Посмертие

Ночь за пределами замка была густа и вязка, как остывающий сургуч.

Драко шёл по усыпанной влажными листьями тропинке вдоль внешней стены, натянутый, как канат. Ноги утопали в земле, чавкали в сырой траве. Ветер цеплялся за подол мантии, точно хотел завернуть его обратно, в тепло, в свет. Камни из которых сложены стены казались огромными, старше всего живого. Хогвартс пах прелью, плесенью, мокрыми листьями. А ещё — страхом. Он чувствовал это кожей. Ветви ивы скреблись о стену, будто что-то внутри пыталось выбраться наружу. Слишком тихо. Слишком зябко. Даже для октября.

Драко остановился, прислушался — только собственное дыхание. Он сунул руки в карманы и прошёл мимо старого хранилища метел. За углом, на пологом склоне, где когда-то срывались с саней и ломали кости первокурсники, трава была припорошена инеем. На мгновение захотелось сесть на землю. Просто сесть. Пусть продует до костей. Пусть замёрзнет всё внутри, лишь бы перестало ныть. Далеко вверху, над парапетом, светился тонкий луч света — башня преподавателей.

Грейнджер была где-то там, на вечернем обходе с другими мракоборцами. Может, следит за ним через одно из окон в лестничных пролетах. Вздор. Чересчур темно.

Эти бестолковые разговоры с ней утомляли. Она будто выдавливала, выжимала из него жизнь по капле, заглядывая прямо под кожу, в грудную клетку. Мысли гулом роились, как бешеные моровые мухи, бурля обрывками слов, отчетов, догадок. Истина ускользала из пальцев, тонкая, презрительная, как сама Грейнджер. То письмо на ее столе все не выходило из головы. Конверта не было среди подшитых документов, не числился в списках, не имел даже служебной отметки. Гермиона могла быть кем угодно — раздражающей, как язва на нёбе, холодной, странной до одури — но только не небрежной. Она не забывала личные бумаги. Она их уничтожалa. А этот конверт остался — затерялся среди дел, как случайно оброненная игла в стоге, которую находят только те, кто знает, где искать. Он не владел ивритом, но узнал его сразу. Не арабский, не фарси — это был именно он. И печать. Магический фонд. Израиль.

Каждая школа магии отличалась не только системой обучения, но и самим способом обращения с чарами. В Дурмстранге и Колдотворце студентов учили направлять стихийную магию через собственное тело, в то время как Французская академия строила всё на преображении и защитных заклинаниях.

А вот Израиль... Там подход был совсем иной. Магическое сообщество существовало буквально у магглов под носом, но те, ослеплённые собственной глупостью, не только не замечали его, но и были его частью. Доходило до абсурда — магические фолианты магглы трактовали как священные писания. С волшебниками той школы Драко сталкивался лишь однажды, мельком, когда отец пытался найти способы создавать чары без привычного проводника. Люциус искал информацию не из праздного интереса. После войны, когда Министерство принялось отлавливать оставшихся Пожирателей, их выслеживали по магическому следу — тот сохранялся за каждым применением палочки. Даже если имя владельца не значилось в реестрах, каждое заклинание можно было идентифицировать, отпечаток волшебника уникален. Но отказаться от магии для Люциуса означало отказаться от власти. А он — один из приближённых к Темному Лорду — не мог и не хотел жить как обыкновенный человек.

Наоборот, чем дальше от него уходили звуки той войны, тем жаднее он становился до силы. Одержимый, выскальзывающий из здравого смысла. Драко не знал всего, но кое-что запомнил. Фразы, обрывки ритуалов, которые отец повторял себе под нос. Зловещие, искривленные, они вызывали в Драко отвращение даже тогда, когда он сам уже знал, что значит применять Круциатус или стоять перепачканным с головы до пят в чужой крови. Темные заклинания — одно. Но то, чем увлекался Люциус после падения Лорда, было... неправильным. Хуже. Опаснее. Живые сосуды. Символы. Кровь. Песок. Он шептал об этом по ночам, думая, что Драко спит. И что бы там ни искал отец — Гермиона нашла.

