Карма

Гермионе было одиннадцать, когда её маленькие ручки впервые взяли пистолет.

Своеобразный подарок на день рождение, запомнившийся болью, стёклами в глазах, вырванным куском плоти из внутренней стороны рёбер. 

Она надеялась, что в этот раз всё пройдет иначе — ох, наивное детское сердце — отец проявит нежность, улыбнётся, когда маленькая Гермиона задует свечи, загадывая желание. Как раньше. Как перед смертью мамы. Как и каждый праздник, что они отмечали дружной семьей, наполненной теплотой и любовью. Но отец нежности не проявлял, напротив, в три определённые даты он уезжал в неизвестном направлении. На несколько дней. Возвращался чуть потерянным, с рассредоточенным взглядом, который возможным было увидеть лишь тогда. Ведь Джон Грейнджер — непробиваемая стена. Всегда собранный, всегда холодный, никогда слабый.

Генри заменял Гермионе и мать, и отца. Не только в этот день, а каждый последующий с момента гибели Моники. Утро начиналось с большого торта, свеч и шариков, позже он целый день выполнял любые её прихоти: будь то трогательный мультфильм под клубничное мороженое или же вылазка в город. Разумеется, тайная. Гермиона не хотела, но он настаивал на праздничных нарядах — ведь сегодня такой чудесный день! — ни только для неё, но и для него. Для двоих. Потому что:

— В этот день мне подарили тебя. И это мой лучший подарок, мелочь.

Она надеялась, что в этот раз всё пройдёт иначе. И оно прошло.

Генри не пришёл утром, как выяснилось позже — он отсутствовал. Причина? — никто не обязан отчитываться перед соплячкой. Никакого торта, свечей, воздушных шариков и клубничного мороженого. Поместье стало слишком тихим без него, печальным, но Гермиона всё равно нарядилась, для него, сидела на кровати и ждала. Час, два, три — стук в дверь. На пороге вместо ожидаемого любимого брата — угрюмый Дядя Оливер.

— За мной.

И Гермиона пошла. Молчаливая, подавленная, растерянная. И доверчивая. На улице дождь, небо затянуто тёмными тучами. Где-то гремит гром, слышен свист неспокойного ветра. Кажется, уже тогда природа подавала определённые знаки. Или добавляла мрачное пятно на итак ужасном воспоминании. Босоножки пачкаются о мокрую землю, хлюпают; платье промокает, тяжелеет. Задний двор, подвешенная на старом дереве мишень и он, Джон Грейнджер. Дядя останавливается в метрах пятнадцати, достаёт из внутреннего кармана пистолет и протягивает ей, в крохотные ручки.

— Стреляй.

А Гермиона застывает на месте, широко распахнутыми смотрит в недовольно прищуренные.

После — лишь обрывки. Почему? Неясно. Может защитная реакция мозга на стресс? Может.

— Нет, не так! Давай ещё раз! — дядя Оливер кричал, кривил тоненькие губы в неком разочаровании, неприязни. Влага ручьем стекала с волос прямо на лицо, делая его ещё суровее. — Не заставляй меня наглядно демонстрировать, как стоит обращаться с оружием, чёрт тебя подери!

Гермиона тогда с трудом сдерживала слёзы, прикусывая трясущуюся губу. Храбрилась, хоть внутренности и сжались от страха. Дрожала не от холода, ей хотелось убежать-укрыться-спрятаться. Но она продолжала стоять, выдерживая чужую злость — дядя Оливер до сих пор не может похвастаться контролем эмоций; чужое давление — отец стоял в стороне, курил одну за одной. Лицо каменное, неживое, равнодушное. Впрочем, как всегда.

— Но я не хочу... — тоненьким голоском еле слышно. Был бы Генри рядом, этого бы не происходило.

Но Генри рядом не было, и это произошло.

— Не хочешь, значит, — дядя Оливер плюнул на землю, посмотрел в сторону отца и — Гермиона ясно видела — после утвердительного кивка Джона позвал Томаса.

