Спасители [geshin impact]

Перед глазами будто пелена.

Он не в себе: у него бешено колотится сердце, рассудок тонет в бреду, чувствуется слабость в ногах. Но он будет готов ломать предметы, убивать и бежать, если придется, если внутри что-то позовет, если священный жрец прикажет. Его руки такие теплые-теплые. Газа синие, волосы темные, голос спокойный и мягкий, слегка взволнованный. Альбериху нельзя было говорить с людьми, только с пастором, и через него он рассказывал о будущем, о прошлом, о настоящем. О грехе и о том, что угодно богу. Он знал всё, был самым лучшим и правильным, самым чистым, самым святым и безгрешным из всех в Святом Шепоте. Он всегда говорил правду.

Правду?

Лицо Кавеха морщится, стоит ему только увидеть амулет на чужой груди. У спутника их жреца оказывается тот самый амулет, говоривший в их церкви о изгнании бесов — ужасных и темных сущностей — фантомов.

Тут определенно что-то не так.

— Все в порядке, я справлюсь, — жрец берет Кавеха за руку снова, а тот чувствует, как его тело обдает жаром. Он нервозно потеет, и его лоб покрывается испариной. Слишком волнительно.

— Как любопытно... что такое происходит с этим парнем? Он словно бы... узнал кого-то в твоем друге, но как бы боится. То ли кого-то иного, то ли его самого, — Панталоне удивленно прищуривается, внимательный взгляд его миндалевидных глаз не выдаёт того волнения, которое он испытывает. Пальцы его гладят перчатку на запястье. Поступательно, вдумчиво. Вопрос становится адресованным Дилюку. Слишком много вопросов, на которые сложно найти ответы. Он был бы рад все разложить по полочкам. Только вот, как на него, на такого отличного нового хозяина этих земель посмотрят? Если революция начата, то стоит продолжать с гордо поднятой головой рассказывать о том, к чему она приведет многим другим людям.

— Мне нужно собраться с мыслями, — Рагнвиндр хмурится и провожает старосту к воротам. Чувствует, как напрягается внутри него каждая мышца. Разговор будет тяжелым, ведь он должен выложить всю информацию настолько четко, по полочками и конкретизированно, чтобы Панталоне не счел из совсем сумасшедшими глупцами. В нем есть что-то неизменно хитрое, предприимчивое и такое странное, что, кажется, от него стоит ожидать всякого. В тихом омуте черти водятся. Им следует заручиться поддержкой и уверенностью друг в друге.

— Постарайся уж.

Дверь закрывается с щелчком, заставляя парня вздрогнуть. Кэйя тащит за собой стул, царапая пол, скрипя, и садится прямо напротив Кавеха, который сжато устроился на кровати. Кэйя не разрывает зрительный контакт. Им же ведь не нужно, чтобы кто-нибудь сделал необдуманную глупость.

— Как тебя зовут? — Альберих аккуратничает, держит дистанцию. Этот человек может кинуться на него, без труда может начать душить, забить может. Черт знает этих фанатиков.

— Кавех Альказар, — его спрашивают об этом уже дважды, и Кавех надеется, что теперь-то ему новое имя давать не будут. Надеется, что все это ему не снится, что бог послал ему спасение — свое воплощение, которое осчастливит его жизнь, подарит все блага. Он надеется на то, что все теперь будет иначе. Он верит в справедливость.

— Хорошо, Кавех, — голос дрожит, пальцы стучат по коленке, обтянутой брюками. — Ты, может, голоден? Хочешь выпить воды? Ты можешь просить обо всём, в чём ты нуждаешься. Здесь тебя никто не обидит, мы постараемся о тебе позаботиться.

Раб качает головой, отказываясь. В его глазах сумасшествие, какого не бывало еще никогда, он почти готов сорваться с цепи, он считает секунды зачем-то, следит за движением чужих губ. За тем, как жрец крутит головой пытаясь отвлечься то на окно напротив, то на неубранную постель. Рука Кэйи вдруг тянется к чужой, хватая в мертвой хватке. Это слишком тяжело, и он не думал, что придется однажды оказаться в такой ситуации, когда ты остаёшься лицом к лицу с тем, кого сам поработил.

