность или заснуть, только чтобы больше не тревожило ничего. Нет, вовсе не обязательно дрожать и плутать в бесконечной тьме! Я пытался показать, что можно, только найти немного храбрости и какой-нибудь силы, можно сделать тьму полотном своей красочной истории жизни, а не пережитком печальной тоски. И, кажется, постепенно, размеренными шагами, быстрее стремящихся к осени, замечал за собой сам, как постепенно ложь эта в моей голове становилась истиной, и я начинал в это верить.

Я чувствовал себя живым, только когда она ощущала себя живою. Я смотрелся в какие-то зеркала и больше не боялся показаться себе дурным, не достаточно привлекательным и каким-то там негодяем. Я вспоминал Луну - она никогда не была красавицей, но в отражении моих глаз, как любил бы писать Шекспир, она была самой очаровательной девушкой на всем белом свете, которую я полюбил. И она всегда была такой, я всегда бывал таким! Просто внутренний мир и мой и ее был в тысячу, нет, в миллионы раз глубже, чем я некогда мог себе предполагать. Именно поэтому свет просто не успевал проникнуть в душу мою быстро настолько, насколько я когда-то хотел. Но свет этот точно бывал подобен звезде. Если звезд не было на небе - это еще не означало, что их и вовсе нет. Потому что я помнил: даже звездам иногда приходится ненадолго отправиться спать.

Дни постепенно наполнялись смыслом, я охотнее ходил гулять, даже если в одиночку, узнавал что-то новое, что-то пытался переменить. Светящиеся вещи с моих конечностей постепенно теряли свой смысл, когда я понимал, что больше в них нет нужды. Они были всего лишь страховкой, предвидением страха. Они были моим ночником в бесконечной толще необъятного мрака жизни.

Удачный опыт с недавним увольнением же насытил меня такой мотивацией, что теперь казалось, что подвластно мне может быть совершенно все, о чем я когда-нибудь только бы пожелал. Я понимал, что деньги у меня рано или поздно закончатся, понимал, что мне будет трудней. Но я этого не боялся! У меня и так никогда не бывало этих паршивых денег, я и так всегда тратил их непонятно на что! Я впервые в жизни не боялся остаться без всего и просто жить, пытаться жить, а не существовать в мире чужих стремлений. Я наконец понял, что никогда и не хотел оставаться в темноте ради очередного приобретения ничего. Покажется это смешным, но я всерьез теперь хотел променять темноту на компанию, продающую люстры.

Я больше не бежал при любом неистовом контакте невзрачного тела с надоедливым мраком жизни, я предпочел совершенно иную тактику - не бежать от тьмы, а понимать, что она никто.

Постепенно скованность и зажатость Луны же исчезали прямо на моих глазах, Луна становилась такой легкой, мягкой, нежной, трепетной, какой и должна быть любовь в отражении моих глаз. Дама мечты моей начинала чаще любоваться не только дневным небом, которые становилось дневным под объятиями огромного желтого солнца, которое и диктовало правила на аллеи высоких надежд, но и беззвездным небосводом оттенка прошлой разлуки. Я и постепенно начал забывать, что оранжевый отблеск звезд казался мне когда-то отчаянием. Сейчас же он представлялся мне надеждой, что мир еще не погиб.

Мы начинали чаще общаться, чаще переписываться и разговаривать по душам. Мне казалось это так странно и в то же время интересно узнавать, что, всё это время, сколько бы я не был знаком с милой душой моей и сколько бы сильно не желал любить, знать друг друга мы особо не знали, точнее, как же сильно я удивлялся, что ничего, совершенно ничего я не знал о ней.

Я слушал ее истории, словно бы в первый раз. И хоть раньше они были такими, с таким же исходом событий, с теми же персонажами и временными рамками, теперь же рассказы эти казались другими. В них будто бы появлялась мораль, урок. Появлялся какой-то изученный и прожитый смысл, который заставлял меня не плакать, как сделал бы я это раньше, узнав о подобных вещах, а рассуждать. Рассуждать, как же можно сделать Луну мою в случае этом светлей.

Луна улыбалась чаще. Я же улыбался чаще вместе с ней. Теперь я отчетливо понимал, что счастье мое неотделимо связано с ее настроением, что, если она грустна или чем-то расстроена, я тоже не имею ни малейшего права веселиться и думать, какой же я молодец. И в то же время я не имел права страдать, держа ее за руку. Потому что я обещал быть звездой. А звезда никогда не издевается, что ярче неприметного неба, и никогда не гаснет под напором дней надежды.