Томас, золотистый ретривер. Один из подарков от Генри на девятое день рождение. Томас — любимый друг, ещё совсем маленький, как и сама Гермиона. Игривый, громкий, неуклюжий щенок. Она любила спать с ним, расчесывать мягкую шерсть и целовать в лоб. Как её мама перед сном. Акт любви и заботы.

Гермиона не понимала, зачем он здесь? Но что-то уже скреблось в груди. Неприятное, но она не обратила на это внимание. А следовало бы...

...он выбежал из дома, виляя хвостом. Забавно переставлял лапы, которые продавливались в сырую землю; бежал, высунув язык. Томас улыбался, подбегая к ней.

Улыбался, когда раздался выстрел.

В голову.

Дальше пронзительный девичий крик. Слёзы, настоящая истерика, которой она давилась, пока прижимала к себе бездыханное тело. Дождь размывал вязкую кровь, но она была повсюду: на пробитой голове, на траве, на розовом платье. И на её лице. Гермиона громко рыдала, целуя его в более менее уцелевшее место — в лоб. Целовала и извинилась.

Извинялась, что из-за её страха он теперь мёртв.

Извинялась, что он попал в плохую семью.

И извинялась, что не смогла его уберечь.

Тяжелая рука схватила за плечо, подняла и поволокла за собой в поместье сопротивляющееся тельце. Гермиона вырывалась, Гермиона хотела ещё немного побыть с ним. В последний раз.

После этого дня Гермиона больше не отмечала день рождение.

После этого дня Гермиона без страха держала в руках холодное оружие, целилась и стреляла.

После этого дня что-то в детском сердце умерло. Нет, не что-то. Умерла наивность, умерла надежда на отца. Гермиона похоронила это в себе тогда, когда увидела, как Джон Грейнджер направляет пистолет в любимого питомца дочери, и как равнодушно спускает курок.

Когда-то она излучала тепло, дарила любовь. Надеялась на ответную. Надеялась, что её света и веры хватит на двоих. Подсовывала отцу рисунки, где изображены четверо: Джон, Генри, Гермиона и Томас. Пробиралась в его кабинет, оставляя на столе самые красивые цветы, что она находила в саду. Мягко улыбалась, несмотря на серость его лица.

Томаса не похоронили. Его вышвырнули, как что-то неважное, малоценное. Гермиона сделала с тем местом в сердце, которое предназначалось отцу, то же самое — вышвырнула, как что-то неважное, малоценное. Вырвала из себя, и заполнила пустующее место Генри, хоть он и находился далеко. В Блэквуде. Джон больше не получал рисунков, не видел на столе цветов, как не видел и улыбки дочери, добрые глаза. Видел лишь призрак. Блеклый, молчаливый, смотрящий волком, но боящийся перечить. Заговорить.

Призрак, так охотно хватающий оружие, так терпеливо взращивающий внутри ненависть и злость. Нацеленное лишь на одного человека.

Иногда Гермионе казалось, что Джон, по мере её взросления и понимания мира видит это.

Это — её желание вгрызаться ему в глотку. Кричать «Ты чудовище, а не мой отец!», раз за разом нанося над головой окровавленный клинок. Блеск безумия в глазах, пока что придавленный бетонной плитой из страха.

Пока что.

Как бомба замедленного действия.

Гермиона просыпается. Резко открывает глаза, шумно глотает воздух и сжимает простыни. Очередной кошмар и вспотевшая спина. Руки трясёт, пока она фокусирует взгляд на потолке, глубоко дышит и считает, пытаясь разложить по полочкам сознания всплывающие воспоминания.

Раз.

У Гермионы пару неправильно сросшихся костей: на ребре — верный пёс папочки проводил тренировки, выкладываясь на максимум. На ключице, что громко хрустит, стоит лишь поднять вверх руку — этот же верный пёсик приложил больше сил, чем следовало, при очередном захвате.

Два.

У Гермионы пару шрамов: на бедре — пёсик наглядно показывал, как стоит обращаться с острым оружием; на боку — пёсик случайно задел её пулей.

Три.

