Глава 8
Сознание возвращалось к Гермионе медленно и мучительно. Первым пришло осознание чудовищной, пульсирующей боли в висках. Казалось, внутри ее черепа маленькие гномы вовсю орудовали кувалдами. Потом она почувствовала, что лежит в странной позе, а в лицо ей бьет ослепительный солнечный свет, пробивающийся сквозь щели в шторах.
Она застонала и накрыла глаза рукой, пытаясь отогнать и боль, и свет. Лучше бы я не просыпалась, — промелькнула единственная связная мысль.
Она пролежала так несколько минут, просто пытаясь дышать, пока мир не переставал вращаться. И тогда она поняла, что ее разбудил не свет и не головная боль. Какой-то звук. Настойчивый, резкий, чуждый в этой наполненной старинной магией атмосфере.
Вжик-вжик... Вжик-вжик...
Она с трудом приподнялась на локте, и ее взгляд упал на прикроватный столик. Рядом с пустой бутылкой из-под виски и разбросанными записками лежал тонкий, современный мобильный телефон. Его экран мигал, и от него исходила эта противная, вибрирующая трель.
Гермиона уставилась на него, как на инопланетный артефакт. Чей это телефон?
Она медленно, будто во сне, потянулась к нему. На экране горело имя и фото. Улыбающаяся женщина, с добрыми глазами и сединой в волосах. И подпись: МАМА.
Пальцы Гермионы задрожали. Она судорожно сглотнула ком в горле и с замиранием сердца нажала на кнопку ответа.
— Алло? — ее голос прозвучал хрипло и разбито.
Голос в трубке был теплым, радостным и таким нормальным. Таким далеким от всего этого кошмара.
— Гермиона, дорогая! Наконец-то! Я уже начала волноваться! — затараторила миссис Грейнджер, и Гермиона мысленно представила ее на кухне их старого дома, с телефоном у уха. — Слушай, у папы отпуск на днях, и мы хотим, чтобы вы с Беллой приехали! И я не принимаю возражений! Я соскучилась по вам обеим ужасно!
Каждое слово было как удар молотком по наковальне ее похмельного мозга.
Белла. Жена. Приезжайте.
Мама не знала. Она не знала о травме, о потере памяти, о том, что ее дочь сейчас сидит в постели своей жены, которую не помнит, с адским похмельем и с разбитым сердцем, которое разбила она сама.
Гермиона попыталась что-то сказать. Возразить. Придумать отговорку. Но язык не слушался. А этот радостный, настойчивый тон матери, он был таким привычным, таким родным. Осколком того самого нормального мира, по которому она, как выяснилось, так отчаянно тосковала.
— Гермиона? Ты меня слышишь? Не молчи!
— Да, мам, слышу, — выдавила она, ее голос прозвучал чужим. — Отпуск? Это... это здорово.
— Значит, едете? — настаивала миссис Грейнджер. — Я уже меню составляю! Белла так хвалила мой яблочный пирог в прошлый раз!
В прошлый раз. У Гермионы свело желудок. Они уже бывали там. Вместе. Как пара. И ее матери нравилась Беллатрикс. Белла.
Мысли путались. Может, это шанс? Поездка. Смена обстановки. Возможно, там, в знакомом доме, что-то щелкнет? Или это будет самый ужасный кошмар в ее жизни?
— Хорошо, мам, — согласилась она, почти не осознавая, что говорит. Словно ее язык действовал сам по себе, повинуясь старой привычке уступать матери. — Мы... мы приедем.
— Прекрасно! Я так рада! Жду! Целую, пока!
Щелчок. Тишина. Гермиона опустила телефон, уставившись на улыбающееся лицо матери на экране. Адреналин протрезвил ее лучше любого зелья.
Что она только что наделала? Она только что согласилась поехать к родителям. Со своей женой, с которой они в ссоре. С женой, которую она не помнила. Просто идеальный план.
