17.Борьба
Утро ворвалось в комнату бледным, зимним светом. Я открыла глаза, и первое, что увидела — его лицо. Вова спал на боку, повернувшись ко мне, и на его губах играла счастливая, безмятежная улыбка. Во сне он выглядел почти мальчишкой — ни тени той жестокости, что искажала его черты той ночью. Меня передернуло от противоречивых чувств: жалости к этому неведению и леденящей душу удовлетворенности от того, что его счастье построено на песке моей лжи.
Я аккуратно, чтобы не разбудить его, выбралась из-под одеяла. Холодный воздух комнаты заставил меня вздрогнуть. Накинув на плечи мягкий халат, я замерла у тумбочки. Там лежала его пачка сигарет. «Мальборо». Я взяла ее, и шершавая поверхность упаковки вызвала в памяти вчерашнее ощущение — первую затяжку, горький дым, заполняющий легкие, и странное, освобождающее головокружение.
Крадучись, я вышла в коридор. Дверь в комнату Андрея была приоткрыта. Я заглянула внутрь: в кровати, прижавшись друг к другу, спали Андрей и Юля. Девочка уткнулась носом в его плечо, а его рука защищающе лежала на ее спине. Картина была такой мирной, такой чистой, что мне на мгновение стало стыдно за свою черную, копошащуюся внутри затею. Но лишь на мгновение.
Я прошла на балкон. Ледяной воздух обжег легкие, заставив меня сморщиться. Но я не вернулась. Усевшись на холодный пластиковый стул, я с наслаждением, как заправский курильщик, достала одну сигарету, щелкнула зажигалкой и сделала первую, глубокую затяжку. Дым, горький и едкий, снова вызвал спазм в горле — я закашлялась, и слезы выступили на глазах. Но я не остановилась. Вторая затяжка прошла уже легче. Третья... четвертая...
Я сидела и смотрела на заснеженный, спящий двор. Дым медленно растворялся в морозном воздухе. А внутри меня происходило странное умиротворение. Острая горечь табака, легкое головокружение — все это было новым, чужим, но оттого еще более притягательным. Это был мой маленький, тайный бунт. Мой способ заглушить внутреннюю боль и почувствовать хоть тень контроля над собой.
«Вот какого это...» — пронеслось у меня в голове, когда я докурила и потушила окурок о подмерзший перила. Было легко. Пусто. И от этой пустоты стало почти хорошо.
Вернувшись в комнату, я быстро спрятала пачку на прежнее место и пошла на кухню. Предстояло играть свою роль дальше. Я принялась готовить завтрак, и запах жареных яиц и кофе постепенно вытеснил из ноздрей призрачный запах табака.
---
В обед Андрей, хмурый и немного отстраненный, увел Юлю гулять. Мы с Вовой собрались в качалку. Одеваясь в прихожей, он все время пытался прикоснуться ко мне — то поправить воображаемую соринку с моего плеча, то нежно провести рукой по моей спине. Каждое его прикосновение отзывалось во мне тихим, внутренним вздрагиванием, но на моем лице играла все та же, вымученная улыбка.
Мы вышли на улицу, и он взял меня за руку. Его ладонь была большой, шершавой и теплой. Я не отнимала свою. Мы шли, и он что-то рассказывал, смеялся. Я поддакивала, изредка вставляя реплики, но сама была где-то далеко, наблюдая за сошедшим с ума актером, который играл роль влюбленной девушки.
У входа в качалку он на мгновение задержал мою руку.
—Ты моя, Надь, — сказал он тихо, но с такой собственнической уверенностью, что у меня по спине пробежали мурашки.
И мы зашли внутрь.
Как только мы переступили порог, на нас обрушился шквал внимания.
—Надька! Неженка наша пришла! — кто-то крикнул, и через секунду мы были окружены.
Со всех сторон тянулись руки — пожать мою, похлопать по плечу. Ко мне обращались, улыбались, подмигивали. Вову, стоявшего рядом, оттеснили на второй план. Я видела, как его улыбка стала немного натянутой, но он терпел, сияя гордостью, как будто я была его трофеем, который все хотят рассмотреть.