У Гермионы много ментальных проблем: панические атаки в грозу, чрезмерно много страхов-фобий-триггеров для одного человека, иногда пугающие даже саму Грейнджер мысли. Мысли, что зарождались при каждой тренировке с амбалом отца. Пёсик — жестокий наёмник, плюющий на какие-никакие моральные устои. Насилие, убийства, пытки. Он не видел разницы между женщиной, ребёнком и такими же, как и он, психически неуравновешенными людьми. И именно его отец приставил к ней. Чтобы обучить. Он, наверняка, надеялся сделать из неё того же кровожадного солдатика, что подчиняется любым приказам, но ошибся с выбором.

Четыре.

Пёсик много говорил. Нет, не говорил. Давил, унижал, наказывал, домогался. Делился историями с очередного заказа, показывал сувениры, прихваченные оттуда — отрезанные пальцы, изодранная детская одежда, женские волосы... Кульминацией для Гермионы оказалась голова молодого парнишки. Он объяснил, что это подарок для босса клана, выходцем из которой являлся когда-то живой, но провинившийся бедолага.

Пять.

Пёсик воспитывал в ней безумие. Показывал тот мир, в котором они живут. Готовил к этому. Физически и морально. Гермиона со временем начала ломаться, ведь находясь огромное количество времени с сумасшедшим рано или поздно задаёшься вопросом — а сумасшедший он или я? Она правда пыталась продолжать видеть мир через яркие краски, в самых ужасных моментах вспоминала лицо матери. И это помогало, какое-то время. Доброе и счастливое. Вспоминала её наставления — в тёмные времена будь светом. Для себя, для семьи, для потерявшихся.

Шесть.

Потом Гермиона задавалась вопросом, кто же будет светом для неё? Что, если потерявшейся окажется она? Как сейчас, когда пёсик переборщил в ударе, и пятнадцатилетняя Грейнджер еле стоит на ногах от силы его удара. Вместе с шумом в ушах и тошнотой приходит осознание. Вместе с тем, как ублюдок пинает её в живот, громко хохоча, что-то в голове укрепляется.

Она не будет светом.

Она не будет слабой.

Она больше не будет сомневаться.

И этот принцип пришёл со вспышкой боли. Неожиданно и громко.

Семь.

Первое убийство Гермионы произошло именно тогда. Он пинал лежащую и корчащуюся девчонку, добавляя к омерзительному смеху такие же омерзительные слова...

—...слабая сука, годишься только в подстилки для кабелей.

— Ты позор своей семьи, как и твой выблядок братец. Он убежал, оставил тебя на нас.

— Знаешь, твой отец дал разрешение пустить тебя по кругу, мои друзья давно приглядываются к тебе...

Да, это произошло тогда. Сначала щелчок в голове, после осознание, а далее принятие. Гермиона не разменивалась, ведь стоило ублюдку отойти за сигаретами, она поднялась. С трудом, с последними чистыми слезами, смывающими из глубин души чистоту, непорочность, доброту. Сплюнула вязкую кровь, мутным взором полоснула снизу вверх по отдаляющей спине пёсика. Улыбнулась. Ядовито, совсем как он.

Восемь.

Помещение, в котором проходили тренировки, пропахло потом, гнилью и кровью, слезами и бессилием, смирением и отпором. На потолке раскачивалась единственная лампочка, стены и пол не отмывались от алых пятен. На крючках по периметру развешены туши мёртвых животных и неугодных отцу поданных. Множество видов орудия: пистолеты, кастеты, ножи и подобные им острые предметы.

Девять.

Не это. Собаке собачья смерть. Гермиона облокачивалась на стену, старалась бесшумно добраться до нужной вещи. Каждый шаг отдавал агонией, перед глазами расплывалось, но держала в равновесии только цель. И ярость, подкреплённая адреналином. Движущая ею, затыкающая любые сомнения, потому что где сомнения — там слабость. Она слишком долго копила в себе то, что в неё так отчаянно вбивали; то, что забрало у неё сон и душевный покой; то, что понемногу стирало в порошок мечты, надежды, тот самый свет, о котором часто говорила Моника.

Десять.

Гермиона подкралась к нему сзади, резко полоснула клинком по коленям, и когда пёсик в крике упал на них, затянула на массивной шее проволоку. Одной рукой стягивала, разрезая ладони в кровь, другой водила по его спине, оставляя широкие и глубокие раны. Искусство. Он брыкался, пытался вывернуться, не получалось. Она смеялась, пока он стонал от боли, задыхался.