Но если она и правда рылась в темной каббале, то зачем? Драко стоял под холодным ветром, глядя на острые башни Хогвартса. Он чувствовал — правда рядом. Впритык. За дыханием. Он не мог доказать ничего. Пока. Но интуиция, та самая, что не раз спасала его, шептала: письмо не случайно. Оно ей не забыто. Оно оставлено.

У него вспотели ладони. Он пытался убедить себя, что конверт выпал. Что она не заметила. Но память отказывалась подчиняться. Он видел, как она берёт бумаги. Всегда аккуратно. Всегда в порядке. Оно лежало слишком открыто. Слишком удобно.

Он снова вспомнил отца. «Не бойся Тьмы. Бойся того, кто её понимает». Каждый день играла роль? То, как она таскала коробки, раздражала архивариуса, устраивала сцены с эльфами, — всё было дымовой завесой? Все думали, что она просто уперлась в тупик. А она, мать её, рылась в магии, которую Министерство даже не признаёт. И всё это — втайне от всех. Он почувствовал, как под рёбрами закручивается тугой узел.

И всё же...

Что именно она искала? Это касалось кого-то, кого Грейнджер не хотела вписывать в официальные дела? Или же — чего-то?

И главное — как? Позволял ли ей Министерский допуск делать такие запросы в Израильское сообщество? Или она делала это анонимно?

Драко усмехнулся. Криво. Усталo.

"Сука," — почти с уважением подумал он.

Гермиона брела к своим покоям, трое мракоборцев шли впереди нее. Она намеренно пропустила их, замедлив шаг.

Юнцы. Едва перешагнувшие двадцатилетний рубеж.

Свежие, как первая зелень после дождя — служба еще не успела оставить шрамов ни на их телах, ни в сознании.

Их форма разительно контрастировала с её одеянием. Свободные куртки обнажали загорелые шеи, крепкие жилистые руки — созданные для одного: чтобы палочка в этих ладонях не дрогнула даже в ураганный шквал.

Гермиона взглянула на свои собственные пальцы. Сильные, но закованные в жесткий кожаный монолит, где рукава, стиснутые драконьей кожей, сливались с перчатками. Забронированная. С головы до пят.

Лишь колдомедики на обязательных осмотрах видели узоры шрамов под тканью. Дело было не в стыде. Эти слои защиты ограждали от случайных касаний. Годы боев не стирались из памяти. Каждое прикосновение теперь — как удар током, противный зуд, вытаскивающий наружу липкие воспоминания.

Порох. Вонь алхимических смесей, хруст раздавленных алхимических склянок под сапогами. Грязь войны. Она была её частью — неотделимой, катализирующей эту мерзость вокруг себя.

Разве она была такой же жестокой в начале? Они ведь все тогда были детьми — изломанными, перекошенными изнутри.

Кто первым отдалился из троицы? Рон?...

Холодная игла пробралась по спине, цепляясь за каждый позвонок, пересчитывая. Воспоминание всплыло четко: Волан-де-Морт рассек Лаванду на их глазах. Их разделяли считанные метры. Эта гнилая ухмылка, молниеносный взмах — и заклятие вонзилось в девушку.

Сначала казалось — промах. Пока её лицо не исказилось, не съехалось набок... Пока половина черепа не шлепнулась на плечо с мокрым хлюпом, обнажая розоватую массу. Тело рухнуло следом, как мешок с песком.

Они умирали пачками. Тогда. Потом. Казалось, войне не будет конца.

Гермиона тихо выругалась и обогнала разбредающуюся группу патруля. Чертов Хогвартс. Воспоминания. Они душили, похуже острого перца брошенного на раскаленную сковороду. Оставалось надеяться, что Малфою здесь было находиться еще невыносимее. А был ли у него тогда выбор? Неважно. Это не ее головная боль.

—Доброй ночи, аврор Грейнджер. — юноши обернулись напоследок, одарив ее неловкими улыбками, переминулись и скрылись за поворотом. Она даже не успела ответить. Боялись провести с ней и лишнюю секунду, будто смрад ее преступлений мог прилипнуть к ним, ласково целуя под веками по ночам, насылая кошмары.