— Прости. Прошу, прости меня и весь Святой шёпот. Ты никогда не знал правды, Кавех, — правда, в их случае, всегда была очень абстрактной. Для Кэйи Альбериха она стала разрезанной ладонью и каплями чужой крови на щеке, рассказами по ночам о истинном облике мира, кражами и прятками, погонями и тактиками. Правда для него была разрушительной, она сделала его мир больше в тысячу раз. У Кавеха так не будет. Его правда сузит его мир, разрушит амбиции, фантазии, его будущее, предсказанное глупым парнишкой в наркотическом угаре, станет ничем, станет пеплом. — Я не знал тоже, пока мне не показали. К сожалению, вся та вера, в которой ты пребывал, была ложью. Я никакой не жрец. И весь наш святой культ не поклоняется Богу. Это всего лишь кучка людей, которые искали надежды, но нашли её в чём-то жестоком и уродливым.

У Кэйи на запястье красуется синяк, его можно заметить, разглядеть на щеке царапину. Можно увидеть, как одном из его висков пробивается седина. Можно заметить, как часто он дышит. Он живой человек, не воплощение Бога. И даже не идол. Самый обычный обманутый мальчишка.

— Святой шепот был ужасным местом, я ушел оттуда намеренно, — это звучит, как приговор, и Кавех даже хмурится, не понимая, как такое могло произойти.

— Церковь сгорела, это была кара... так ведь? За наши грехи, — все его ответы сдавленные, неуверенные. Он будто не верит, что все сейчас происходит на самом деле. А Кэйе почти смешно. Если Дилюка можно назвать карой или описать, как вселенское зло, то ему бы определенно подошло. Он тот ещё засранец. Только вот, людей жалко. — Все говорят, небеса разозлились, послали нам несчастье.

— И все не правы, — он разминает чужую руку, перебирая костяшки пальцев, гладит Кавеха по ладони. — Церковь подожгли, и я сбежал оттуда. Я не знаю, что было с ней дальше, что стало с шепотом целиком. Но я узнал больше. А ты должен постараться понять все мои слова.

Кавех смотрит в глаза напротив него и читает в них безусловную искренность. Такую не найти ни в одном взгляде отчаявшегося и одинокого человека, сбежавшего из святого шопота. В глазах Кэйи можно разглядеть свободу и желание тянуться к ней. В его глазах можно увидеть, как он изо всех сил желает Кавеху добра и честности.

И как-то на автомате Кавех правда верит ему.

Утешительная улыбка сопровождается кивком. Неуверенным, но серьезным. Даже если святой жрец человек, даже если все догадки Кавеха не были верны, он хочет добраться до истины в этой догме. Он думал о том, что отстроит свой дом, веру внутри себя и создаст гармонию. Гармония разрушилась именно в тот момент, когда Кэйя предстал перед ним обычным смертным, способным проникновенно и уверенно ломать все его убеждения.

— Я выслушаю вас. И не потому, что я привык вам верить. Я прошел очень большой путь, я потерял все, что мог. Если хоть что-то поможет мне снова почувствовать твёрдую почву под ногами, я буду благодарен, — он притихает на мгновение, не позволяя трогать себя. Его глаза медленно, но верно тухнут. Кэйя когда-то давно сравнивал это чувство с тем, как человеку внезапно могут сообщить, что его близкие мертвы, окунуть головой в холодную воду, не давать дышать. Так вот Кавех чувствует примерно то же. — Но я решу сам, что мне с этим делать.

Даже голос его становится строже и ровнее после этого откровения, приобретает холодные краски.

— Жить во лжи сложно тем, что, узнав правду, мы становимся отчаянными. Не знаем, куда деть все свои чувства, не имеем тех, кто мог бы нас понять и помочь, — Кэйя поджимает губы и, набрав воздуха в легкие, начинает с самого начала. - Мой друг, которого ты видел рядом со мной, с амулетом, он хочет, чтобы каждый соблюдал одинаковые правила, чтобы все были на ровне, все могли есть, работать, молиться, быть счастливыми, чтобы царил мир. Чтобы ночью не было страшно просыпаться и думать о том, как из-за гор придут другие и сломают твоего бога.