Мне часто бывало страшно, но я отчетливо понимал, что мне не нравятся оковы страха, которые не дают идти дальше. Я, кажется, впервые в жизни наконец-таки понимал, что же бывает красивей того же мрака. Но, возможно, боялся признаться, что не какая-то любовь, а кое-что извне.

Так мы снова имели привычку прогуливаться вдоль изумрудно-спокойных улочек, когда облака над нашими головами успевали уходить и куда-то вдаль, а ветер, сам не осознавая все прекрасие наступающих дней, лишь изредка осмеливался касаться нашей шершавой кожи. А после когда сидели мы в помещении очередного кафе, где Луна моя не могла оторвать глаз с бушующей людной улицы за окном, а я, как и подобает привычному ходу вещей, не мог отвести глаз с нее.

Черты ее утонченные, так и растворяющиеся в воздухе пережитка дней, казались мне силуэтом чего-то неведомого, неземного, восторженного и волшебного. Будто бы напротив меня сейчас не было ничего, кроме моего же коварного отражения в зеркале за спиною у той же Луны.

Глаза ее весело перебегали с человека на любого другого, кого она имела привычку высматривать в бесконечной толпе. Впервые, кажется, за столь отвратительно долгое время она казалась мне такой спокойной, такой тихой. Умиротворенной, словно бы и никакие бушующие волны, которые любили биться о кончики наших ботинок, более не тревожили. Она словно была отражением моих чувств - я тоже впервые за долгое время чувствовал себя спокойно, наконец-то решившись покинуть неприметное место работы той.

Девушка мечт моих словила на себе мой недоуменный взгляд и, кажется, мудрее и внимательнее обычного была готова отвечать мне на вопрос, которого я даже не произнес.

- Разве это так необычно? - Говорила она мне, пока рука ее подпирала незатейливый подбородок, а легкий пар продолжал исходить из кружки чая неподалеку на том же столе.

Я сглотнул ком в горле, некоторая паника так и подступала к моей душе. Но пока что я сам не мог разобрать почему сейчас. И почему здесь.

- Что именно необычного? - Спрашивал я ее. И хоть вопрос этот был лишь попыткой отвести подозрения, да очередной игрою моих речей, ответить иначе я будто бы сам и не мог.

- Что звезды не кажутся мне тусклее.

Я затаил дыхание. Теперь вовсе и не понимал как именно расценивать предложения, не понимал, а думал ли я правильно и правильно ли я рассуждал. Я снова совершал ошибку, так и не разрешая себе принять факт того, что Луна никогда не говорила о небе. Луна всегда говорила лишь о себе.

Я молчал. Не знал, что ответить. Да и любая попытка ответить что-либо, как мне снова чертовски сильно казалось, не изменила бы будущее или ту же судьбу, от которой я так скоро бежал. Да и, честно признаться, в некоторых моментах возникало ощущение, что и первый вопрос был скорее риторическим - не подразумевал ответа. Поэтому впервые в жизни, сам наплевав на свои обещания некогда только и говорить, просто молчал. Ожидая ее монолога.

- Звезды олицетворяют наши желания преодолевать тьму. - Начинала она. - Они яркие, мощные, сильные, именно такие, какие не погаснут под напором таинственной ночи, которая никогда не рассказывает, что ждет впереди. - Перевела на меня взгляд. Я сжался сильнее. - Когда я смотрю на небо, мне становится страшно, потому что оно кажется таким бесконечным. На его месте я даже не смогла бы предположить, что будет через минуту, через час, завтра. - Выдерживала любимую паузу. Закрыла глаза и снова, подобно коварной лисе, которая знала обо мне значительно больше, чем я когда-либо мог предполагать, улыбнулась. - Ты ведь тоже много думаешь о небе, не правда ли? - Открыла глаза, жалостливо глядя в мою перебитую душу. - В таком случае расскажи мне, как же тебе не темно?

Я молчал. Снова знал, что, чтобы я не ответил, все это все равно будет звучать, как насмешка или попытка моя казаться в глазах ее хоть каплю светлей. Луна намного лучше немощного человека в моем обличии знала, что такое темнота и коварное черное небо. И казалось, что совершенно любые мои замечания не будут когда-то верны. Но я, кажется, впервые был уверен в том, что все-таки смогу наконец-то ответить.

- Мне тоже темно. - Сколько было возможности успевал я ее успокоить. - Однако со временем глаза привыкают ко тьме, и становится необычайно ярко.