Потом мы прошли вглубь, в так называемую «комнату для своих» — прокуренное, душное помещение с потертыми диванами. Там сидели Кощей, Турбо и Зима. Их разговор резко оборвался, когда мы появились в дверях. Шесть глаз уставились на нас, а точнее — на наши сплетенные руки.
— Вы чего это за руки держитесь-то? — Кощей отложил свою кружку и нахмурил свои густые брови. — Как первоклашки.
— Кощей, поздравляй нас, — Вова выступил вперед, его грудь расправилась от важности. Он посмотрел на меня, и я, повинуясь своему плану, ответила ему самой нежной, сияющей улыбкой, какую только смогла изобразить.
— С чем поздравлять-то? — вклинился Турбо, его взгляд метался между мной и Вовой с нескрываемым недоверием.
— Встречаемся мы, дебилы! — Вова рассмеялся, и его смех прозвучал громко и немного истерично в наступившей тишине. — Надька теперь моя!
И прежде чем я успела что-либо сказать или сделать, он резко потянул меня к себе и поцеловал. Прямо при них. Его поцелуй был властным, демонстративным. Я стояла, окаменев, чувствуя на себе тяжелые взгляды Зимы, Турбо и особенно — испепеляющий взгляд Кощея.
— Что?! — рявкнул Кощей и с такой силой ударил кулаком по столу, что кружки подпрыгнули. Я инстинктивно дернулась и отшатнулась от Вовы.
— Остынь, Кощей, порадовался бы! — Вова, казалось, только и ждал этой реакции. Он с довольным видом плюхнулся на диван, как будто только что победил в бою.
Я, чувствуя себя абсолютно потерянной и униженной, молча подошла и села на краешек дивана между Зимой и Турбо. Воздух в комнате стал густым и невыносимым.
Пока Вова и Кощей обменивались какими-то колкостями, до меня донесся тихий голос Зимы:
—Надь, ты чего это с ним то? — в его голосе была не злость, а боль и полное непонимание.
— Ага, — подхватил Турбо, тоже понизив голос. — Ты же его меньше всех замечала. Что случилось?
Я закатила глаза с наигранным раздражением, которое должно было скрыть панику.
—Ну, вы чего, ребят! Люблю я Вовку, просто не показывала, — выпалила я, и моя улыбка стала еще более неестественной.
Я видела, как они оба помрачнели. Их плечи опустились. В их глазах читалось разочарование. И в этот момент Зима встал.
— Надь, пошли, выйдем, — сказал он коротко, и в его тоне не было места возражениям.
Я, чувствуя облегчение от возможности вырваться из этой удушающей атмосферы, кивнула и последовала за ним.
Мы вышли из качалки и отошли подальше, к засыпанным снегом старым покрышкам. Морозный воздух был благословением после спертой курилки. Зима молча достал пачку своих сигарет, «Беломор», закурил и сделал глубокую затяжку. Потом посмотрел на меня.
— Надь, что случилось? — его вопрос прозвучал не как допрос, а как попытка докопаться до правды.
— Ты о чем, Вахит? — попыталась я отшутиться, но голос дрогнул.
— Надь, не притворяйся, — он покачал головой, и его взгляд был таким пронзительным, что, казалось, видел меня насквозь. — Ты уж слишком больно другая. Что за наигранность? Словно кукла на ниточках.
Меня передернуло. Он знал. Он видел ту самую трещину, что я так тщательно скрывала. Он знал меня лучше, чем я сама себя в последние дни.
— Все хорошо, Вахит, — попыталась я настоять на своем, но в голосе уже не было прежней уверенности.
— Неженка, я же знаю тебя! — он повысил голос, и в его глазах вспыхнуло отчаяние. — Ну рассказывай! Что он тебе сделал? Запугал? Шантажирует?