Кавеху очень это знакомо. Он боялся, он успокаивал младшую сестру в слезах после хора и страшных сказок о том, как те самые другие упадут однажды на их землю горящим фениксом и захватят дома, выгонят людей.

— Такие правила сложно создать. Вы наверняка и сами это понимаете. Вокруг злые и отчаянные люди, которых практически невозможно сплотить.

— Сложно, но возможно, — у Альказара проницательный взгляд, он определенно начинает приходить в норму. — Это он поджог Святой шепот, мой друг, — правда груба. Она ранит, иначе не скажешь. Кулаки сжимаются, хочется кричать, осуждать. — Он крал меня дважды, он все мне рассказал, он сделал меня настоящим человеком, понимающим и чувствующим, - Арлекино верно говорила о том, что Кэйя является плодом кропотливой работы Дилюка. О был неограненным алмазом, а стал драгоценностью. У него есть свои мысли, мнение, мышление отличное от любого, он оставляет впечатление целиком состоявшейся личности. — Мы были на севере. Там, в другой церкви, сжигают людей за любые погрешности. На востоке мальчиков кастрируют, делая войнами. Здесь же в порядке вещей человека распять на кресте во имя жертвы. И как только мне исполнилось бы двадцать три года, мою кровь распили бы на весь чертов город, а мое тело — сожгли.

Кавех чувствует, как к его горлу подступает мерзость, вызывая пустой рвотный рефлекс. Глаза слезятся, он сгибается пополам. Он слышал это, ради бога, он слышал, но совсем никогда не думал о жестокости этой традиции. Кровь этого человека он не захотел бы пить никогда. Человека! Руки теплые, голос размеренный и тихий, спокойный, не давит, не диктует. Этого человека он никогда не хотел бы лишить жизни ради какого-то идиотского, странного закона, придуманного адскими каннибалами.

— Отвратительно, — он выплевывает эту фразу в бок, корчась и выдыхая. Из его глаз катятся крокодильи слёзы.

— Да... Я согласен.

— Я не хочу так жить. Но я не могу ничего сделать со своей свободой, — он качает головой поджимая губы и вспоминая о том, что на его руках есть невидимые кандалы. Он — раб. Рабам нельзя иметь собственное мнение, им нельзя своевольничать.

— В чем дело? — до этого мгновения Кэйя даже не догадывается о том, что говорит с индийским рабом. Хотя это и очевидно. Кавех ведь появился здесь вместе с кораблем из Индии.

— Я принадлежу индийскому раджану Камалю Хайтаму, я не могу делать что-то против его воли, иначе мне не жить, — все планы Кэйи это откровение ломает. Ломает и надежду на то, что рабство не охватило западные земли.

— Много вас завербовали после падения Святого шёпота? — в ответ на эти слова Кавех иронично усмехается. Завербовали. Его под страхом смерти сделали рабом, унизили, кинули в клетку, ободрали, не давали даже мыться и есть.

— Немного, но это не самое страшное, — он проглатывает обиду, начиная понимать, что если они помогут ему выбраться из рабства, то он на их правилах сможет жить свободно. Свободно даже от лишнего вранья. — Потерять себя страшнее, чем потеряться самому.

— Верно. И мы, обещаю, поможем тебе.

Если быть дружелюбным, можно решить любую проблему. Кэйя находит подход к Кавеху, обещая, что они с этим странным Дилюком постараются договориться о его свободе. Потеря одного жалкого раба ведь совсем ничего не испортит молодому раджану? Кавех тянется к волосам, собранным в хвост, и развязывает его. Теперь он может чувствовать себя здесь полноценно, существовать на своих правилах под чужой защитой. За него поручились.

— Иди сюда, — в один момент его сердце, заледеневшее по мере погружения в путину правды, оттаивает, и он поднимается с кровати к протянутым Кэйей рукам. — Давай, давай! Суровые жрецы тоже любят обниматься, — его крепко обнимают, передавая свое тепло. Кажется, что никто и никогда не мог понять его настолько сильно и настолько целиком, как этот жрец. Никакая служанка во дворце раджана, с которой ему приходилось учиться или просто делиться мыслями.

