Subman2

Мы познакомились с Юнги еще в тюрьме. Парня все считали за чокнутого. Он сидел за жестокое убийство двоих мужчин, но вы бы никогда в жизни не догадались бы о подобном, глядя на всегда веселого, сыпавшего шутки светловолосого пацана с озорными карими глазами. Казалось, на его лице навсегда застыла задорная усмешка.

Он просто не бывал серьезным ни секунды. В месте, которое наводило тоску на любого. И, откровенно говоря, именно этим и раздражал. Ужасно раздражал тем, что постоянно что-то напевал себе под нос.

Глупые бессмысленные песенки, за которые хотелось приложить его носом об решетку. И ведь прикладывали. И не раз по морде получал за то, что авторитетов не признавал.

Мог брякнуть что-то провокационное про любого из зэков. Потом харкал кровью долго, конечно, несколько раз в больницу попадал с переломами ребер. Выходил и снова начинал бесить своим позитивом. И меня бесил. Ужасно.

В первую очередь, глупостью своей. Нарывался постоянно, наступая на одни и те же грабли своими шутками и задиристым характером. А с другой стороны вызывал непонимание и… какой-то интерес. Интерес увидеть, понять, что должно случиться с этим идиотом, как сильно должны проломить ему череп, прежде чем он угомонится.

Я прокололся именно на этом своем интересе. Когда завели нас в душ на помывку, и там Юнги три выродка опустить хотели. Когда увидел, как вдруг вместо тщедушного паренька с острым языком, начал отбиваться, грязно матерясь, совершенно другой человек. Злой. По-звериному злой. Ни хрена не испугался он тогда.

Вот это, наверное, и зацепило. Что дрался не на жизнь, а на смерть, без унизительной мольбы, которую у него требовали ублюдки. Раскидал я тогда этих тварей и сказал, если кто парнишку хоть пальцем тронет, дело со мной иметь будет.

И все. Словно приговор себе подписал. До конца жизни с этим придурком мыкаться.
Жаль только, что оказалось, до конца его жизни.

Он рассказывал, что убил двоих подонков, напавших на его возлюбленную. Жестко убил. Отметелил подвернувшейся под руку металлической трубой. Говорил, сам не понял, что раскрошил череп одного из них на части, пока его не оттащили менты.

Конечно, я не поверил. Восемьдесят процентов сидельцев, стоит спросить их, за что закрыли, скажут, что невиновны. Их подставили, они оборонялись, и самая благородная версия — спасали слабого от смерти.

Старушку, ребенка, женщину. И сплошь крадут все, чтобы оплатить операции больным братьям и сестрам с племянниками.

Люди боятся признать себя кончеными мразями, ища любую попытку зацепиться за маску человечности.

Тогда же Юнги и раскрыл причину этой самой жизни в нем, которая била фонтаном, ошпаривая каплями жгучего счастья. До костей ошпаривая, вызывая желание держаться подальше от этой смертельной дряни.

Ее звали Анастейша. Она писала ему каждую неделю, и он ждал этих писем, как ждет жаждущий глотка воды. Хотя не совсем так. У Юнги всегда было то, чего никогда не было у меня, и чему мог позавидовать любой мужик, особенно отсидевший на зоне.

У него была уверенность в том, что начало недели он встретит письмом от нее, что она ждет и будет приходить на каждое разрешенное свидание.
Нет, я не спрашивал его ни о чем. Как и он не спрашивал меня, хочу ли я это все узнавать, когда садился рядом или на прогулке начинал рассказывать свои планы на жизнь.

На жизнь с ней.

Поначалу мне было плевать. Потом я начал посмеиваться, появился новый интерес — когда драгоценная Анна все же опрокинет нашего солнечного парнишку, когда ей надоест строить из себя верную и любящую девушку.

Было бы забавно посмотреть, куда денется его чувство юмора после этого.

Но затем меня выпустили, и я забыл о Юнги на долгие полгода. Пока меня не нашла она. Девчонка с темными волосами и светло-голубым глазами. Одному черту известно, как она умудрилась сделать это здесь, на севере, кого она подключила и какими средствами расплачивалась.

Но она просила помочь ему. Обещала, что ее родители сделают что угодно, заплатят, сколько я потребую, только бы я вытянул его.

Это он рассказал ей когда-то про меня, почему-то назвал своим лучшим другом, а она и запомнила. Оказывается, этот идиот все-таки доигрался. Избили его так, что ни ходить, ни даже дышать не мог. И обещали прикончить, если выйдет с больницы. А мне было смешно.

