Муха

Места для бутылок под столом уже не осталось, а Юрий Ильич всё продолжал скупать дешёвую водку ящиками в надежде, что его мучения прекратятся. Порой ему казалось, что муха и есть последствие дешёвой водки — виданное ли дело, чтобы какое-то насекомое так долго жило и продолжало терроризировать его несостоявшимися внуками-педиками?

— А может, и хорошо, что у меня детей нет, — он пару раз икнул, пошатнулся и грузно упал на колченогую табуретку. Табуретка жалобно скрипнула и предприняла попытку развалиться на отдельные составляющие. — Да, в молодости хотелось. В молодости... чтоб как все, ну, знаешь, быть. Не выделяться из толпы. Чтоб как у каждого уважающего себя гражданина: трое детей, сварливая жена и ипотека, чтоб на дачу каждые выходные ездить, чтоб стакан воды кто-то мог в старости подать. Сейчас понимаю, что всё это было зря. Кулер у койки поставлю, зато никаких тебе тикающих часиков Судного Дня.

Муха по-прежнему взирала на старого гаишника с окна. На этот раз, слава Богам, молчала, и Юрий Ильич всё гадал: то ли алкотерапия подействовала должным образом, то ли он ещё слишком мало выпил для разговоров по душам. С соседом, с Петькой-то, они тоже никогда не могли нормально поговорить, но вот когда тот притаскивал пару пузырей да увесистую рыбину в пакете, пропахшем солью и руками рыночной торговки, разговор шёл как по маслу.

— Зачем это всё? Зачем приводить в мир нового человека, уже зная, что он увидит только лишения и бесконечные потери? Я не педагог, я ничуть не педагог, как я объясню ему, что я специально привёл его в этот мир, полный мучений, ради чувства собственной важности? Ради осознания себя таким же человеком, как и остальные. Ради какого-то убогого генетического наследства — тьфу, нашёлся нобелевский лауреат, ишь ты! Что я ему оставлю, кроме непогашенного кредита да пьяных соседей? Что?

И тут муха очухалась. Юрий Ильич поймал себя на мысли, что она всегда давала о себе знать, когда нужно его костерить.

— Бзз! — она зажужжала громче и неистовей; теперь она походила на Петьку с его пакетами, пропахшими солью, бесконечно вопрошающего: «Что? Что?»

— Бзз, — тут же перевоплотилась в Ларису Петровну: «И впрямь ничего! Чему ты его научишь? А не ты научишь, так общество руку приложит, как пить дать! Он у общества всему-у выучится, не сомневайся, а если начнёшь ограничивать его контакты с внешним миром, то к тебе либо опека нагрянет, либо психиатрическая бригада с живительными нейролептиками — не сомневайся, они всегда к параноикам заглядывают».

— Мерзкая ты баба... нет, мужик... мерзкое ты животное, в общем, — Юрий Ильич окончательно приуныл и положил голову на стол, поближе к гранёному стакану. Потом посмотрел на него мутным взглядом и голову всё-таки поднял: на его дне всё ещё плескался остаток мутной жидкости, по недоразумению названной водкой, а не самогоном. Залил её в себя одним глотком, утёр рот рукавом поношенного свитера, тут и там заляпанного рыбьим жиром, плеснул в стакан новую порцию и снова положил голову на стол — так, чтобы видеть муху.

«И ничего во мне мерзкого нет, — казалось, она оскорбилась. — Что тут такого? Ну, научишь ты дитятко отделять зёрна от плевел, так где гарантия, что он посчитает твои увещевания более заслуживающими доверия, нежели доводы соседа по парте?»

— И то верно, — гаишник вздохнул. — Я ж так, в душах высказываюсь, а на самом-то деле я с тобой согласен ещё как. Планета перенаселена. Ты замечала, как гениальна природа? Её смена времени суток. Времён года, когда что-то рождается, а что-то умирает... тьфу, бесовская ты душа, не о мухах я сейчас говорю, ты вообще зажилась что-то! Отлаженный механизм взаимодействий между всеми живыми существами на Земле. Уравновешенность. Гармония... Словно разумный замысел какой-то, допущу эту мысль на радость пантеистам. Но есть кое-что, что не вписывается в окружающую идиллию. И это «что-то» — человек. То, что размножается совершенно бесконтрольно, оставляя в живых даже бракованных особей, то, что приносит всему окружающему только вред. То, что живёт вопреки всему, цепляется за жизнь, убивая всё живое — то, что дало ему жизнь. Леса, поля, степи и равнины, которые точно так же цеплялись за жизнь и пережили не одно поколение существ, которые планомерно уничтожали их дом. Человек живёт так, словно он — последний житель планеты. Или единственный — но это, кажется, уже солипсизм?

Юрий Ильич даже всхлипнул, расчувствовавшись, и схватил в пьяные объятия почти опорожнённый бутыль: его радовало, что где-то в глубине холодильника набирается фреонного холода ещё одна бутылка беленькой.

— И потом, — продолжил он, — после всего сказанного, неужели я решусь кинуть своего потомка в этот экзис... эк... эксентиз... в этот ужас?

Муха слетела с окна и села на краешек стакана. Гаишника это несказанно обрадовало, он поднял со стола голову и уставился на неё во все глаза:

— Что, тоже хочешь?

* * *

— Пора с этим кончать, — недовольно ворчал он, возвращаясь домой с ночного дежурства. В ботинках хлюпала холодная грязь, под ногами не было асфальта, он оглядывался на каждый голос, звучавший то тут, то там: ему казалось, что это не молодая мать сюсюкается со своим отпрыском, а муха, будто смеясь, нашёптывает ему в ухо: «Какой ты хорошенький и розовощёкий, Юрочка!»

— Эй, ты! — он оглянулся: два нетрезвых парня шаткой походкой надвигались друг на друга, чтобы наконец выяснить, кто кого уважает и в каких позах. На мгновение ему почудилось, что у того, что был справа, на лице мелькнули фасеточные глаза. — Ты меня запугать решил, мразь?

— Надо с этим кончать...

Засмотревшись на парней, он не заметил, как что-то попало ему под ноги, и споткнулся, рухнув прямо во внушительных размеров лужу. А когда оглянулся, то увидел, что с ног его сбила набравшая в себя воды газета, в углу которой красным цветом было выделено какое-то объявление. Не отдавая отчёта, зачем он это делает, гаишник поднялся на ноги и медленно, как загипнотизированный, подошёл к газете и поднял её с земли.

Объявление гласило: «Профессиональный убийца мух. Гарантия. Дорого».

И номер телефона, словно дописанный на бумаге неумелой старческой рукой.