Спасители [geshin impact]

Пустота рассеивается густым облаком, увлекая за собой разрушение равновесия. Она сжирает все на своем пути: смысл, мечты, голоса, мысли — все открашивает в серый, все делает бесцветным. Терять смысл очень тяжело, особенно, если он был движущей силой в жизни. Особенно, если эта самая жизнь основывалась на исполнении смысла.

Доктор смеряет внимательным взглядом мужчину, перегородившего ему проход и хмыкает на него с какой-то насмешкой, иронией. Эти самоуверенные рабы такие жалкие на деле, стоит только заплатить за них пару десятков монет, как тут же их жизни, все последствия их глупых попыток казаться устрашающими или хоть каплю важными, тут же подчиняются велениям его — второго принца Индии. Только вот, на кого-то он хочет тратить время и средства. А кто-то кажется настолько бесполезным, что смысла в расточительстве абсолютно нет.

— Мне было велено не пускать никого, — Панталоне произносит это предупредительно, но всё ещё в своей аккуратной и мягкой манере, едва сводит брови к переносице, всё так же закрывая своей спиной вход в кабинет Дилюка. Он душой чуял, что из-за этого Кавеха они наткнутся на такие неприятности, каких свет ещё не видел. Вот, свершилось. Теперь они стоят друг напротив друга, два абсолютно упёртых и вертких дурака, пытающиеся бороться взглядами.

— Да мне плевать, что тебе было велено, красавец ты мой. Впускай меня сейчас же, — Доктор складывает руки на груди, безразлично усмехаясь. Голос у него хриплый и праздный, но в нём все равно слышится угроза. — Мой наемник не будет разбираться, когда я попрошу убить одного из вас за покрывательство беглецов, — Хайтам, стоя рядом, постепенно начинает вскипать. Он нервно дышит носом и постукивает ногой, выжидая. Если ему не дадут поговорить с человеком, которому принадлежит этот дом, он будет вынужден применить грубую силу.

— Вы сделали мне комплимент? Очень благородно, господин. Но даже если вы десять раз похвалите меня, я не дам вам поговорить с господином Рагнвиндром, пока он сам этого не захочет. Это его просьба.

Доктора, право, смешит эта самоуверенность Панталоне. В его голосе слышится не только она, но и лаская неподчинительность. Та, которую хочется либо переломить, либо продолжать наблюдать. И, пожалуй, Зандик больше склонен ко второму.

— А ты верткий. Хитрый, внимательный, раб. Сколько ты возьмешь за это одолжение? Я заплачу тебе.

— Вы думаете, что можете купить мою услугу? — Панталоне искренне смеется, глядя в чужие глаза. Он скользит своим взглядом по уникально интересному лицу Доктора. Скользит медленно, липко, подмечая то, как интересно контрастирует загорелая кожа со светлыми волосами. Уста его всё ещё изогнуты в выгодной красивой улыбке. Прежде, чем продолжить, он вытягивает перед собой свою небольшую ладонь, обтянутую перчаткой. — Вы сможете предложить за нее обещание, что больше не будете вести себя так некрасиво в городе, который подчиняется моим законам? Что больше не посмеете обижать моих людей? Что станете всякий раз вовремя оплачивать портовую пошлину? М? Нет? Тогда и покупать меня не вздумайте.

Все его слова звучат с такой лукавой и одновременно доброй насмешкой, что Доктор самозабвенно увлекается в эту игру.

— А вы практичны. Надо же, вы родились с такой манией контроля? Или вас научила ей жизнь, пару раз макну в грязь?

— А вы как думаете?

— Я думаю, что вам идёт.

О том, что Кавех пропал, Хайтаму сообщили уже в обед. Это не поддавалось пониманию. Он был верным, послушным и спокойным, они хорошо понимали друг друга, после разговора на корабле, весьма чистосердечного, были настолько в мире, что он просто не мог взять и сбежать на первый же день пребывания в Милане. Он исполнял просьбы, он выполнял поручения. Поиски Кавеха, очевидно, не увенчались успехом. И вот, теперь они с братом упорно бьются в дверь владельца этой резиденции, но староста перегораживает им дорогу. Слишком подозрительно, слишком не нравится. Не нужно пытаться забрать у него то, что принадлежит ему. Да, может, он хотел предложить Кавеху полную свободу после этой поездки, но ведь... он не тот раб, какого Кемаль бы с удовольствием и гордостью отпустил. Слишком редко у него появляются те, за кого хочется держаться. Слишком редко у него появляются те, к кому он чувствует такой интерес.