— Ох, не шутите надо мной...

— Что же нам еще остается делать в этой пучине отчаяния, если не шутить друг над другом?

Эти объятия дарят им обоим надежду на верность и оправданные ожидания тех дел, которые ждут их впереди.

***

Панталоне неторопливо шагает из стороны в сторону по кабинету Дилюка, пока тот массирует свои виски пальцами, пытаясь настроиться на рабочий лад. Не только у Кэйи выдалась сложноватая беседа.

— Итак, по итогам. Что теперь получается? — в голосе его слышится уверенная в словах улыбка. Да, он не теряет после этого разговора. Он, рассудительно перебирая на пальцах кольца, пытается выбраться из запутанной сети догадок. — Новая система, и вы стремитесь к тому, чтобы окутать ей весь мир. Занятно. Ох, Дилюк, что же ты натворил?

Дилюк мычит что-то про себя.

— Ты достаточно уверен в себе?

— Успокойся, Панталоне, все получится, — он не знает, как убедить этого человека в том, что его способности и та ситуация, в которой они оказались идеально подходят для того, чтобы продвинуть их идеологию вперед. — Я уверяю тебя в том, что мы уверены в целях и планах. Мы готовы нести свои идеи и просим тебя о помощиб. Ты лидер, за тобой пойдут многие люди.

— Ты в самом деле так думаешь? Я ведь им, в первую очередь, полезен, — его губы, тонкие и аккуратные, ненадолго сжимаются в линию. Панталоне и в самом деле тот еще хитрец. Проглотил все разом, полностью информацию впитал, даже выдвинул теорию о том, что тут можно толкнуть народу в качестве основания новой идеологии. Но, черт плешивый, сторонится делать это сам.

— Уверен, никто тебя снова не приколотит. Если хоть пальцем тронут, я приколочу их, — из уст Дилюка это звучит злобно, почти пугающе. Панталоне нравится их новая власть. Нравится то, что все теперь стабильно, в ежовых рукавицах. Все смотрят на высокого, умного и строгого мужчину, как на того, на кого нужно ровняться, кого нужно слушаться, с ним самим люди обходятся теперь хорошо. Все теперь хорошо. Следовало только им вдвоём разогнать пару раз местные шайки верунов, собиравшихся из-за выкопанного креста бунтовать, так они сразу взяли и притихли. — Не ломайся. По тебе видно, что ты не из тех, кто испугается любой из авантюр, которые предложил.

— Это правда. Но я привык быть осторожным.

Дилюк не успевает договорить свое «ладно», как дверь скрипит ему в ответ. Кэйя заходит внутрь с утомленным видом. Им не нужно спрашивать это пресловутое «как дела» друг у друга, ведь они понимаются без слов. Взглядом убеждают, что все теперь точно хорошо.

— Кавех поспит у нас, он очень устал, я не хочу отдавать его сегодня, — парень опирается на дверной косяк плечом, выдыхая.

— Думаешь, его не кинуться искать? - очевидный вопрос. Панталоне все еще беспокоиться о репутации их резиденции. Альберих жмет плечами в ответ как-то рассеяно.

— Не должны, таких, как он, там больше двух десятков точно.

Дилюк откидывается на спинку своего стула, пробегаясь взглядом по куче бумажек, которые пришлось достать для наглядности объяснений. Все лучше, чем ничего, а подкреплять слова нужно.

— М-да, — староста тянет это все с тем же неторопливым, почти мурчащим голосом, будто всё то, что они только что обсуждали совершенно не казалось масштабной политикой, и он совершенно не напряжён. Его мягкий аккуратный взгляд скользит по лицу Кэйи. — А по тебе не скажешь, что ты был жрецом самой большой конфессии запада. Где? Франция? - Альберих на это лишь тихо смеется, по-доброму подходя к парню и приобнимая за плечи.

— Страсбург. Если знаешь, где он. Кавех тоже оттуда, но я его не помню. Мало, кого помню.