Утром студенты покинули спальни. Полный состав. Авроры досчитались каждого в списке. Это было почти облегчением. Они словно выкрали у смерти еще немного времени. Не напрасно.

Кто-то доедал завтрак, кто-то уже вернулся с утренней тренировки по квиддичу, кто-то, притихший, стоял перед кабинетами в ожидании преподавателей, будто ничего не изменилось. Но воздух был наэлектризован, будто перед грозой. Магглорожденные сбивались в группы — стайками, настороженно озираясь, чувствовали: в школе больше нет безопасных мест. Представители старых семей сохраняли видимость спокойствия, но и они остро подмечали унижение — их имена, их наследие, гостиные, превратились в осажденную мракоборцами крепость. Авроры врывались в спальни ночью, читали мысли без разрешения. Это злило. Но страшно было всем.

Слухи ползли по замку, прилипали к стенам, вырывались дикими птицами из-за дверей. Все истории в итоге сводились к одному — среди них кто-то, кто продолжает дело Того-Кого-Нельзя-Называть. Парень из Когтеврана убеждал друзей, что в подвалах поселилось нечто, тень, шепчущая на неизвестном языке. По коридорам, где недавно гремели шаги учеников, теперь тяжело ступали три десятка авроров. Остались только старшие курсы, младших спешно эвакуировали. Министерство уже давно должно было объявить чрезвычайное положение. Тянуло.

Профессор Макгонагалл бледнела от ярости, понимая, что студентов используют как наживку — и ничего не могла поделать. Её протесты тонули в протоколах и холодных взглядах дознавателей.

С момента прибытия Грейнджер стало хуже. Она не кричала, не приказывала, не вызывала бурь — просто была. Странное, призрачное присутствие. Её тень появлялась в арках галерей и таяла у дверей, порой она стояла среди преподавателей за завтраком и ничего не говорила, но её взгляд был ощутим. Тяжёлый. Сканирующий. Если раньше она появлялась в Хогвартсе лишь изредка, в сопровождении других авроров, то теперь обосновалась здесь. Говорили, она привезла с собой кого-то из бывших Пожирателей. Кто-то утверждал, что видел. Ниэнна Аурелиус из Слизерина клялась, будто поздно вечером заметила во дворе мужчину — высокого, бледного, похожего на Люциуса. Её осмеяли. Но не слишком громко. Сейчас и в василиска под кроватью поверили бы.

Это утро было особенно мрачным. После ночного ливня Хогвартс окутало туманом. Белый, плотный, как простыня на теле покойника. Верхушки сосен у подножия стен выглядывали из под него, будто осторожные свидетели.

В одной из покинутых спален кто-то искал. Нехотя. Слишком методично, чтобы быть учеником. ровать была разобрана. Ни подушки, ни белья — только голый матрас. Фигура в длинном плаще склонилась над деревянной спинкой, водя рукой по шероховатой поверхности, как слепой, выискивающий знакомую черту. Тихое бормотание тлело под капюшоном. Потом опустилась на корточки, заглянуло под кровать и, не торопясь, запустило туда руку. Пальцы коснулись чего-то, и замерла, медленно развернулась к окну. На черной перчатке — тонкой, почти изящной выделки — осталась крупинка белого мела. Мелькнула вспышка очищающего заклинания. Через миг спальня опустела. Ни скрипа шагов, ни шороха мантии.

Словно и не было никого.

Ночь прошла плохо. Драко ворочался, застревая между сном и тяжёлым забытьем, где всё время что-то скреблось в углах сознания. Проснулся в серой тишине, с зудом в глазах. Потолок, потрескавшийся от времени, казался особенно низким. На висках пульсировало глухое напряжение, будто кто-то незримо прикасался к коже изнутри.