Это ужасно ранит. Казалось, раджан нашел хоть кого-то, кто будет считать его милость не поводом исчезнуть, а поводом к проявлению ответной учтивости. Кавех ведь и правда рассказывал ему о своей семье, открывался, начинал более расслабленно повествовать и о себе тоже. Но что же произошло?. Ему не хотелось думать о том, что Кавех оказался таким же, как и многие — неблагодарным, посредственным и бесчестным. В его глазах виделась такая сломленность, какую Хайтам не видел никогда, и мнение складывалось такое, будто его сердце вырезали и утопили. В первые дви во дворце в нем не было жизни, его тело казалось хрупким, голос — тихим, а лицо — бледным. Дуновение ветра, и он рассыплется на части. Говорят, хорошие правители должны помогать несчастным. Кемалю хотелось ему помочь, даже не глядя на упреки со стороны. Он ведь хороший правитель, и он должен показывать свое участие в жизни того, кого хочет сберечь.

— Давай я повторю, — раджан нервно прикрывает глаза, и ощущение складывается такое, что у него из ушей вот-вот пойдет пар. — Тебе же лучше, если ты послушаешься, тебя могут даже наградить. Мы хотим всего лишь поговорить с твоим хозяином. Отойди от двери.

Панталоне машет головой отрицательно. Ни в какую. Доктор цокает языком и по старой-доброй привычке, выработанной совершенно спонтанно, считающейся чем-то абсолютно обыденным — типа завтрака или пенной ванны перед сном — замахивается на Панталоне, метя прямо по щеке. Он более сильной комплекции, но вряд ли в самом деле сильнее, однако шлепок по коже раздался бы очень звонко на весь этаж, если бы его рука не была поймана.

— Господин Рагнвиндр мне не хозяин, — звучит это даже строго. Игры Панталоне кончаются. Доктор дергает своей рукой, сцепленной чужими холодными пальцами, и шипит что-то под нос, хмурясь от злости. Ещё никогда рабы не оказывали ему противостояния. Этот первый такой. Он клянется, что когда-то доберется до него и устроит ему сладкую жизнь.

— Ах ты, чертов мусор, — и, конечно же, его нельзя трогать простолюдинам, особенно с запада. Яд его слов перемешивается со скалящейся улыбкой. — Ты за это ответишь.

Руку он вырывает далеко не с первого раза, чувствуя, как запястье горит и медленно краснеет, отпечаток чужой первачки наливается на нем красным. Панталоне не пальцем деланный, не стоит рыпаться бить его. Не так давно, но он начал понимать благодаря Дилюку, что его самооценка совершенно на дне. С этим непременно нужно бороться. Дверь сзади скрипит и, щелкнув замком, Дилюк приоткрывает ее, показываясь в проеме своим хмурым-хмурым лицом. У него мешки под глазами, он ужасно не выспался, и не против отослать и Панталоне, и эту индийскую делегацию куда подальше, плотно закрывшись в кабинете, и пожелав всем добрых снов. Но нет, долг зовет, по всей видимости. Он смеряет взглядом гостей и трет шею под расстегнутой рубашкой, вздыхая.

Ну вот, Панталоне ведь говорил, что раджан сам должен пожаловать к нему рано или поздно. Пусть сейчас и не самый подходящий момент.

— Прости, я не хотел... — Панталоне не успевает договорить до конца, как Рагнвиндр перебивает его негромким «успокойся». Даже если он и помешал ему почивать головой на столе, то никто его винить в этом не будет ни в коем случае. — Раджан просит аудиенции с тобой.

— Он ее получит, — Дилюк быстро приходит в обыкновенно строгое, уверенное состояние. Соответствующее рабочему настрою. В голове уже строится план, как бы уговорить Хайтама на Кавехову свободу. Кэйя хватался за голову, взвывая о том, в какую же беду они вляпались, встретив прихожанина Святого шепота здесь, но теперь с этим нельзя ничего поделать. Если заварили кашу, то будут расхлебывать. Рагнвиндр аккуратно отодвигается назад, впуская двоих в свой кабинет. Чистый, теперь уже. Вся документация убрана, расфасована, перечитана, отсортирована по датам и в зависимости от статьи. — Проходите, прошу.