Тогда у меня уже было достаточно власти, чтобы вытащить из тюрьмы паренька. Но я не видел в этом надобности для себя. Так и сказал ей. Что плевать, сдохнет ее ненаглядный в камере или от туберкулеза в больничке, чтобы уезжала тихо-молча из города и никогда больше не ходила к злым дядям за помощью.

А она разревелась и, положив руку на живот, призналась, что беременная, и что не видит смысла в своей с ребенком жизни, если любимого не станет. Долго ревела, сидя на стуле в моем кабинете, и у меня не нашлось сил, чтобы вытолкать ее оттуда восвояси.
Сдался, конечно.

Куда я мог деваться, глядя в ее потемневшие, заполненные чистым хрусталем слез глаза, в которых сквозила решимость, и в которых я словно видел свои собственные воспоминания.

Сколько таких же моих детей вынашивали десятки женщин… и ни для одной моя жизнь не стала ценнее собственной.

Тогда я подключил Винчестера и Кощея, которые и обеспечили сначала Юнги перевод в другую больницу, а после и выбили для него освобождение. Как раз под амнистию.

А потом он приехал ко мне, приехал, потому что Анне плохо стало, и ее в больницу положили. Тогда она на большом сроке была уже. Мне и позвонила, когда родила Анна на два месяца раньше срока. Юнги в дороге был еще, и ей, оказалось, больше некому звонить.

Вот так эти двое связали меня накрепко со своей семьей. Даже не спросив позволения. Нагло. Навсегда. Так связали, что не развязаться уже. Только не после того, как к Марку в больницу ездил через день и наблюдал сквозь стекло, как лежит и ручонками шевелит в своей люльке стеклянной, больше похожей на какую-то капсулу прозрачную.

Почему ездил? Я не знаю. Почему докторам конверты в карманы совал, только чтобы за ним и за матерью его приглядывали должным образом, тоже не знаю. И почему, когда приехал Юнги, не перестал приходить к ним в больницу, ошалевший, когда увидел того самого солнечного веселого паренька полуживым.

Нет, не физически, хотя теперь его лицо было трудно узнаваемым, со сломанным носом и несколькими челюстно-лицевыми операциями. Из него та самая жизнь словно выпарилась. А может, застыла, в томительном ожидании, пока те двое пойдут на поправку. В глазах застыла бездна тревоги. В самых уголках, где раньше озорные черти бесновались.

Осунулся весь, словно истлел сам. Ни хрена не знаю, почему предложил ему остановиться у себя и все так же продолжал ездить в роддом и смотреть на пацана. Смотрел на него и представлял другого ребенка. Того, что мог бы моим быть. Того, на которого смотреть бы мог вот так же… только подыхать от нежности к нему, от дичайшей любви к маленькому созданию, только потому что мой он.

Только потому что в его венах моя кровь, мои проклятые гены… а еще потому что она мне его родила. Потому что в нем и ее кровь, потому что он был бы тем самым плодом нашей гребаной одержимости друг другом. И я любил каждую, даже самую маленькую, частицу ее, больше, чем весь мир.

Но нет. Мне не принадлежала ни Лалиса, ни ее ублюдок. А вот тот мальчик… в какой-то момент я начал ощущать, что он такой же мой, как и его. Юнги. Как и Анастейши. Когда пришел на привычное место и вдруг увидел его люльку пустой. Словно кто-то замахнулся и мощный удар под дых дал.

Потому что оказалось безумно тяжелым сделать глоток кислорода. Потому что глаза печь начало от боли, от предчувствия ужасного. Заметался в поисках медсестры и врача и едва не сдох от облегчения, увидев улыбавшегося Юнги с ребенком на руках. Потом именно с Марком на руках я буду смотреть, как светящийся счастьем и гордостью Юнги надевает кольцо на палец своей Анне.

Затем будут годы совместной работы на Кощея. С одним условием: никто не должен знать о нашем близком общении. В целях их же безопасности. Слишком много тварей вокруг желали схватить Беса за яйца, и разочарованно матерились, когда не получалось.
Нельзя иметь любимых, когда в твоей жизни столько дерьма. Не ради себя. Ради них. Нет ничего более эгоистичного, чем из-за собственных иллюзий рисковать своими близкими.

Объяснял ему это, втолковывал, как ребенку, сидя у них на кухне и вдыхая такой аппетитный запах ужина. Этот придурок всегда настаивал, чтобы я к ним ходил есть. Говорил, что вся та хрень, которой я питаюсь, да ресторанная еда из меня инвалида сделают. Наивный. Если бы он знал, что я был крепче сотни здоровых мужиков… именно поэтому и не смогу ему полностью простить того, что он сделает потом.
Юнги мне словно младшим братом стал. Тем, которого не было никогда и больше не будет. Потому что я привык делать выводы из своих ошибок.

