Опавшие листья надежды.
К концу года положение Третьего Рейха становилось все более шатким. На Восточном фронте Красная Армия, после Сталинградской битвы и Курской дуги, перешла в широкомасштабное наступление. Советские войска освобождали оккупированные территории, неуклонно приближаясь к границам Германии. В Ставке Верховного Главнокомандования СССР разрабатывались новые стратегические операции, такие как "Багратион", которая должна была стать одним из ключевых этапов в разгроме вермахта. Советский Союз, несмотря на колоссальные потери, демонстрировал удивительную стойкость и способность восстанавливать силы, наращивая военное производство и мобилизуя все ресурсы.
На Западе союзники готовились к высадке в Нормандии, которая должна была открыть второй фронт. Наступала эпоха, когда каждая неделя приносила новые, часто тревожные вести с фронтов. Внутри Германии, несмотря на официальную пропаганду, росло недовольство, усталость от войны и ощущение неизбежного поражения.
Вильгельм теперь был поглощен картами. То были детальные карты военных действий, сосредоточенные на Восточном фронте: Восточная Пруссия, Польша, Беларусь. Вильгельм, обычно холодный и отстраненный, теперь стал еще более нервным, его движения - резкими, взгляд - блуждающим. Это беспокойство не нравилось даже Доротее, его молодой мачехе, которая привыкла к его размеренной, хоть и холодной, жизни. Она, сама столкнувшись с трудностями войны, пыталась сохранить хоть какое-то подобие нормальности для Лизель, но даже ей было не по себе от перемен в поведении мужа.
Лизель когда её старший брат переодевался в более простую одежду, заметила его многочисленные раны и ссадины. Ее детские глаза, полные любопытства, спросили:
—Окуда у тебя столько царапин? - Юргену пришлось снова лгать, стараясь сдержать слезы, чтобы не напугать младшую сестру. - Это я упал когда бежал за мячиком, - ответил он.
Ещё Лиззи спрашивала почему папа такой странный в последнее время. В эти моменты Юри вспоминал, как сам в детстве, еще не зная истинного положения дел, называл Вильгельма "папой", и нахлынувшая волна горьких воспоминаний лишь усилила его страдания.
Осень в Кёльне была холодной и промозглой. Город, измученный налетами, казался серой, призрачной тенью самого себя. Листья, окрашенные в оттенки ржавчины и золота, медленно опадали, словно последние, гаснущие искры уходящего лета, устилая влажную, унылую землю. Юрген, измотанный бессонницей, ставшей его постоянным спутником, брел по знакомым улицам, стараясь избегать толпы, ища уединения в каком-нибудь укромном уголке. Его путь пролегал через заброшенный дворик, его тайное убежище, где среди руин и зарослей плюща он находил крохи покоя.
Но покой вновь ускользнул. Ступив под своды разрушенных стен, он замер. У покосившегося фонтана, укрытого опавшими листьями, стоял Конрад, его лучший друг, его брат по духу. Он часто смеялся, и этот смех, всегда искренний, теперь прозвучал для Юргена как удар. Рядом с Конрадом, спиной к Юргену, беседовала Луиза Вайнштейн.
В этот миг мир Юргена пошатнулся. Луиза. Подруга детства, чьи отношения с ним, как казалось, остались в прошлом. Юри надеялся, что их связь - лишь детская привязанность, давно забытая.
Но Луиза сегодня была иной. Длинный, темно-зеленый плащ, плотно застегнутый у горла, капюшон, низко надвинутый на лоб, скрывали ее почти полностью. Лишь бледные черты и очки проглядывали сквозь завесу. "Конечно," - с горькой усмешкой подумал Юрген. - "Ей ведь не хочется, чтобы ее дружки из Гитлерюгенда засекли ее с "неблагонадежным элементом" и донесли!"
Их голоса, едва слышные, смешивались с шелестом листьев. Конрад смеялся. Юрген чувствовал, как внутри него поднимается волна раздражения, смешанная с всепоглощающим чувством предательства. Луиза была единственной, кто вызывал в нем такое смятение, такую ненависть. По его мнению, ее влияние, ее преданность системе могли поставить под угрозу их дело, их бесконечную преданность пиратам эдельвейса. Хотя Конрад и настаивал, что это никак не связано, Юрген не мог от этого отделаться.
"Ну почему именно она?"- его голос, уже сломанный годами, теперь звучал иначе, с хрипотцой, выдающей внутреннюю борьбу. Он знал ответ. Как сирота Конни всегда искал в жизни что-то стабильное, что-то, что могло бы заполнить пустоту в его душе.
Юрген решил поговорить с другом. Дождавшись, пока Луиза уйдет, он вышел из своего укрытия и начал разговор, стараясь сдержать гнев.
—А я думал, ты покончил с этим, - произнес он, его голос звучал низко и хрипло.
Конрад отвел взгляд, его лицо выражало смесь вины и раздражения.
—Юри, ты же знаешь, что это не так просто. Ты сам понимаешь, что я тоже человек. Я не могу просто так забыть все, что было.