Он сел, провёл ладонью по лицу — щетина царапала, как мелкий песок. В воздухе висел запах каши с маслом, и почему-то это вызвало отвращение. В Азкабане тоже ей кормили, но та была пустая и раскисшая, как грязь. Всё было аккуратно: одежда на кресле, завтрак оставленный домовиками на старом скрипучем столе. Малфой быстро умылся ледяной водой, оделся, поел через силу, глядя в стену. Под ложечкой все еще ныли остатки сновидения — он видел лицо отца, вылезающего из темноты школьной библиотеки. Не человека, а высохшее его подобие, бормочущее на иврите слова, которые царапали разум. Он давно не вспоминал Люциуса так отчётливо, но сегодня его образ врезался под веки. Последние месяцы перед арестом он уже не говорил связно: всё о клипот, о «противодреве», о том, что путь вниз — путь истины. Одержимость была как плесень — сперва незаметна, потом разрушала всё. У Люциуса под ногтями темнели чернильные пятна, а глаза полнились тоской, смешанной с восторгом. Он говорил, что видел Самуэля, палача, несущего знание. Что слышал их.

Сырая тишина коридоров облепляла стены, как плесень. Замок дышал — глубоко, неторопливо, будто старик с бронхитом. Драко шёл медленно, прислушиваясь к собственным шагам.С каждым поворотом воздух становился гуще, темнее. Пахло воском. Он знал путь в библиотеку, но сегодня он казался длиннее, будто замок вытягивал его, разматывал, как нить. Он думал о книгах. О названиях, которые всплывали сами собой.

«Зогар». «Сефер ха-Разим». «Либер 231». «Га-Шаарим»...

Некоторые из них наверняка должны были быть в запретной секции. Он шёл мимо узкого окна с запотевшим от дождя стеклом. В отражении себя почти не было — только силуэт, размытый и вытянутый, как призрак. Он замер. Рука машинально потянулась к браслету на запястье. Металл оставался всегда холодным, как кусок льда в Северном море.

Он вспомнил ночь. Узкий коридор. Скрип доски. Тихие, чёткие шаги. Гермиона возвращалась с обхода — шла так, будто знала, что он слушает. Не остановилась. Не обернулась.Показалось, будто тень её взгляда скользнула по нему прямо сквозь ветхую дверь. В этом было что-то недоброе. Не угроза — неизбежность.

Грейнджер выскальзывала из пальцев. Даже когда казалось, что она вот-вот окажется у него в кулаке. Это неизменное, глухое, как стена из серого известняка, лицо. Лишь изредка в голосе проскальзывает что-то едкое, высокомерное, и он с трудом сдерживается, чтобы не вцепиться в эту маску. Нужно запастись терпением. Но у него буквально зудело под волосами от желания узнать, что она скрывает. Чувствовал, почти знал: она врет. Он что-то упускает. Будто почти видел, как замыкается петля. Он бы скомпрометировал её с наслаждением.

Под подозрением были все: ученики, преподаватели, мракоборцы. Даже она.

Особенно она.

Мысли о матери отрезвляли. Шанса на ошибку не было. Спровоцировать этих гребанных воротничков-мракоборцев было тоже самое, что самому вынести ей приговор. Нарцисса не переживёт второго заключения. Министерству он не доверял. Никогда не доверял. Кто бы ни сидел на верхушке, даже Поттер — со своим благородным лбом и глазами, полными правды — внутри система оставалась гнилой, как старый пень, покрытый густым слоем свежей, лоснящейся краски.

У него было два пути. Искать в том же русле, что и Грейнджер — или найти кого-то, кто будет рад видеть её отстраненной от дела.

Грязнокровка вела себя так, будто не спешила вершить правосудие. Медлила. Остерегалась. Если был хоть один шанс опередить её и выбить себе оправдательный приговор, его следовало схватить обеими руками.

Он толкнул дверь библиотеки.

Читальный зал Хогвартса был похож на готический собор, только вместо маггловских икон — книги, вместо святых — забытые имена, застрявшие в страницах. Свет стекал с витражей в виде змей, фениксов и астрономических диаграмм, и оседал на длинных столах.