Иногда, правда, смотрел на спящих Юнги с Джису и думал, что это самые сладкие результаты той моей ошибки много лет назад. Та семья, которой у меня не было никогда и больше не будет. Потому что нельзя. Потому что не с кем. Да и не надо уже. После стольких потерь.

Юнги убили, когда Джису года полтора стукнуло. Банально убили. На перестрелке между группировками. Идиот жизнь свою за мою отдал. Худой весь, кажется, коснись только, и свалится, а сам сумел оттолкнуть меня и мою пулю на грудь принять. Идиот. Вместо того, чтобы себя беречь. Ради сына и дочери, ради родителей своих немолодых, ради Анны своей ненаглядной.
А он вот так… Приговор подписал мне. Нести этот крест вины всю оставшуюся жизнь. Только напоследок прошептать успел, хватаясь непослушными пальцами за мою ладонь:

"Бес, не оставляй их. Бес… будь с ними. Пропадут. Слышишь? Обещай"

А мне прокричать хотелось, что он конченый придурок, и что должен был спрятаться от пули, чтобы самому и присматривать за семьей своей. Что на хрена им такая замена не сдалась. Что это я, я никому не нужен, а у него полноценная семья, в которой он главный, которая захлебнется в своих слезах по нему.

Тогда как никто бы не стал по мне. Глупая жертва. Только понимал, что он и половины уже не услышит, но ведь неугомонный же, пока не кивнул ему молча, пытаясь проглотить застрявший в горле комок из боли и ярости, не закрыл глаза. Так и смотрел в мои своими, пронзительно-карими, в которых ужас метался и та самая, моя боль.
В тот момент я думал, что самым тяжелым было смотреть, как потухает взгляд того единственного человека, которого я мог бы назвать другом… я ошибся.

Как же, мать вашу, я ошибся. Потому что уже через несколько часов я стоял перед дверью в его квартиру и пытался подобрать правильные слова. Прокручивал их в голове всю дорогу в машине и ни одного найти не смог. Так и стоял молча, когда Анастейша с дочерью на руках дверь открыла и удивленно поверх моего плеча посмотрела, выискивая глазами мужа.

* * *

Она пришла ко мне не сразу после его смерти. Видит Бог, если бы я за все время нашей с Юнги дружбы уловил хотя бы толику ее интереса ко мне, да к любому мужчине… хотя бы один намек… я бы убил ее, не позволив изменить Юнги даже в мыслях. Нет, она была заражена его любовью ровно настолько, насколько он сходил с ума по ней.

Слишком счастливыми, наверное, они были, раз эта сука-судьба решила разрушить тот самый их фонтан счастья до основания.
У нее не было мужчин после Юнги. Я знал, потому что постоянно был рядом. Необязательно физически, но я всегда знал, где и с кем они. Я не переставал ездить к детям. Теперь уже в другой город, так как в нашем Анне оставаться стало невыносимо, да и для их безопасности, наверное, так было надежнее. Поэтому и перевез их сам лично в северную столицу, в ее с Юнги родной город, где жили их родители.

Она пришла даже не через год или через два, а тогда, когда ее сыну потребовалась серьезная медицинская помощь. Наверное, думала, что, соблазни меня, добьется гарантии жизни для Марика.
И если до того дня за один только неправильный взгляд, за одну только мысль о подобном я мог возненавидеть Анну, то тогда лишь восхитился ею. Зная, что за все это время ни с кем и никак… по крайней мере, мне было неизвестно о ее любовниках, как не было о них известно детям, за что я был благодарен этой женщине. Но все же пришла.

Решив расплатиться тем единственным, что к тому моменту у нее осталось, так как всю свою недвижимость, все свое имущество родители продали, чтобы спасти сначала Юнги, потом и Марка.

Не знаю, почему тогда произошло то, что произошло. Количество выпитого алкоголя или чувство вины с обеих сторон, а может, обоюдное желание сковырнуть рану, снова пропитаться всей той болью, что подтачивала нас обоих изнутри. Я как раз тогда был в Америке, где проходила премьера показа нового фильма с Лалисой.

Смотрел тогда на нее в коротком красном платье, оттенявшем молочный цвет ее кожи, и представлял, как сворачиваю шею жирному ублюдку, ее мужу, так похотливо и нагло лапавшему ее перед сотнями камер.
Всего лишь вытащить пистолет из кармана и сделать несколько выстрелов. Достаточно даже двух, чтобы навсегда… навсегда стереть их мерзкие, словно нечеловеческие, улыбки с лиц.