— Думаю, вы уже осведомлены о причине нашего визита, — озвучивает раджан, однако Дилюку совершенно не нравится такая бесцеремонность. Дела делами, но он не хочет терпеть к себе недозволенное отсутствие вежливости от людей, которые пришли к нему без предупреждения.

— Очень приятно с вами познакомиться, — отвечает он, глядя на собеседника. — Можете знать меня господин Рагнвиндр — Доктор поджимает губы. Сегодня их, и в большей степени его, будто дразнят, и раздражение накапливается само собой внутри, скатываясь в снежный ком. Он смотрит, как мужчина падает в кресло и нервно сглатывает, выдыхая носом.

— Было бы приятно, если бы не пропажа одного из моих рабов, — Аль-Хайтам садится напротив, находя себе место. — И я не сомневаюсь, что вы могли бы помочь нам найти его, — честно, Доктору этот Кавех совершенно не сдался, и не будь его брат таким дотошным, он уже на следующий день забыл бы о нем и его существовании, но нет. Даже имя бы вылетело из головы. Однако, он вынужден тащиться к хозяину резиденции и трепать нервы. Свои, при чем. Того самого несносного дворнягу, что все еще стоит в проеме, он не против акулам скормить или купить и выпороть. Будь они дома, этот парень бы дольше недели не прожил, уже валялся бы на дне Ганга.

— Панталоне, прошу тебя, — Дилюк зовет его, отвлекая от переглядок с принцем.

— Что-то нужно?

— Скажи пожалуйста, Кавех проснулся? Поел? — Кемаль вспоминает это имя. Оно всплывает в голове осадком. Это имя Сурии следовало бы забыть, но оно въелось под коркой, будто ржавчина, и не хотело стираться. Кавех Альказар. Красиво, пусть и ни к чему. Повторить по кругу раз десять мысленно, и в нем начинает находиться что-то удивительное. Это имя раба? Нет, раба зовут Сурия. Кавех же— что-то легкое, но грубоватое, будто в нем заточены порывы ветра, заледеневшая вода осколками или хрупкие, подмороженные от расы стебли цветов весенним утром.

— Да, конечно, — Панталоне поджимает губы с легкой разочарованностью, даже уголки его губ медленно ползут вниз. Дилюк ведь не может просто так взять и отдать его обратно этим гадким работорговцам.

— Скажи ему приготовиться, его заберет раджан, — Дилюку хочется потереть меж пальцев сигарету, как в былые времена, закурить и втянуть ноздрями приторный запах дыма. Может, он настолько утомлен, или же чрезмерно усидчиво думает. Нельзя.

— Хорошо, — Панталоне уходит с багажом какой-то необъяснимой внутренней обиды, а Кемаль Хайтам расплывается в короткой, но доброй улыбке, тут же приходя в норму. Его взгляд, обретая ясность, скользит по уютной комнате, завуалированной мягким светом, струящимся из-за плотной шторы. Стены, выкрашенные в теплые тона, наверняка хранят в себе множество воспоминаний старого поместья. Каждая трещина напоминает о том, как время бережно заботилось о нем, оставляя свои отпечатки. На столе лежит старая книга, обложка которой уже потемнела от времени. Кемаль осторожно скашивает на её взгляд. Кажется, этот устрашающий новый владелец поместья очень дипломатичен.

Настало самое время деловитой игры. Дилюк не такой ловкий логик, как Арлекино, чтобы у него получалось уговаривать и внушать одним лишь взглядом, не говоря уже о цепочке выводов, но он знает, что стоит постараться, чтобы принцы его послушали и приняли всерьез. Попытка — не пытка. Если Кэйя пообещал Кавеху покровительство, то это обещание будет выполнено безусловно. Уже вторая жертва Святого шепота на счету у Дилюка, и от этого ведь даже забавно становится. Хобби у него такое — лично поднимать на ноги тех, чьи головы были затуманены в этой секте.

— Так уж вышло, что мой друг хорошо знает вашего раба. Поэтому, прошу простить, но отдаю я вам его на условиях, — он складывает руки на груди, причмокивая губами после сказанного, мол «деваться некуда».

— Какие еще условия? — Зандик нервно вздрагивает, падая в соседнее кресло. В его взгляде плещется гордыня. Он не из тех, кто позволит собой помыкать.