Пол под ногами едва поскрипывал — дерево было старым, натёртым, гладким, как кость. Ряды стеллажей уходили ввысь, теряясь в полумраке. Некоторые лестницы ползали по рельсам сами по себе, замирая, будто ждали, пока ты сообразишь, к какой из полок тебе нужно. За кафедрой дремал Филч — теперь только привидение, привязанное к месту больше из привычки, чем по обязанности. Драко прошёл мимо без звука.

Он свернул в глубину — туда, где начиналась секция с грифом. Стеллажи здесь были плотнее, тени — глубже. Воздух — глуше, как в подвале. Казалось, библиотека знала, куда он идёт, и хранила молчание. Тут книги дышали. Иногда — шептали. Древние корешки покрывались налётом плесени, но жили. Некоторые пульсировали — в ожидании прикосновения. Одну такую — в переплёте из чужой кожи, с красной печатью — он обошёл стороной. Не хватало ещё проклятия.

Он нашёл «Сефер ха-Разим» — тяжёлый том, пахнущий ладаном, с оттисками, будто кто-то прижимал к нему горячие изнывающие пальцы. Перелистывая страницы, он ловил взглядом знакомые символы. Знание, закопанное под горами слов, едва трепыхалось.

В читальном зале стояла глухая, почти торжественная тишина.

Он выбрал стол в глубине. Ближе к высокому окну, где свет лился тускло, будто отфильтрованный сквозь толстое стекло. Стул скрипнул под ним, когда он сел. Разложил перед собой книгу, аккуратно, как на алтаре. Не открывал. Пальцы лежали на переплёте. Кончики онемели — то ли от холода, то ли от чего-то другого. Книга тайн. Тайн, которые, возможно, не стоило знать.

Он посмотрел на браслет. Тот — мёртвый металл — не пульсировал, не светился, не отзывался. Будто то, что он собирался прочитать, должно было спровоцировать ее появление. Что, если он узнает слишком много? Что, если в этих страницах он найдёт то, что обернется против него самого? Символы на обложке пульсировали, как ожившие.

«Тень есть не противоположность света, но его искажение. Тот, кто идёт по древу клипот, должен отвергнуть милость и вознестись через боль. У входа в Гамалиэль — сферу извращённого бытия — страж: безликая женщина с множеством ртов, пожирающих имена. Перед входом в Лилит должна быть принесена "жертва без вины". Жертва добровольная, но приведённая обманом.»

Драко почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом. Он снова перечитал абзац. Вот она — суть. Добровольность, но без понимания. Обман как ключ. Убийство — как акт не жестокости, а разменная монета. Он вспомнил лица пропавших. Шестеро. Двое юношей, четыре девчонки. Разные факультеты, никакой видимой связи между друг другом. Можно ли представить, что они пошли за виновным в похищениях по своей воле? Бред. Близко, так близко, но факты, как неподходящие пазлы мозаики, конфликтовали между собой.

Почудилось, будто браслет на руке съежился— словно она снова рядом. Или — думала о нём. Или злилась. Малфой сжал зубы, провёл ладонью по лицу.

Витражи в читальном зале лоснились красновато-жёлтым, как старое пролитое вино. Закат вставал за башнями, и свет падал полосами, кривыми, искаженными, будто сам Хогвартс не хотел показывать происходящее внутри. Воздух в зале густел, собирался в углах, тяжело висел над столами. Драко закрыл том. Замялся, всего на миг, но сунул его в тяжелую кожаную сумку. На столе, у канделябра, лежала забытая кем-то книга. Он пробежался глазами по потрепанному корешку, придвинул ее к себе и пролистал ветхие страницы. Иллюстрации — угловатые, неестественно вытянутые — глядели на него пустыми глазами.

— Расширяешь свои познания о магических существах Азии, Малфой? В этой жизни ты увидишь их только на гравюрах, на твоем месте я бы не тратила время. — раздалось за спиной.

— Ты сама любезность, Грейнджер. — Драко лениво обернулся на нее, чуть склонив голову.