Но это было бы слишком быстро. Это означало бы, что эти твари не ответили по своим долгам в полной мере… а еще меня коробило от одной только мысли, что у них могло быть то самое "умерли вместе и в один день". Неееет… они будут умирать очень долго, гораздо дольше чем один день.

И сдохнут раздельно и разной смертью. Я, правда, пока не решил, чья кончина будет более жестокой, но знал точно, что успею вдоволь насладиться криками их агонии.
А утром я проснулся в одной постели с женой своего лучшего друга, с матерью детей, которых давно уже считал своими, родными. Тем более что других у меня не было. Наверное, это было правильно. По крайней мере, случилось так, как случилось, и я не жалел об этом.

Нет, мы не стали жить вместе. Только короткое время, в которое я приезжал к ним, или когда увозил их на море. Она знала о моих женщинах. Точнее, об их наличии в моей жизни, но при этом никогда не устраивала сцен ревности. Анастейша никогда и не претендовала на что-то большее. Мне вообще иногда казалось, что нас объединил именно Юнги. Память о нем. Странно? Возможно. Я бы сам удивился, услышав подобное от другого человека.

* * *

— Почему пилотом?

Я вышагивал по комнате с телефонным аппаратом в руках, следя по монитору за камерой Лалисы, в которой она неподвижно сидела на краю своей кровати. Детский голос заставил встрепенуться и вернуться мыслями к нашему с Марком разговору.

— Потому что полет — это свобода. Представляешь, ты летишь, а под тобой целое небо, уууух, — мальчишка выдохнул, будто наяву увидел облака под ногами.
— Это огромная ответственность за жизни десятков людей за твоей спиной.

— Ты сам говорил, что ответственность во всем, что окружает нас, что она так и так есть каждый день. Так какая разница?

А разница была в том, что он никогда не сможет стать пилотом самолета. На самом деле мы даже не были уверены, что он сможет вести обычную жизнь, до последнего времени он даже толком ходить не мог. Без постоянных болей в позвоночнике и ногах. Без кучи лекарств, которые принимал курсами.

Длительное восстановление после того, как один выродок сбил Марка на пешеходном переходе. Не углядела Анна, толкала перед собой коляску с дочкой, а сын сзади шел. И какой-то пьяный подонок сбил парня и протащил его метр по асфальту.

И самым страшным оказалось то, что я узнал не сразу. Как раз обустраивал этот чертов остров. Застрял здесь на две недели, и сообщение от своего человека, приставленного следить за ними, получил позже. Но иногда даже самые большие деньги неспособны вылечить полностью и насовсем.

Тот удар машины, помимо прочего, отбил внутренние органы мальчишке, и начался процесс заражения крови. И снова я смотрел сквозь больничное стекло на его бледное лицо, на утыканные трубками худенькие руки и думал о том, что не сдержал своего слова и обманул Юнги.

* * *

Она называла меня папой. Джису. Она слишком недолго видела своего настоящего отца, чтобы запомнить его лицо и имя, и поэтому считала таковым меня. Обнимала тоненькими ручонками мою шею и целовала в щеку, заставляя подыхать от нежности, от желания держать ее в своих объятиях вечность и никому не отдавать. Никогда.

Чтобы слышать это ее "папочка" и млеть от осознания, что у меня есть дочь.
Иногда я думал о том, что оказался настолько ничтожным, что не имел ничего своего, настоящего своего. С самого рождения. Я не имел дома и жил в волчьем вольере, который считал своим жильем.

Уменя не было матери, и ее заменила мне волчица. У меня не было своих детей… а точнее, мои дети становились всего лишь опытным материалом, и я присвоил себе чужих.

У меня не было жены, и я стал считать ею чужую. А еще когда-то я думал, что у меня была любимая женщина. Но я ошибался и тогда.
Доктор говорила, что делала сверхчеловека, а я все чаще понимал, что оказался слишком ничтожным, недостойным, чтобы иметь свое собственное.
Маму, семью, счастье. Но затем я понимал, что у меня не было другого выхода. Или сдыхать от ненависти к ней и к себе, или не позволить этой дряни поглотить себя без остатка и алчно наслаждаться тем, что имел.

Каждой минутой с теми, кто меня любил. А меня, да, любили. Эти два ребенка. И я не сомневался в этом ни одной минуты своей жизни. И знаете, что?

Это оказалось охренительно круто — осознавать, что тебя на самом деле любят. А точнее, заново вспоминать, каково это. Только в этот раз их любовь была настоящая, от нее не воняло гарью сожженных в пепел иллюзий.