—Забыть? Конни, речь не о том, чтобы забыть! Речь о том, чтобы жить в реальности! Ты же знаешь, кто она такая! - Юрген говорил с нарастающим отчаянием, пытаясь достучаться до друга. - Если ты действительно так хочешь семью, стабильность, найди другую девушку! Нормальную! Ту, которая не будет носить эту форму, которая не будет мечтать о победе Рейха!
Но Конрад всегда был более склонен к идеализации, к поиску лучшего в людях, и Луиза, казалось, стала для него воплощением этой идеальной жизни, о которой он мечтал, сидя когда-то у костра, вспоминая далекий Франкфурт.
Юрген вспоминал, как Конрад тогда говорил о своих мечтах - о жизни в Шварцвальде, среди живописных пейзажей, в мире, где нет войны, с любимой женщиной, с домом, полным животных. И теперь, когда он видел друга с Луизой, он понимал, что вся эта мечта, так близкая когда-то, теперь окрашена в тревожные тона.
—Ты не понимаешь, - тихо сказал Конрад, его голос был полон усталости. - Я знаю Луизу лучше, чем ты думаешь. Она страдает от всего этого. Она просто запугана. Ее родители... они все испортили.
Юрген закашлялся, пытаясь скрыть свое раздражение. Он не знал Луизу лично, но помнил, как Конрад рассказывал о ее "синдроме отличницы".
—Слушай, - произнес Юрген, стараясь говорить как можно спокойнее, - Яблоко от яблони недалеко падает. Ты же видишь, что происходит? Ты же знаешь, в каком мире мы живем. Она - часть этой системы. Неужели ты не понимаешь, какую опасность это несет для тебя, для нас всех?
Конрад лишь покачал головой, его взгляд был полон скорби и разочарования. Он, как всегда, искал в людях лучшее, но в этом жестоком мире, как понял Юри, такая наивность была непростительной роскошью. Осень, казалось, принесла с собой не только холод и дождь, но и тяжелое предчувствие, тень предательства, закрадывающуюся в самое сердце их дружбы. Юрген не видел своего будущего, оно было затянуто туманом утрат и неопределенности.
Зима тысяча девятьсот сорок третьего-четвертого года прошла в нарастающем напряжении. Время, которое должно было приносить покой, только усиливало ощущение неотвратимой катастрофы. Обстановка обострялась с каждым днем. Слухи о дезертирстве из рядов принудительных рабочих, о дерзких вооруженных налетах на нацистские объекты в поисках продовольствия и медикаментов, о помощи военным, которые уже чувствовали приближение конца, - все это стало частью их повседневности. Массовые аресты, начавшиеся еще в прошлом году, теперь приобрели невиданный размах.
Вместе с ними, словно в одном похоронном кортеже, шли вести о потерях. Фриц, арестованный ещё в предыдущем году, исчез в недрах системы. Связи "пиратов эдельвейса", обширные, но не всесильные, смогли добыть лишь обрывки информации. Он был отправлен в Моринген, в один из тех мрачных центров перепрограммирования, откуда мало кто возвращался прежним. Ходили слухи: кто-то говорил, что он сломался и стал доносчиком, кто-то - что его просто замучили до смерти. Юрген, услышав эти обрывки, чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза. Его зеленый глаз, видевший мир в зелени надежды, и слепой, серо-белый, казалось, оба наполнились скорбью.
Грета, чья судьба оказалась связана с роковой ошибкой. Ее мать, слепая в своей преданности режиму, узнала о деятельности дочери. Случилось ли это из-за неосторожного слова, случайно найденного документа или просто промелькнувшей фразы - никто не знал точно. Но мать, желая "исправить" свою дочь, пошла на донос. Грету, несмотря на ее возраст, сослали в "карательный батальон" на Восточном фронте. Ее участь была одной из самых страшных - определили в группу, предназначенную для очистки минных полей. Система была жестокой и бесчеловечной: осужденных заставляли идти рука об руку по минным полям, буквально собой "разминируя" территорию. Любая неосторожность, любой случайный шаг - и взрыв.
Эта ужасающая весть пришла к ним в апреле, с весенним ветром, который, казалось, приносил с собой не только тепло, но и холодную правду. Слухи, пройдя через паутину связей "пиратов", донеслись до них из самых неожиданных источников. Юрген, услышав подробности, чувствовал, как его глаза наполняются слезами. Его зеленый глаз, полный жизни и надежды, казался тусклым, а слепой, серо-белый, словно отражал всю пустоту и безысходность ситуации.
—Мы теряем их всех... Всех, кого любим, - говорил он вслух, - Почему? Почему мы не можем их спасти? - Он не видел своего будущего, оно было затянуто туманом утрат и неопределенности.