Будто была здесь всё это время. Бесшумно обогнула стол, села напротив. Стул скрипнул. Повисло напряженное, колючее молчание.На левой половине ее лица расползся алый отблеск витража, искажая и так излишне острые черты лица. "Ты выглядишь так, будто тебе снится один и тот же кошмар. Или ты просто в нём живёшь?" — навязчиво мелькнуло в голове. Он отвёл взгляд. Эта мысль показалась слишком личной, почти жалкой. Ему не нужно было жалеть Грейнджер. Это было бы верхом идиотизма.

Она хлопнула в ладони — коротко, громко. Звук рванул в высокие своды, вспугнув тишину.

— Драф, будь добр, добудь бутылку огневиски.

— Один бокал, для мисс? — робко пискнул он, глядя то на неё, то на Драко.

Она метнула взгляд через стол.

— Два.

Исчез. И тут же появился, держа на подносе графин с жидкостью янтарного цвета и два пузатых фужера. Эльф закряхтел, встал на носочки и с трудом, подняв у себя над головой, водрузил тяжелый серебряный поднос на стол.

—Что-нибудь еще?

— Нет, ты свободен. — она даже не обернулась на домовика. Тот ежесекундно скрылся, словно опасаясь ее гнева.

Они налили по бокалу. Пили молча. Первый глоток обжег горло, словно под языком вспыхнула спичка. В животе стало теплее, но не легче.

Драко уставился на мутное стекло, потом перевёл взгляд на неё. Всё та же выверенная осанка, всё то же лицо, плотно запертое изнутри. И всё же... что-то в ней начинало трескаться. Он не знал, что именно. Просто чувствовал — по чуть заметному подрагиванию пальцев, по микропаузам в дыхании, по тени между бровями. Он не испытывал к ней ни симпатии, ни доверия. Но всё чаще ловил себя на том, что ждал её появления. Слушал её шаги за дверью. Ощущал, как воздух меняется, когда она рядом. Это была не привязанность, нет. Но она оставалась единственным человеком, с кем он хоть как-то разговаривал. Единственным, кто его видел. Он криво усмехнулся про себя. "Тоже мне, узы товарищества."

Второй глоток.

Она всё молчала. Как будто выжидала. Или просто не хотела быть первой. Он взглянул на неё снова, на резкую тень, пересекающую скулу.

— Грейнджер, — голос Драко прозвучал вкрадчиво, но с металлическим отголоском, — не ты ли когда-то в школе громче всех кричала о правах домовиков? Своё Общество Освобождения основала.

Он наклонился вперед, опершись локтем о край кресла. Огневиски в бокале отражал рваные блики свечей, как застывшее масло.

— Не кажется ли тебе это... слегка лицемерным? Сейчас, когда их больше, чем когда-либо — в Министерстве, в школе.

Гермиона не сразу ответила. Лишь повернула голову, как будто вспоминала, о чём речь. Или взвешивала, стоит ли отвечать вообще.

— Их изъяли из семей, — сказала она наконец. Голос — как гравий по стеклу. — Несколько лет назад. Добровольно. Кто согласился. Им предложили жильё, оплату, помощь. Теперь у них есть профсоюз. Защита.

Она сделала паузу, будто сама не верила в то, что говорит. В комнате было душно — ветер царапал ставни, но воздух не шевелился.

— Они всё ещё не свободны, это правда. Но это больше не рабство. Хотя бы формально.

Драко хмыкнул. Криво, почти беззвучно.

— А ты? — он наклонил голову. — Ты в рабстве, Грейнджер?

Она дернулась. Едва заметно. Стакан у её губ замер. Пальцы, державшие его, сжались. Драко следил за этим напряжением, как за дрожащей стрелкой на компасе.

— Прости? — произнесла она тихо, сдержанно, но в голосе что-то звякнуло.

Неуверенность? Или раздражение?

Он не отвёл взгляда. Просто повторил, жёстче:

— Кажется, я выразился достаточно ясно. Ты не выглядишь свободной. Почему ты не ушла из Министерства? Почему гниёшь в этом мёртвом аврорате? Ты же не веришь в то, что делаешь.

Тишина повисла между ними, плотная, как гарь. Где-то в коридорах скрипнули половицы — далекий звук, будто шаги на чужом чердаке.Свечи на столе потрескивали, огонь дрожал, отражаясь в стекле её бокала.