Дилюк сгребает все в одну кучу — листы, папки, книги — ставя себе целью разобрать этот завал до ночи, которая, кажется, совсем не за горами. За окном темнеет, закат заполняет небо своим ярким светом, постепенно тускнеющим.

— Постели нам в... — он осекается, чуть не выдаваясь с поличным, но тут же исправляясь, замечая взгляд жреца на себе. — Восточной спальне — мне. Кэйя пусть остается в комнате для гостей.

— Будет сделано, — староста неспеша забирает с тумбы свою кружку крепкого чая с какой-то травой. Чай остыл. Это говорит о том, что, действительно, как жрец и догадывался, много времени они потеряли на эту болтовню и объяснения. Очевидно что с простым народом будет гораздо проще, стоит только известить их о неминуемых переменах, остальное придет само. Для распространения антивируса по всей планете нужны годы, он не будет разноситься так просто по воздуху, будут происходить вспышки, недовольства, это нормально. Главное — уметь бороться с каждым волнением, находить подход. — Я принесу вашему гостю ужин, не беспокойтесь.

Дверь за Панталоне закрывается, и Кэйя проверяет, чтобы закрыта она была плотно, поворачивая в ней ключи пару раз. Не хочется видеть никого, не хочется слышать посторонние звуки. День был слишком насыщенным.

— Как удобно, у тебя теперь есть свой кабинет, — он обходит стол вокруг, глядя на Дилюка, вытягивающегося на спинке своего стула. Кажется, теперь все стабильно настолько, как никогда не было. Чужой уставший вид слишком знаком ему. Он чувствует ровно то же самое после всех разборок, и побыть с мужчиной сейчас — единственное исцеление для него. Он опирается сбоку на этот самый стол, отвечая точно такой же усталостью. Ему ужасно нравится это место, нравится море, нравится то, что можно не таскать на себе кучу теплой одежды и просто немного расслабиться, пока не подвернется нужный момент.

— Присаживайся, — Рагнвиндр вдруг ухмыляется, хлопая по бедрам ладонями, чтобы намекнуть аккуратно.

— Куда? – Кэйя кусает нижнюю губу, наблюдая за тем, как пальцы Дилюка медленно расстегивают пуговицы на рубашке. Только три первые, дальше он не лезет. Хотя мог бы, он способен на многое, когда хочет обратить на себя внимание. Удивительно, что не насытился сегодня им. – Не на стол же.

— Если хочешь, то можешь и на стол. А можешь ко мне на колени, — это предложение тут же выбивает из Альбериха тихий смех. Он ожидал этого. Дилюк слишком очевидный, но слишком заманчивый, чтобы отказаться, ведь если он сядет на стол, то может помять важные бумажки, а за это ему никто «спасибо» не скажет – плохая идея – поэтому выбора нет. Кого он обманывает? Кэйе ужасно хочется быть как можно ближе к этому мужчине, чтобы чувствовать его горячность и физически тоже.

Он коротко кивает, не спуская ту же улыбку с лица и перекидывает одну ногу через колени Дилюка, садясь к нему лицом. Грудь Рагнвиндра тяжело вздымается, когда он кладет свои руки на талию жреца. Кто бы знал, что он так легко согласится, и его даже не придется уговаривать? Взгляд Дилюка скользит по его груди к худому животу, который обтягивает часть брюк со шнуровкой, и к паху. Нет, он совсем не умеет контролировать свои мысли, пропуская одну о том, что эту шнуровку будет совсем неудобно развязывать в случае чего.

— Вот так? — жрец наиграно аккуратничает, скользя руками по чужой шее. Об нее можно обжечься, весь Дилюк настолько жаркий, что делится этим тут же, и Кэйя чувствует, как в его собственной груди полыхает огонь. — Удобно тебе? — честно, он любит чувствовать свою сексуальность, любит, когда Дилюк хочет его, любит чувствовать это в ответ, любит выжидающую терпеливость своего возлюбленного и то, что он готов ждать столько, сколько потребуется. Пусть, он дает мало, но в искренности не сомневается ни капли.