Я не выдержала. Внезапная ярость, смешанная с беспомощностью, подступила к горлу. Я резко вырвала у него из рук сигарету и сама затянулась. Дым, более крепкий и грубый, снова обжег горло, но на этот раз я не закашлялась.
— Э, ты когда успела? — удивился он, но в его удивлении читалось скорее одобрение, чем осуждение.
— Тише! — прошипела я, выдыхая струйку дыма. И тогда сдерживаемая плотина прорвалась. Слезы, которые я копила все эти дни, подступили к глазам. — Не люблю я вашего Вовку... Терпеть не могу...
Я смотрела в снег, чувствуя, как по щекам катятся предательские капли. Я сдерживала рыдания, сжимая сигарету так, что чуть не сломала ее.
— Ну, Надь, не плачь, родная наша... — Зима потянулся ко мне, но я отшатнулась. — А чего тогда с ним крутишься?
— Мстить буду, Вахит... — выдохнула я, и мой голос прозвучал хрипло и зловеще. — Мстить.
— Как понять, «мстить»? — он нахмурился. — Что за загадки, Надь? Объясни!
Я не стала ничего говорить. Вместо этого я расстегнула пальто. Потом отодвинула воротник свитера, показывая ему шею. Багровые, почти черные следы от укусов, синие разводы засосов. Потом, не глядя на него, я приподняла край свитера на животе, обнажив огромные, уродливые синяки от его «мертвой хватки» — отпечатки пальцев, вдавленные в кожу с такой силой, что казалось, он хотел переломить мне кости.
Я видела, как лицо Зимы исказилось. Сначала шок, потом — медленное, яростное понимание. Его скулы напряглись, а глаза стали узкими щелочками, полными чистейшей, неразбавленной ненависти.
— Это он тебя так? — его голос был тихим и страшным. — Я ему, блять, щас покажу! Не посмотрю на то, что он старший!
Он резко развернулся и рванулся к качалке, но я успела схватить его за локоть.
— Вахит, не надо! — я вцепилась в его куртку, умоляя. — Я сама ему отомщу... Пожалуйста, молчи и держи все в секрете...
— Надь... — он обернулся, и его лицо было совсем близко. — Надо ведь проучить. По-мужски.
— Я сама, Вахит, — я смотрела ему прямо в глаза, и в моем взгляде была вся моя решимость и вся моя боль. — Не лезь. И молчи, пожалуйста!
Он смотрел на меня, его грудь тяжело вздымалась. Он хотел справедливости. Брутальной, мужской, простой. Но я предлагала ему нечто другое — тихую, изощренную месть, где оружием была бы сама любовь. Он отвел взгляд, потом снова посмотрел на меня и, тяжело вздохнув, молча кивнул.
В этот момент из качалки донеслись крики, звон разбитого стекла и грохот. Мы переглянулись и бросились внутрь.
Картина была хаотичной: в центре зала, посреди круга оравших и болеющих пацанов, сцепились Вова и Кощей. Они были похожи на двух медведей — дрались с немой, свирепой яростью, без правил, до крови. Турбо безуспешно пытался их растащить.
Мы с Зимой бросились ему на помощь. Я вцепилась в Вову, пытаясь оттащить его, чувствуя, как его мышцы напряжены, как гранит. От него пахло потом, кровью и яростью. Зима и Турбо взяли Кощея.
Когда их наконец растащили, они стояли, тяжело дыша, исцарапанные, в крови. И тут до меня донеслись их крики.
— Надь! Нахер те Вова! Будь со мной, Кощеевной будешь! — выкрикнул Кощей, и в его глазах горела не просто злость, а какая-то одержимость.
— Да пошёл ты! Моя она, моя! Смерись уже! — орал Вова, вытирая кровь с разбитой губы.
И все встало на свои места. Драка была из-за меня. Из-за этого дурацкого, демонстративного поцелуя. Из-за моей лжи, которая раскалила старые обиды и зависть.
Меня вывернуло наизнанку от этой мысли. Но игра должна была продолжаться. Я сделала шаг вперед, собрав всю свою волю в кулак.