Она замялась на миг. Поставила бокал на стол, будто вдруг разучилась держать его. Зажала между ладонями, медленно прокрутила — из-за тусклого света окон в янтарной жидкости плясал отсвет. Стекло скрипнуло по дереву.

Драко мельком отметил, как напряжены её пальцы, как они побелели на костяшках. На секунду ему даже показалось, что она сейчас швырнёт бокал ему в лицо — просто так, от усталости, от злобы, от чего угодно. Но она не бросила. Просто отпустила. Он застыл посреди стола, чуть качнувшись на основании. Грейнджер подперла подбородок кулаком, а второй рукой пошарила в кармане мантии. Портсигар — старый, медный, потемневший, с потертой резьбой и вставками из кости. Крышка щелкнула. Она подкурила от кончика палочки, небрежно, будто делала это сто раз за день. Дым пошёл резкий, пахнущий гвоздикой, полынью, чем-то сухим, ядовито-травяным. Запах напоминал старые амулеты из лавки в Косой аллее, где держали змей и сушёные языки в банках. Дым плавно обвил её пальцы. Она выдохнула — ровно в его сторону. Движение было не случайным. Не вызовом — скорее, жестом дистанции.

— Во время войны, — сказала она наконец, голос её был ровным, почти сонным, — когда мы искали крестражи, с Орденом, с Гарри и Роном... казалось, что каждый день — последний. Каждый, без исключения. Время перестало быть чем-то линейным. Мы не жили — мы крали часы. У вас.

Ветер за окном усилился, и библиотека тихо застонала — тяжело, глухо. Где-то в закутках захлопнулась незапертая створка. Шорох страниц, шелест далеко в зале, будто кто-то всё ещё листал книги, хотя они были одни. Она сделала затяжку. Огонёк на кончике сигареты вспыхнул в ее глазах алым отблеском.

— В какой-то момент я перестала считать, сколько умерло. Отвоевали себе ещё миг, забрали у кого-то жизнь, чтобы прожить чуть дольше. Еще ночь. Час. И ни разу не возникло ощущения, что это победа.

Говорила она отстраненно, будто читала показания из старого дела. Словно всё это случилось не с ней. Или случилось, но настолько давно, что отпечаталось на ком-то другом.

— Не верю в то, что делаю, значит?.. Может. Раньше — да. Раньше я верила, что если каждого из вас — раздавить, сжечь, стереть — всё закончится. Что на той стороне зла больше, чем на нашей. И да, так и было. До поры. Но мы снова здесь, Малфой. И снова по колено в дерьме. И снова по тем же причинам. Так скажи мне...во что я должна верить теперь?

Она впервые говорила долго. И — странно — просто. Почти бесцветно. Как колдомедик, описывающий старую ампутацию. Он допил остатки огневиски и покачал бокал в руке. На дне осталась тень — жидкое золото.

— Ты не ответила, почему всё ещё в Министерстве.

Её губы скривились в почти-улыбке, и в этом было что-то изломанное, почти гадкое. Она провела ладонью по волосам, смахивая вырвавшуюся прядь.

— Ты ведь не дурак, Малфой. Заноза — да. Но не идиот. Думаешь, меня бы отпустили после... Долохова? Или отпустят когда-нибудь?

Смех, который вырвался из нее, был беззвучным, коротким, как спазм. Больной.

Вспомнилась та колдография. Расплывчатый снимок. То, что осталось от тела. Нет, не тела — мешка. Мясного, скрученного, изломанного. В котором нельзя было узнать человека.

— Разница между нами, Малфой... — она докурила, раздавила сигарету о край подноса, так сильно, что тот качнулся, — в том, что на меня не нужно было накладывать Империус. Чтобы сделать всё, что я сделала. Я ни о чём не жалею. Ни о единой смерти, случившейся по моей воле.

Драко молчал. Она говорила спокойно, без вызова. Без защиты.

— Я не в Азкабане лишь потому, что была на той стороне. На правильной. Так тогда казалось. А на войне, Малфой, нет правильных сторон. Есть выигравшая и проигравшая. Вот и вся мораль.