Рагнвиндр медленно тянет его на себя до того момента, пока между ними не остаётся всего пара сантиметров, и воздух не сгущается, превращаясь во что-то, похожее больше на вулканическую лаву. Руки скользят ниже, Кэйя чувствует чужие пальцы на своих ягодицах и мурашки по всему телу. Его щёки тут же теплеют, и он чувствует, как его дыхание смешивается с дыханием Дилюка до того самого момента, пока тот не подается вперед, касаясь нереально мягких губ Альбериха своими. Кэйя обожает поцелуи вкупе с крепкими объятиями, и он тут же скатывается руками к плечам Дилюка, прижимая его к себе близко-близко. Как один человек может заключать в себе столько страсти и нежности одновременно?

Дилюк совершенно не догадывается.

Он ведёт кончиком своего языка по чужому, не оставляя Кэйе шансов и терпения.

Бумага сзади шуршит, когда копчик жреца врезается в край стола, и он недовольно хмурится с закрытыми глазами, пока чужие губы перемещаются под его подбородок. Его хочется целовать абсолютно везде, начиная с кончиков волос, заканчивая шрамами на сердце. Когда Дилюк говорил ему то самое «я люблю тебя», он вкладывал в него все силы, чтобы пробраться в чужую душу и убедить в том, что отгонит от парня каждый его страх, каждый плохой сон, каждое сомнение, каждый повод для боли, разочарования и огорчения. Он хотел стать его смыслом, опорой и указателем на всю оставшуюся жизнь, и если он скажет это «я люблю тебя» сейчас или ещё через много лет, то оно будет нести точно такое же значение.

— Будь аккуратнее, — Кэйе тяжело говорить, но он изо всех сил пытается не подавать виду, что ему настолько хорошо. На самом деле, он бы сейчас был не против, как бешеный, хвататься за чужую рубашку, и просить о том, чтобы его руки были везде по его телу.

— Ты не сломаешься, — Дилюк шумно шуршит, пока руки торопливо вытягивают рубашку из под той самой брючной шнуровки на талии. Кэйя готов быть проклятым, но его шею практически жжет из-за чужого дыхания, и он чувствует, как губы дрожат у кадыка, оставляя влажные поцелуи. Он соврет, если скажет, что ему не нравится.

— Черт, — жрец рявкает это слишком нервно, чтобы не испугаться. – Сотню лет будешь возиться с этими драными штанами? — его руки тут же перемещаются туда же, ловко вытягивая шнурки, освобождая пах от препятствия. Сразу после Кэйя снова буквально впечатывается в чужие губы, ловит язык Рагнвиндра своим и тает, утопает в горячем поцелуе, обласканный влажным и горячим языком своего возлюбленного. На уровне с сумасшествием Кэйя сжимает рубашку на чужих плечах и опускает руки вниз.

Дилюк чувствует, как его паха касаются тоже, и он ни в коем случае не назовет эти прикосновения уверенными. Жрец гладит его, заставляя жар охватить тело, а как только поцелуй разрывается, их глаза оказываются прямо друг напротив друга. Рагнвиндр ужасно возбужден. В последний раз такое было, наверное, в его буйные школьные годы. Стоит только Кэйе начать расстегивать пуговицы на его штанах, как он тут же подается бёдрами вперед. Кэйю заводит эта страсть, он чувствует, как вокруг все плавится, перед глазами плывет, мысли перемешиваются. Вот, они в этом костре, горят огнем, они в самом центре, и гореть друг в друге не боятся ни капельки. Жрец тоже способен на сильное возбуждение и его тело отзывается, когда Дилюк скользит пальцами внутрь штанов и прощупывает влажный член сквозь нижнее белье.

Парень тычется лицом в изгиб чужой шеи, его дыхание сбивается. Что это? Стыд? Нет, не он. Скорее, трепет. Теперь руки Дилюка практически повсюду. Он гладит его пах и громко дышит носом, пока не чувствует, что Кэйя ныряет рукой в его расстегнутые штаны, минуя белье. Холодные пальцы касаются ноющей головки, и Рагнвиндр стонет. Низко, с ноткой мучения. Мурашки бегут не только у него.

