14.Снова.
Вечер опустился на город тяжелым, свинцовым покрывалом. Я должна была пойти за Юлей в садик, но ноги отказывались служить. Тело было ватным, а в душе — выжженное поле после вчерашней бури. Каждая мысль возвращалась к Вове, к его рукам, к его губам на моей шее, к тому животному страху и странному, запретному возбуждению, что он во мне пробудил.
«Неужели он меня любит? — терзал меня навязчивый вопрос. — Или ему нужна только... близость? Почему он молчит? Не объясняет? Зачем он так, с наскока, с яростью, почти с жестокостью?»
Я сидела на кухне, сжимая в ладонях остывшую кружку с чаем, но не могла сделать ни глотка. Ком в горле стоял непроглотимый. За Юлей в итоге пошли Марат и Андрей. Я слышала, как они перешептывались в прихожей, бросая на меня тревожные взгляды, но сделать с собой ничего не могла. Апатия была густой и липкой, как смола.
Весь оставшийся день они пытались меня развеселить. Марат, как мог, строил рожицы, рассказывал нелепые анекдоты, а Андрей пытался вовлечь в разговор о планах на выходные. Иногда у них получалось — я выдавливала из себя короткую, хрупкую улыбку. Но она тут же гасла, как искра на ветру, и я снова погружалась в молчаливое оцепенение. Я видела, как они переглядываются, и мне было мучительно стыдно за свою слабость, за эту непрошеную грусть, которая висела на мне гирями.
---
От лица Вовы.
После того как я ушел от Нади, я чувствовал себя последним ублюдком. Отбросом. В голове стоял оглушительный гул: я чуть не изнасиловал ее. Я трогал ее без спроса, кусал, прижимал с такой силой, что оставил синяки. Но сквозь этот гул пробивался и другой, более тихий, но настойчивый голос: а ей разве не нравилось? Она же изгибалась под моими руками, как котенок. Стонала, когда я кусал ее шею. Плакала, но не кричала, не звала на помощь. В ее слезах была не только боль, но и какая-то странная, пьянящая капитуляция.
Я пришел в качалку. Воздух был густым от запаха пота, металла и мужского тщеславия.
—Здаров, Кощей. По пару рюмок обрекаем? — выдохнул я, плюхаясь на потертый диван.
Кощей поднял на меня удивленные глаза.
—Какие люди? Сам предложил? Ну, Вован, удивляешь! — он усмехнулся, но в его взгляде читалось любопытство. Он достал две запотевшие рюмки и бутылку дешевой водки.
— Ну, а что случилось-то? — спросил он, разливая мутную жидкость. — Обычно сам не предлагаешь. Тянет тебя на подвиги.
— Да ничего, захотелось просто, — буркнул я, залпом опрокидывая рюмку. Огонь прошелся по горлу и разлился в желудке тупым, тяжелым теплом. — И с Надькой поссорился...
— Что?! — Кощей фыркнул, чуть не поперхнувшись. — С Надькой? Да с ней, с ромашкой этой, поругаться — все равно что с Афгана вернуться без единой царапины. Невозможно!
— Ну, вот так получилось, — мрачно сказал я, протягивая ему пустую рюмку. — Боится теперь она меня.
— Ну, ладно, ничего, — Кощей хлопнул меня по плечу, и в его глазах блеснул знакомый, хищный огонек. — Зато теперь Александровна точно будет моей.
«Моей». Это слово вонзилось в меня, как нож. Он до сих пор не понял. Не понял, что я тоже «сохну» по ней. Что я уже... что я чуть не взял ее силой. Что эти синяки на ее нежной коже — мои.
— Твоя, твоя, — пробормотал я, чувствуя, как злость и водка затуманивают разум.
Мы пили. Говорили о пустяках. О делах, о деньгах, о каких-то разборках. Но с каждой рюмкой ее образ вставал передо мной все отчетливее: ее испуганные, широко раскрытые глаза, ее дрожь, ее тихие, предательские стоны. В какой-то момент мы с Кощеем даже подрались — тупо, без причины, просто чтобы выплеснуть накопившееся напряжение. Мы колотили друг друга, пока не упали от усталости, а потом снова принялись за бутылку.
А на утро я проснулся. Голова раскалывалась на тысячу осколков, каждый из которых впивался в мозг. Я лежал... в кровати Нади. Я узнал запах — тонкий, сладковатый аромат ее шампуня и чего-то неуловимо своего, только ее. Я встал, пошатываясь, и вышел из комнаты. В квартире было тихо. Я прошел мимо гостиной — пусто. Мимо комнаты для гостей — тоже никого. Где все? Андрей, Марат, Юлька?