— Успокоились! — мой голос прозвучал резко и властно, заставив многих замолчать. — Кощей, я с Вовой и точка! Люблю я его!
Эти слова были похожи на глоток бензина. Они обожгли мне горло и душу. Меня тошнило от самой себя. Кощей, услышав это, смотрел на меня с таким немым потрясением и болью, что мне стало не по себе. Затем он резко развернулся, пнул валявшийся стул и, с грохотом захлопнув дверь своей коморки, исчез за ней.
Я стояла, все еще держа Вову за руку. Он тяжело дышал, но когда повернулся ко мне, в его глазах светилось обожание и благодарность. Он притянул меня к себе и поцеловал. На этот раз поцелуй был нежным, ласковым, полным какого-то щемящего облегчения.
— Спасибо, Надь... — шептал он, целуя меня в губы, в щеки, в лоб. — Выбрала ты меня... Спасибо большое! Я навсегда буду твоим, обещаю!
Услышав это «обещаю», что-то екнуло у меня внутри. Не радость, а холодное, хищное удовлетворение. Он верил. Он был в моих руках. Я встретила взгляд Зимы через его плечо. Он стоял поодаль, с мрачным, неодобрительным выражением лица. Я едва заметно покачала головой, напоминая о нашем молчаливом договоре.
— Вов, домой мне надо, — я мягко отстранилась. — Юлька скоро вернется.
Он кивнул, его лицо расплылось в счастливой улыбке, не испорченной ни кровоподтеками, ни сломанным носом. Мы вышли, и я не стала спрашивать о причине драки. Это было не моей проблемой. Мой театр был здесь, рядом с ним.
---
Дома я сразу прошла в ванную, заперлась и включила воду. Сняв одежду, я снова увидела в зеркале свое изуродованное тело. Синяки на бедрах и талии стали еще ярче, приобрели насыщенный фиолетово-желтый оттенок. «Месяц заживать будут...» — с тоской подумала я. Моя бледная кожа всегда медленно восстанавливалась, а такие глубокие травмы будут напоминать о себе очень долго.
Я стояла под душем, и горячая вода приносила лишь временное облегчение. Когда я вышла, завернувшись в полотенце, Вова уже ждал меня в коридоре. Он поцеловал меня в щеку, его губы были теплыми и влажными.
— Мне надо уйти, неженка, — сказал он. — Родители приехали, надо с Маратом встретить. Переночую у себя.
Я кивнула, делая вид, что расстроена. — Хорошо, милый. Передавай привет.
Как только дверь закрылась за ним, я почувствовала, как с плеч свалилась тяжесть. Я была одна. По-настоящему одна. Я зашла в комнату, достала из тайника его пачку сигарет, вытащила одну и, не раздумывая, подожгла ее. Первая затяжка в тишине собственной комнаты показалась еще более освобождающей. Я подошла к окну, откинула штору и стояла, глядя на засыпающий город, медленно выдыхая дым в холодное стекло.
«Блаженство», — пронеслось в голове. Это было горькое, отравленное блаженство, но оно было моим. Единственным, что я могла контролировать.
Через неделю, в пятницу, выписывалась мама Андрея. Они с Юлей снова вернутся в свою квартиру. И я останусь одна. В этой большой, пустой квартире, наедине со своей болью, своей ненавистью и своим хрупким, опасным планом.
Вечером мы втроем — я, Андрей и Юля — сидели за ужином. Я смеялась ее детским историям, подшучивала над Андреем, была душой компании. А ночью, когда все легли спать, я долго ворочалась, прислушиваясь к тишине. Она была оглушительной. И в этой тишине я дала себе обещание. Я доведу это до конца. Как бы мне ни было противно, как бы ни кричала моя душа, я сломаю его. Я заставлю его испытать хотя бы тень той боли и унижения, что испытываю я. И когда он будет лежать в осколках своего счастья, только тогда я, возможно, смогу снова вздохнуть свободно. Или просто... перестану чувствовать.