Смеялась совсем как он.

Ученик превзошёл учителя.

Так кто сумасшедший? Он или я?

Он завалился на спину, а она наблюдала сверху вниз, фокусировала внимание на его угасающем взгляде: шокированный и... гордый. О, пёсик наконец-то гордится ею! Гордится своей никчёмной ученицей, чьи клыки заточились на него, на хозяина. Отчётливо видела, как он давится алыми ручьями, вытекающими из его рта, и это приносило наслаждение, удовлетворение и полное погружение во тьму — в ту неизведанную бездну души, которую она прятала. Когда-то.

Это ощущалось неким освобождением и паникой; азартом и прахом. Это сливалось в безумный коктейль чувств, давало импульс и...

И Гермиона подрывается с кровати, побегает к окну и отодвигает шторы. Мягкий предрассветный свет пробирается в комнату, заставляет зажмуриться, отвернуться. Прикасается к запястью — татуировка её клана обжигает, возвращает к водовороту воспоминаний и напоминает, кто она. Какое дерьмо пережила. Из каких историй жизни собрала себя по кускам.

Холодные струи воды бьются о кафельный пол, вызывают мурашки, порождают бодрость, ясность. Волосы прилипают к щекам, как водоросли к телу утопленника. И опять эти картинки в голове: Генри смеётся, брызгаясь на пляже в Ницце.

— Давай же, мелочь, ныряй глубже! Страх — это просто привычка!

Привычку можно сломать.

Её жизнь — американские горки, где от одной кабинки неожиданно слетают болты. Один за одним. Сколько продержится эта кабинка на своём пути прежде, чем упасть? И сколько резких высот она повидает перед этим? Не стоит говорить о низах, потому что Гермиона уже там, дно не пробить.

Сегодня выходной, и этот день она планирует потратить на информацию. Библиотека Блэквуда обширна, но ограничена некоторыми фактами. К счастью, хоть закрытый университет и находится в отдалении от остальной цивилизации, доступ в интернет здесь присутствует. С перебоями, но присутствует.

Она заворачивается в полотенце, даже не вытирая влагу с тела, с буйных волос. Смотрит в собственное отражение в зеркале над раковиной: впалые скулы, бледная кожа и горящие странным блеском глаза. Гермиона знает — они отражают сущность, показывают внутренних чертей, спрятанных глубоко за рёбрами. Тех самых, что долгие годы жили в ней, крепли, подготавливались ко дню, когда смогут оскалиться. Выпустить яд, пролить кровь.

Стук в дверь.

Гермиона настораживается, хмурит брови и медленно подходит к двери. Под ковром спрятан маленький нож, как раз для незваных гостей. Стук повторяется. Трижды.

— Я успела подумать, что ты не откроешь, — девушка бесцеремонно кладёт руку на дверь, открывает ту нараспашку и широко улыбается шаловливой улыбкой. Странная. — Джинни Уизли, твоя соседка! — протягивает Гермионе руку, активно пожимает, и входит в комнату, раскачивая огненные волосы, собранные в высокий хвост. — Я принесла ванильные кексы к чаю... О, может ты закроешь дверь? — и Гермиона отмирает. Поворачивает голову в сторону коридора, на который был нацелен взгляд наглой соседки, и вновь замирает.

Он стоит у противоположной комнаты, лениво облокачиваясь плечом о стену. Его взгляд медленно поднимается по Гермионе: снизу вверх. И кожу будто обжигает в тех местах, которые касаются его взгляда. Цепкого, наблюдательного, изучающего. Глаза встречаются — холодный лёд и горячая карамель. Она понимает, что всё это время не дышит, пока не делает рваный вздох, когда он перемещает свой взгляд ниже — на каплю воды, медленно стекающую с волос прямо на губы, прокладывая дорожку дальше. Будто бы для него. По шее, по груди, прячась за впадинкой под полотенцем.