Я зашел на кухню. И замер. Она стояла у плиты, спиной ко мне, и что-то помешивала в кастрюле. На ней были короткие шорты и простой топик. И... я увидел. Увидел то, от чего кровь застыла в жилах. На ее белых, почти фарфоровых бедрах проступали отчетливые, сине-багровые пятна — отпечатки пальцев. Следы моих рук, сжимавших ее с неконтролируемой силой. А когда она повернулась, чтобы взять специи с полки, я увидел ее шею. Вся она была испещрена засосками и укусами, как будто над ней поработал не человек, а животное. Красные, синие, фиолетовые пятна. И на талии, в том месте, где я держал ее, тоже виднелись желтоватые синяки.
Неужели... это я? Это я сделал с ней это? С своей неженкой? С этим хрупким, беззащитным существом?
— Вов? Все хорошо? — ее голос вывел меня из оцепенения.
Я посмотрел на нее. Она стояла и смотрела на меня с опаской, с тем же страхом, что и вчера.
— Надя... это я тебя так? — спросил я, и голос мой предательски дрогнул. Я не мог смотреть на эти синяки.
Она промолчала. Просто опустила глаза. И в этом молчании был страшный, безоговорочный приговор. Да. Это был я.
Мне стало так стыдно, так тяжело и гадко на душе, что я готов был провалиться сквозь землю.
— Садись, кушай. Проголодался, наверное, — сказала она тихо, и ее голос был удивительно ровным. Как будто ничего и не произошло. Как будто ее тело не было испещрено следами моего насилия. Она поставила передо мной тарелку с дымящейся кашей и протянула стакан воды с таблеткой.
— Обезболивающее, выпей.
— Что вчера было? — не унимался я, чувствуя, как ком подкатывает к горлу. — Почему... у тебя все в синяках? Я... я сделал это?
Я смотрел на нее, умоляя, чтобы она сказала «нет». Чтобы это оказался сон.
Она медленно подняла на меня глаза. И... улыбнулась. Та самая, нежная, ласковая улыбка, что всегда грела мне душу. Та, что заставляла забыть обо всех проблемах.
— Ничего не было, — сказала она просто.
И я, дурак, поверил. Поверил этому ангельскому лицу, этой улыбке. Мозг отказывался верить в то, что я способен на такое, и я с жадностью ухватился за ее оправдание.
— Садись, покушай, — повторила она, и я послушно сел, опустив взгляд в тарелку.
---
От лица Надежды.
Пока я сидела и думала, в дверь постучали. Я встала, накинула свитер — он с высоким горлом, чтобы скрыть следы на шее, — и пошла открывать. На пороге стояли Марат, Андрей и моя Юленька.
— Шоколадка, привет! — радостно крикнула девочка и бросилась ко мне в объятия.
Я присела на корточки, сжимая ее в объятиях, чувствуя, как ее маленькое тельце наполняет меня хоть каплей тепла. Марат и Андрей молча прошли мимо, уводя Юлю переодеваться. Их взгляды были красноречивее любых слов: они видели мое состояние.
Вечер прошел в тягучем, неестественном спокойствии. Я разогрела ужин, заварила чай. Мы сидели за столом, Марат и Андрей пытались поддерживать беседу, Юля болтала о садике. Я лишь кивала и улыбалась, надевая маску благополучия, но внутри была пустота и усталость.
Когда все наконец разошлись по комнатам, чтобы лечь спать, я с облегчением прилегла. Но не прошло и часа, как раздался настойчивый, неуверенный стук в дверь. Сердце упало. Я знала, кто это.
Открыв дверь, я увидела его. Вова. Он едва стоял на ногах, прислонившись к косяку. От него разило перегаром за версту.
— Надь... Наденька... Про... — он попытался что-то сказать, но слова путались в его пьяном языке.
— Блять, проблема на проблеме! — раздался за моей спиной сердитый голос Марата. — Как ребенок маленький! Че приперся?!
— Марат, уйди, а! — с трудом выговорил Вова. — Взрослые разговаривают...
Он качнулся, и я инстинктивно бросилась вперед, подхватив его под руку, чтобы он не рухнул на пол. Он был невероятно тяжелым. Молча, с помощью возмущенного, но все же подоспевшего Марата, мы доволокли его до дивана в зале.
— Марат, идите к себе домой, — сказала я, глядя на бесчувственное тело Вовы. — Дома вонять будет перегаром. Не хочу, чтобы Юля дышала этим.
— Надь, ты шутишь? — Марат смотрел на меня с недоверием. — Я не оставлю тебя тут одну с этим алкашем. Мало ли что?