Дилюк понимает, что угрожать сейчас — самое последнее, что он хотел бы сделать. Ему нужен крепкий союз и договоренность, а не раздор. Пусть, они могли бы вообще не отдавать Кавеха или оставить его в качестве заложника, но это неправильно. Просто так сам раджан не пошел бы к Дилюку выяснять, куда пропал его раб, и просить отыскать его. Любимчик, может, или что-то типа личной прислуги, стюарда — он понятия не имеет. Также, он без труда мог бы пригрозить ему разорвать торговый контракт или спалить их товары одной прекрасной ночью, выгнать со своих земель и в порт не пускать больше никогда. Однако Кемаль не кажется глупым. Его удивительно светлые глаза смотрят почти насквозь, они проницательные и серьезные. В них заключена некая глубина, будто они способны различать истинную суть вещей, скрытых за привычной оболочкой. Каждый взгляд, каждый миг молчаливого общения становится словно зеркалом, отражающим не только его внутренний мир, но и эмоции окружающих. Такой человек, как он, никогда бы не поверил, что весь этот вздор происходит только из-за того, что какой-то там друг Дилюка хорошо знаком с Сурией.

— Вы знаете аббатису Перуэр? — ему становится странно внезапно это спрашивать. Он будто по болоту шагает, просчитывая каждый свой шаг, чтобы не провалиться в трясину и не утонуть в ней насмерть. Аккуратность никогда не помешает.

— В первый раз слышу это имя, — вдруг Хайтам прикусывает щеку с внутренней стороны, и, если обладать острым вниманием, можно заметить, как Дотторе начинает ерзать на кресле и пытаться заглянуть своему брату в глаза. Что-то тут не так, определенно. Либо он врет, либо просто не хочет слушать.

— Тогда, может, вы знаете её, как госпожу Арлекино?

— Продолжайте, — взгляд раджана становится будто пристальнее или грубее, проникая в самую суть вещей, словно зловещие тени плясали на его щеках. Он правда видел мир не так, как другие: за лицами людей этих скрывались тайны, а за их словами — намерения, пронзающие его доверие мечами. Каждый шёпот, каждая искорка эмоций не ускользали от его острого ока. Даже понять нельзя, отчего он так: он настолько заинтересован, или тоже становится аккуратнее. Как бы то ни было, даже тихий оклик брата под боком и требовательные «Кемаль?» не отвлекают его, настолько он погружен в разговор с Рагнвиндром.

— Мы, можно сказать, — тот же тянет это, как бы подбирая слова на вкус. — Её доверенные лица, в каком-то смысле.

— Я не доверяю госпоже Арлекино, а её доверенным лицам не доверюсь вдвойне. И вам не советую.

— Вы не дослушали мое условие.

— Какое к черту условие? — раджан внезапно нервно взмахивает руками, будто все до этого он старательно прослушал, и только сейчас в нем пробудилось это несметное недовольство. — Это мой слуга. Я — его владелец. Вовсе не вы. Тут нет места никаким условиям. Исключено.

— Вы пробовали доверяться? Дайте Кавеху чуть больше свободы, выслушайте, и мы заключим сделку.

Дилюк, как обычно твердолобый, будто не слушает его совсем. Говорит почти сквозь чужие слова, совершенно игнорируя нервную жестикуляцию и попытки отказаться. Если бы Кемаль Хайтама не держало здесь что-то, не цепляло бы нечто невидимое в словах Дилюка, он давно бы поднялся и ушел, хлопнув дверью за собой вслед. Но нет, он изводится, но сидит, будто есть все-таки какая-то причина этому.

— Я не собираюсь вас слушать, мне это не нужно, — он практически отмахивается, морща лицо, но тут же прекращает строить гримасы, стоит только Дилюку подняться с места и сделать пару шагов вперед, прямо к нему.

— Выслушайте меня, пожалуйста. Я слышал о том, что вы дипломатичны и справедливы. Не портите мое мнение себе, — Дилюк вздыхает. Да, он не хочет терять эту связь, она нужна ему больше воздуха. Ему очень хочется верить, что Арлекино не ошиблась, и что не ошибется и он, выбирая индийского раджана в посредники. Они проделали такой путь, столько сил потратили, чтобы начать эту революцию, запустить колесо: поднялись из грязи, сделали кучу выводов, пришли к золотой середине путем тщательных поисков. Оно не может оборваться сейчас. — Вы ничего не потеряете и не приобретете, если позволите поговорить с вами. Я не лгу вам, мне действительно посоветовали вас, как человека знающего и того, с кем я смогу найти общий язык, — он говорит это со стойкой уверенностью, ему совершенно нечего от Хайтама скрывать. Его искренняя охота союзничать не должна ничего разрушить. — Я хочу быть друзьями, и я не стану настаивать, если вы откажете мне.