И опять. Глаза в глаза. Он нахально ухмыляется, отклоняет голову немного в бок, и Гермиона принимает его игру. Тянет улыбку, облизывает губы, игриво проходясь кончиками пальцев по краю полотенца. Она уверена, Малфой чувствует то же самое — электрическое напряжение, вмиг охватившее тело, потяжелевший воздух и проснувшийся азарт. Между ними искрящиеся молнии и мурашки по телу; безмолвные крики и душащая жажда.

Если придётся, Гермиона будет играть, подстроится под него.

Если придётся, Гермиона ненадолго заткнёт свои принципы и бурлящую в венах ненависть.

Но лишь до определённого момента.

Его взгляд резко меняется, как только натыкается на перстень. Ещё одна загадка для неё — его реакция на фамильную побрякушку. Она заметила необъяснимую растерянность в серых глазах ещё при первом своём появлении. И крайне сосредоточенный, застывший на её руке взгляд. Не показывая смятения, лишь сильнее приподнимает уголок губ, как будто бы не понимает. Как будто бы не знает. Не замечает.

Дверь открывается во внутреннюю сторону, и хрупкая женская рука тянется к нему, невесомо касается. Мурлыкающий голос мягко зовёт Малфоя в комнату, что-то лепечет о том, как ждала, как скучала. И Малфой пропадает из поля зрения, напоследок окидывая фигуру Гермионы задумчивыми глазами.

— Ого, вот это химия! — неожиданная гостья напомнила о своём присутствии, и Гермиона задумывается, сколько же времени прошло с начала их гляделок.

— Подруга, не советую, этот хорёк побывал в каждой комнате женского кампуса.

— Я тебе не подруга, — закрывает дверь, недовольно поглядывая на совсем не оскорблённую резкой интонацией девушку.

— Да брось, я уверена, мы подружимся, — подмигивает и проходит дальше. Включает чайник, достаёт из шкафчика тарелки, раскладывая на столик. — К тому же изгоев здесь не любят. То есть затейниц, самих себе на уме, знаешь.

— Уизли, говоришь... — Гермиона вздыхает, роется в памяти, пока тело сбрасывает остаточное напряжение, вызванное глазами цвета шторма. — Тот парень, с измазанным от жирной курицы ртом, твой родственник?

— Брат, — ей показалось, что из уст огненного торнадо, что мечется по её комнате, проскочила брезгливость, неприязнь на этом слове. — Не смотри так осуждающе! Мы с ним находимся в не совсем тёплых взаимоотношениях, — интересно почему — Гермиона иронизирует. — А вот его друг... Ты, кажется, уже с ним знакома, да? Я видела, как он подошёл к тебе в Большом зале.

— Угу, — громко вздыхает, развязывая полотенце и откидывая его в сторону. Накидывает шёлковый халат, так приятно облегающий тело и размышляет. Возможно, знакомства не будут лишними. Возможно, так она не будет выглядеть подозрительной. — Ты давно здесь учишься?

— Третий год, знаю все-все сплетни, — она коварно улыбается, разливая по кружкам ароматный чай. — И не только, садись.

Они пьют чай, заедают ванильными кексами, болтают обо всех секретах Блэквуда и его учеников. Гермиона отметила, что девчонка действительно понятия не имеет о криминальной стороне университета, а именно о темных лошадках, отпрысков мафии. В противовес отсутствию пикантной информации, Джинни прекрасно осведомлена о тайных проходах и подвальных камерах университета — Гермиона ставит галочку. Джинни будет полезной.

Гермиона осторожна в словах, в поведении, но рыжая бестия своей безудержной энергией словно ломает эфемерную стену её отчужденности, настороженности. Комната наполняется неизвестным для Гермионы комфортом, и это отпугивает. Потому что так быть не должно. Потому что она не имеет права на подобные чувства.

Гермиона где-то читала, что такое поведение называется тревожно-избегающим, что ж...

— Так вот, о Малфое, — она не показывает интереса, гасит яркие всполохи огня в глазах, чтобы Джинни не знала. Не заподозрила чрезмерное участие в вопросе, касающегося Драко Малфоя. — Ты же, наверное, в курсе, что он общался с твоим братом? Они однажды такое устроили...

— Блять, что?!