Ужас, который испытывал Юрген, не ограничивался только потерями и страхом за товарищей. Ему приходилось бороться с постоянным страхом разоблачения. Однажды Вильгельм, заметил что-то подозрительное в поведении Юргена. Его нервозность, странные взгляды, когда разговор касался тем, что могли выдать его связи с "экстремистами", неуловимая черта в речи, выдававшая постоянное напряжение. Вильгельм временами сомневался в искренности сына, порой чувствовал, что за маской спокойствия скрывается нечто иное. Юргену пришлось импровизировать, лгать, выдумывать правдоподобные, на его взгляд, оправдания. Никогда прежде он не чувствовал такого всепоглощающего
страха, такого острого ощущения, что одно неверное слово - и все будет раскрыто.
Во время одной из очередных встреч с Конрадом, когда напряжение достигло предела, Юрген испытал нечто, что он сам не мог объяснить. Сердце заколотилось как бешеное, дыхание перехватило, мир поплыл перед глазами. Он чувствовал, что теряет контроль над собой, что вот-вот упадет. В то время такого термина, как "паническая атака", еще не знали, но Юри испытывал именно это - приступ острого, необоснованного страха, парализующего и опустошающего.
Конрад обнял его за плечи, мягко направляя к краю стены, чтобы тот мог опереться.
—Спокойно, спокойно, - шептал он, его голос был полон заботы. - Дыши. Дыши глубоко. Я здесь.
Конни просто держал друга, разговаривал с ним тихим, голосом, помогая вернуться в реальность. Он понимал, что Юрген несет на себе огромный груз, и этот груз временами становился непосильным.
Однажды утром, резко войдя в комнату Юргена, сестра заметила его с распущенными волосами. Обычно Юрген каждое утро усердно собирал, прилизывал и прятал свои светлые волосы, стремясь выглядеть опрятно и незаметно. Но в этот раз из-за усталости он забыл привести свою прическу в порядок. Лизель увидела брата с растрепанными локонами, которые почти достигали его груди. Маленькой девочке это даже понравилось, и она с детской непосредственностью воскликнула:
—Ты такой красивый! - Юри, слегка удивленный, но и тронутый ее реакцией, попросил ее никому об этом не рассказывать, понимая, что любой подобный акт проявления его "неправильной" внешности вызовет ненужные последствия.
Июнь сорок четвертого принес с собой роковые известия: союзные войска успешно высадились в Нормандии. Для Германии это означало открытие второго фронта, начало конца. Для пиратов, которые до сих пор старались держаться в стороне от активных боевых действий, это стало новой угрозой. Появился реальный риск мобилизации и привлечения к строительству оборонительных укреплений на западном фронте. Для тех, кто всеми силами пытался избежать любого содействия продолжению войны, подобная перспектива была совершенно неприемлемой.
Это стало последней каплей. Многие из пиратов Эдельвейса приняли решение уйти в полное подполье. Их жизнь превратилась в постоянное скрывание: они прятались в развалинах разрушенных домов, где еще оставались хоть какие-то укрытия. Добыча пропитания стала ежедневной борьбой. Они были вынуждены обращаться за помощью к уголовникам и фарцовщикам, часто прибегая к нелегальным методам - кражам, взломам, мелким мошенничествам. Каждый день становился игрой со смертью, где любой неосторожный шаг мог привести к аресту, отправке на фронт или, что еще хуже, к разоблачению их связи с подпольным движением. Юрген, оказавшись в этом вихре событий, чувствовал, как его жизнь становится все более хрупкой, а будущее - туманным и неопределенным. Он не видел своего будущего, оно было затянуто пеленой страха и потери.
Конрад не мог свыкнуться с ткм что его используют в целях, против которых он боролся. Его привязанность к Луизе, казалось, стала лишь более сложной, болезненной. Он пытался убедить ее в необходимости перемен, намекал на скорый крах режима, но в ее глазах по-прежнему читался страх.
Лотте, всегда отличавшаяся решительностью и практичностью, быстро адаптировалась к новой реальности. Она использовала свои связи в подпольном мире, чтобы найти убежище и организовать каналы поставки продовольствия и медикаментов. Она научилась выживать в самых неблагоприятных условиях, не теряя при этом веру в свои идеалы. Вайс стала одним из самых надежных звеньев в цепи помощи, спасая жизни и поддерживая дух товарищей. Она продолжала рисковать, участвуя в акциях саботажа и распространяя листовки, призывающие к сопротивлению.
Ганс Фогель столкнулся с самой суровой реальностью. Его навыки, которые ранее служили для мелких выходок и уклонения от неприятностей, теперь были жизненно важны. Он помогал пиратам находить укрытия, проникать в склады за припасами, избегать патрулей. Он был бесценен в организации перемещений и снабжения.
Юрген, наблюдая за тем, как рушится мир, как распадаются связи, как друзья один за другим исчезают, чувствовал себя загнанным в угол зверем. Он продолжал бороться, помогая Конраду, поддерживая Лотте, скорбя о Гансе. Он понимал, что надежда тает с каждым днем, но не мог позволить себе сдаться. Юрген старался успокоить ее, рассказывать сказки и играть в игры, но в его глазах отражалась боль и безнадежность. Он все чаще думал о том, что ему придется принять решения, которые изменят его жизнь навсегда. Он не видел своего будущего, но понимал, что должен оставаться сильным ради тех, кто ему дорог.