— Спасибо за заботу, Маратик, — я попыталась улыбнуться и погладила его по голове. — Я же не маленькая. Разберусь, если что.
— Ну, Надь... — он не сдавался.
— Маратик, идите, давайте. Я справлюсь.
Он покачал головой, фыркнул, но через двадцать минут, после моих настойчивых уговоров, они с Андреем и Юлей ушли. Я закрыла за ними дверь и, облокотившись на нее, закрыла глаза. Теперь я осталась наедине с ним.
Я подошла к дивану. Он лежал навзничь, тяжело дыша. Решив, что спать в одежде неудобно, я села рядом и принялась его раздевать. Сначала куртка. Она была мокрой от снега. Я с трудом стащила ее, потом принялась за свитер. Приподняв его, я ощутила, как по щекам разливается краска. Я впервые в жизни раздевала парня. Его тело под тканью было твердым, мускулистым. Меня охватила странная смесь стыда и любопытства.
— Надь, раздеть меня хочешь? — его хриплый голос прозвучал прямо у моего уха.
Я аж подпрыгнула от неожиданности и резко убрала руки, как обожженная.
— Вова, раздевайся и спи! — крикнула я, вставая. Обида и злость снова накатили на меня.
Но он был быстрее. Его рука, сильная и цепкая, схватила меня за запястье. Боль была острой, он сжимал так, будто хотел переломить кость.
— Ай!
Он потянул меня к себе. Мир перевернулся, и через секунду я уже сидела у него на коленях, лицом к лицу. Его пьяное, разгоряченное тело было обжигающе горячим. Я чувствовала каждую его мышцу, каждое движение.
— Вова! — попыталась я вырваться, но его хватка была стальной.
— Продолжай, милая... — его голос был низким, соблазняющим, он дышал мне в лицо перегаром, но в его глазах горел какой-то странный, не пьяный огонь. — Раздень меня, солнышко мое...
— Вова... раздевайся сам, — я отвернулась, прикрывая лицо ладонью. — Я спать хочу. Отпусти.
— Ты же хочешь меня, Надь, — он не отпускал, его другая рука обвила мою талию. — Любовь моя, поцелуй же меня...
«Любовь моя». Эти слова прозвучали как гром среди ясного неба. Что-то екнуло глубоко внутри, в самом сердце. Неужели это оно? Признание? Сквозь алкогольный туман, сквозь всю эту жестокость, прорвалось что-то настоящее?
Воспользовавшись его ослабшим хватом, я резко вырвала руку и попыталась встать. Но он был непредсказуем. В следующее мгновение он подхватил меня на руки. Я вскрикнула, инстинктивно обвила его шею и вцепилась ногами в его бедра, боясь упасть.
— Вова! Отпусти меня! — кричала я, но он молча, с мрачной решимостью, понес меня по коридору. Мое сердце бешено колотилось, предчувствуя неизбежное. «Неужели... сейчас? Здесь? В таком состоянии?»
Он занес меня в мою же комнату и остановился у кровати. Но не отпустил. Он все так же держал меня в своих «мертвых» объятиях, и мои бедра уже онемели и ныли от боли. Он сжимал их с такой силой, что я боялась, не останутся ли новые синяки.
— Вова... больно, — прошептала я, отводя взгляд.
Он одной рукой взял меня за подбородок и заставил посмотреть на себя. Его глаза были темными безднами, полными страсти, боли, раскаяния и чего-то еще, чего я не могла понять.
— Простишь, Надь? — он произнес это тихо, почти по-детски, и приложил свой горячий лоб к моему.
Наши взгляды встретились, и в этом мгновении было все: и страх, и ненависть, и та самая, непонятная тяга. Я молчала, не в силах вымолвить ни слова.
И тогда он поцеловал меня. Не так, как в кино-ласково и нежно. Этот поцелуй был другим — властным, настойчивым, но в нем была и какая-то отчаянная мольба. Его губы были грубыми, обветренными. Я никогда не целовалась и не знала, как это должно быть. Я пыталась оттолкнуть его, но он лишь прижимал меня крепче, его язык настойчиво требовал ответа. У меня перехватывало дыхание, в глазах потемнело, и по щекам снова потекли слезы. Я сдалась. Перестала сопротивляться. Мое тело обмякло в его руках.
— Будь моей, Надь... — шептал он, прерывая поцелуй, его губы скользнули по моей щеке, смывая слезы.
Я делала глубокие, прерывистые вдохи, пытаясь насытить кислородом легкие. Мир плыл вокруг, состоящий из его запаха, его тепла и всепоглощающей, пугающей неизвестности. Что будет дальше? И хочу ли я этого на самом деле?