— Ты мокрый, — жрец почти выдавливает это из себя сухими губами, тут же пропуская влажный и короткий поцелуй. Он тихо смеется, стоит Дилюку залезть под его белье, обхватывая ладонью член целиком. Кэйя даже пятится назад, хныча что-то, но успокаивается.

— Нравится? — второй рукой Дилюк прижимает парня к себе, чтобы он не смог ускользнуть.

Черт бы знал, как их терапия расслабления превращается в это, но оно сейчас такое новое, такое потрясающее и приятное, такое уверенное, правильное.

— Ещё бы, - вздох обрывается, становясь больше похожим на короткий стон. Звучит потрясающе.

В штанах слишком тесно, и Кэйя тянет их с Дилюка ниже, пыхтя себе под нос, чтобы не мешались. Движения рукой вниз-вверх вызывают удивительно приятные ощущения. Они сталкиваются лбами, ощущая, насколько кожа у обоих мокрая. Кэйя чувствует пальцами венки на стволе, надавливая подушечками. Он не знает, когда у него был последний оргазм, это часто происходит непроизвольно. Дилюк и его руки делают ему настолько хорошо, чтобы закинуть голову назад, хныкать и просить быстрее. Их темп почти одинаковый, жрец втягивает губами кожу под кадыком Рагнвиндра, оставляя на коже пятно.

Влаги становится больше, Дилюк жмурится, оголяя свои клыки, как только Альберих ускоряется. Грудь неровно вздымается. Член Кэйи настолько твердый, что головка алеет, наливается кровью. Звучит это божественно. Его обрывистые стоны, слегка хрипловатые, похожие на панику, на стыд, на нетерпеливость. Все это одно — возбуждение.

— Ты дрожишь, — Дилюк жмет жреца ещё ближе к себе, снова целуя. Солнце практически заходит. Тело Кэйи становится слишком чувствительным, оно реагирует на каждое прикосновение, и ему безумно хорошо. Он трогает чужие губы своими, шепча в них, что больше не может терпеть. Это «новое» приближает его оргазм.

Они кончают почти одновременно, окутанные страстью в тихой тесноте.

***

Тронный зал шумит, смех отдается от стен, оседая на пол. Пахнет вкусно, и если вдохнуть поглубже, то можно учуять запах запеченного мяса, запах выпечки, пирога с кремом, терпкий мускат из южных земель с чудесных виноградных склонов , что бочками везут на север, ведь он пользуется здесь огромной популярностью. Арлекино улыбается музыке и радостному свету, решая прийти на пир лишь для того, чтобы затупить в себе иглы, бьющие поочередно по сердцу. А у Нёвиллета привычка такая — он кидается в толпы каждый раз, стоит только загрустить или разочароваться. Сейчас он чувствует себя жалко. Сложно признать, но иначе нельзя.

Они за столом вместе. У них была большая беседа из-за выигранной на воде битвы. Очередная нервная и безрезультатная, снова с попытками сломать что-то внутри Арлекино, перейти её линию комфорта, за которую заступать не рекомендуется даже послушникам. Она помнит, как отталкивала от себя чужие руки. Она делает это так часто, что рефлекс отвращения успел выработаться. На себя, скорее, чем на короля. Но сейчас все хорошо. Он платком вытирает уголки губ после еды, поднимая свой кубок с вином. Где-то в толпе звучит красивый тост. "За короля".

И он пьет за короля со всеми. Пьет от души, думая о том, что за свою королеву он бы и душу не против дьяволу продать, но рано запекаться.

"За короля".

Из рук Нёвиллета валится кубок. Мужчина оседает на троне, обмякает на нем, корчится. Арлекино не успевает заметить пену у него во рту, вскакивает, тут же рвет жакет на его груди, рубашку следом, откидывает мантию. Тронный зал стихает. Совершенно никто не кидается помочь. Хоть капельку, хоть немного, хоть слегка. Этот человек жёг их дома.

— Черт, — в панике Арлекино переваливает его через подлокотник, нажимая на спину. Нёвиллет хрипит слишком утробно, белеет, захлёбывается. Крик, слезы. В пустынной тишине на весь зал, отскакивая эхом от стен вместо музыки. — Нет-нет-нет. Нет! Нет!

Король мертв. Пир.