Она потянулась за графином и налила себе ещё. Драко просто протянул ей свой бокал — автоматическим движением. Он не знал, зачем. В комнате снова стало тихо. Только ветер хлестал по старым оконным рамам, как будто пытался вломиться внутрь.

— Мы все считали, что Долохов пропал, — сказал Драко почти шёпотом, глядя в мутное дно бокала. — Выходит, просто сбежал. Отец был прав.

Он не осуждал. Наверное, сам бы сбежал — будь шанс. Будь гарантия, что Лорд их не найдёт. Что мать выживет. Хотя... Нет. Нарцисса бы не бросила Люциуса. Ни за что. Он повернул голову к Грейнджер, разглядывая её в тусклом свете.

— Как ты вообще его нашла?

Гермиона не сразу ответила. Не посмотрела на него. Только пальцы едва заметно дрогнули. Потом заговорила — сухо, тихо. Как чужими словами.

— А я его не искала, Малфой. Он сам меня нашёл.

В её взгляде что-то изменилось. Прозрачная плёнка равнодушия треснула — под ней тлела тяжёлая правда. Она опустила глаза, потерла пальцами лоб, как будто стирала нечто липкое, цепкое.

— Я убила его жену. — Голос всё ещё ровный, но слова звучали, как камни в глотку. — Она была магглом. Иронично, да? Это не была случайность. Просто... необходимость.

Она замолчала, и на мгновение показалось, что воздух в комнате сгустился, стал вязким, тяжёлым, будто насытился чем-то чужим, нежеланным.

— Тогда пришло сообщение из госпиталя в Испании. — Она вновь заговорила, медленно, будто каждый слог приходилось вытаскивать раскаленными щипцами. — Женщина с нарушением развития плода. Следы сильной тёмной магии. Подозреваю, твоего Лорда рук дело. Долохов был проклят, а проклятие пошло дальше... в кровь. В нерождённого ребёнка. Нельзя было позволить этому появиться на свет.

Она глядела в темноту, в угол комнаты, где стены сливались в чернильную вязь. Уголки ее губ опустились — не в усмешке, не в скорби. Просто нервный тик, как у куклы, которую слишком резко дернули за нитки.

— А потом... — продолжила она, почти шёпотом, — потом он нашёл меня. Нашёл способ, как заставить меня вспомнить. О себе. О ней. Неважно, Малфой. Это всё старая история. Нет смысла ее ворошить.

Гермиона больше не смотрела в угол. Теперь — на Драко. Спокойно. Будто и не было этих слов. Ни боли. Ни той женщины. Он не знал, что хуже — само признание, или то, как она его произнесла. Холодно. Трезво. Без просьбы о понимании.

Нашёл способ, как заставить меня вспомнить — эти слова застряли у него в голове.

Что именно он сделал? Что Грейнджер имела в виду? Драко знал Долохова. Слишком хорошо, чтобы представить его месть быстрой. Он провёл языком по внутренней стороне щеки. Сдержал вопрос. Не время. Не тот случай.

Ее лицо. Пустое. Ничего не выражающее. Он видел его десятки раз — у авроров, у матери, у Пожирателей, у себя самого. У тех, кто научился не подавать виду, даже когда гниёт изнутри. Но на ней оно выглядело особенно неуместно. Как будто сама кожа отказывалась срастись с тем, что она на себя надела.

— Ты хорошо держишься, — сказал он наконец. Спокойно, даже как-то буднично. — Почти поверил бы, что тебе это всё действительно безразлично.

Он замолчал, глядя куда-то мимо неё, в темноту за окном. Плечи были чуть напряжены.

— Забавно, — бросил он вдруг. — Думаю, отец бы оценил тебя по достоинству. — тихий смешок — больше дыхание, чем звук. — У него всегда был талант распознавать волков, даже если те пытались прикинуться пастушьими псами.

Он не стал объяснять, что имел в виду. Или зачем вообще это сказал. Но в голосе его прозвучало что-то, что могло бы быть уважением. Могло бы. Но не было.