Агрессия в чужих глазах тухнет. Доктор все же не унимается и тянет брата за рукав, будто пытается понять, в чем дело. Дилюк не уверен, чтобы делать выводы: знает ли он аббатису, в отличие от своего брата, или нет. Но сейчас его одолевает ощущение, что скорее нет, чем да.

— Мы поговорим, — мужчина кивает, поднимаясь. — Но не сейчас. И на счет Сурии, — Дилюку не составляет труда понять, о ком идет речь. Он кивает, понимая, что дерьмовый из него переговорщик, и условия дерьмово он ставит, если честно. — Уж поймите, что когда пропадает мой подчинённый, я накладываю на себя обязательства найти его, — это «мой» он выделяет с отвратительной скрипучей грубостью. Слушать больно о таком отношении к людям. — Я сам решу, как с ним распоряжаться, — но неприятный осадок от этих слов приходится проглотить, так или иначе.

— Рад, что нам удалось найти компромисс, — Дилюк протягивает принцам руку и жмет, надеясь, что хоть что-то из этого получится. Дверь со скрипом открывается, и Панталоне застает это рукопожатие, выдыхая так, будто его эта встреча сильно взволновала. Так и есть, на самом деле. Он, раз решил вступить в этот воинственный полк спасителей, посвящен во все их дела, знает предысторию, и готов бороться.

— Все готово, вас уже ждут.

Доктор косится на него и, гордо выпрямившись, первый выходит из кабинета, посылая Панталоне в ответ взгляд злобный, словно царапина по железу.

— Ты ответишь за свои действия, — парень коротко и ласково улыбается на это, как на скулеж озлобленного пса. Откуда у него такие острые клыки? Азарт просыпается такой, что он не стесняется протянуть негромкое «еще посмотрим» себе под нос. Хайтам, даже если он и слышит это, все конфликты его брата, подобного рода, давно воспринимает лишь игрой, которую он давно бы проиграл, не будь таким родовитым и высокомерным.

— Я оповещу, когда созрею поговорить. Сейчас у меня нет желания на это, — он кидает быстрый взгляд в окно через стол, слыша за открытой рамой знакомый голос. Он, кажется, на Кавеха обижен, но это нельзя описать вот так просто, одним словом, не вывернув кучу того, что у него внутри. Подозрения, догадки — неприятно.

Ровно столько же неприятно, как и Кавеху досаждает возвращаться в свою одинокую лачугу где-то далеко через несколько улиц. И как бы Хайтам не хотел поговорить с ним, он молчит. Они оба молчат по дороге, не слушая даже праздные и строгие беседы Зандика со слугами. До поры до времени — тот идет на кошню к стойлам, чтобы отправиься, наконец, на рынок, решать свои денежные-бумажные дела и проверять чужую работу. Между Кавехом и Хайтамом теперь оказывается пропасть таких размеров, какой никогда не бывало. Настолько неизмеримая, что просто так не перешагнешь, и даже если сильно постараться, понять друг друга им слишком сложно. У каждого в голове свои мотивы, неясные, порой, даже им самим.

Так Хайтам не понимает, например, почему он пытается держаться за этого человека, несмотря на то, что ответ на поверхности — он чувствует долг за чужой комфорт и будет счастлив и рад только тогда, тогда Кавех будет рядом. Будет одет, сыт, не будет скитаться. Он видит в нем неповторимость: он не обычный раб, он скрывает внутри себя что-то. Возможно, это буря. Также Кавех не понимает, почему он не может просто взять и сбежать. Порассуждать, он имеет кучу возможностей и мог бы воспользоваться любой, выбежать из клетки через любую щель — не беда. Причина не спрятана так глубоко, как кажется. Даже если ему не жалко себя, ему интересны правда и последствия. Если не Кэйя Альберих для него теперь источник смысла, то он соберет его из подручных материалов, он покажет, что такое свобода тому, кто имеет о ней слишком узкое представление.