Паника, холодная и липкая, схватила Гермиону за горло, отодвинув на второй план даже похмелье. Она вскочила с кровати, мир поплыл перед глазами, но ее это не остановило.
— Что я наделала? — прошипела она, хватая себя за волосы. — Зачем я вообще это пообещала?
Она представила лицо матери — радостное, полное ожидания. Она никогда не расстраивала родителей. После того, как стерла им память, после всех лет разлуки, она не могла позволить себе снова принести им боль. Она не могла сказать: «Привет, я ударилась головой и не помню свою жену-бывшую-темную-волшебницу, мы решили расстаться. А точнее я, потому что я последняя идиотка». Нет. Ни за что.
Значит, придется ехать. Притворяться. Разыгрывать спектакль счастливой пары перед своими же родителями. С женщиной, которую она, возможно, безвозвратно потеряла прошлой ночью.
— Черт! — выругалась она вслух, и эхо злобно отозвалось в тихой спальне.
Мысль была ужасающей. Надо срочно поговорить с Белллой. Срочно. Объяснить? Умолять? Заключить перемирие на время поездки? Она сама не знала. Но сидеть сложа руки было невозможно.
Она, не переодеваясь, в помятой от сна одежде, с лицом, опухшим от слез и алкоголя, вылетела из спальни. Она не думала о том, как выглядит. Она металась по дому, распахивая двери, заглядывая в каждую комнату.
— Беллатрикс? — ее голос звучал хрипло и отчаянно. — Белла!
Но дом отвечал ей лишь гулким молчанием. Он снова был пуст.
Паника гнала Гермиону вперед, как ураган. Она промчалась по первому этажу, распахивая двери, — гостиная, библиотека, кухня — везде было пусто. Ее сердце бешено колотилось, смешиваясь с пульсирующей болью в висках.
И тогда, сквозь алкогольный туман, пробилось воспоминание. Кабинет. Она говорила о своей и её кабинете.
Она взлетела по лестнице, почти не касаясь ступеней, и с размаху ввалилась в кабинет Беллатрикс. Дверь с грохотом ударилась о стену.
Беллатрикс сидела за массивным дубовым столом, погруженная в работу. Перо в ее руке скользило по пергаменту с уверенной быстротой. На шум она подняла голову. Ни тени удивления, ни раздражения. Ее темные глаза были спокойными и отрешенными. Она просто смотрела на Гермиону, выжидающе, дав ей возможность начать.
— Белла, я... — начала Гермиона, задыхаясь, пытаясь выложить все сразу — и про звонок, и про маму, и про свою идиотскую ошибку.
Но слова застряли в горле. Вместо них из глубины поднялась волна тошноты. Резкая, неконтролируемая. Кислый привкус заполнил рот, мир поплыл перед глазами, окрашиваясь в зеленоватые тона. Она побледнела, пошатнулась, схватившись за косяк двери.
Беллатрикс отреагировала мгновенно. Без слов и упреков. Она отодвинула стул, встала и быстрыми шагами подошла к ней. Ее движения были точными, выверенными. Она взяла Гермиону за руку выше локтя, не грубо, но твердо и повела ее из кабинета в небольшую боковую дверь, которую Гермиона раньше не замечала.
Едва они переступили порог маленькой, прохладной комнаты с раковиной и дверью в уборную, Гермионе стало уже все равно. Она рванулась вперед, едва успевая дотянуться до унитаза, и ее вырвало, мучительно, с надрывом, отдаваясь оглушительным эхом в тишине.
Она стояла на коленях, трясясь, прижавшись лбом к прохладному фаянсу, и чувствовала себя абсолютно униженной, разбитой и беспомощной. Но сквозь гул в ушах она слышала, как за ее спиной Беллатрикс просто стоит. Никаких слов. Никаких вздохов. Просто присутствие. И в этом молчаливом действии было больше заботы, чем в любых словах.
Конвульсии наконец стихли, оставив после себя пустоту и едкий привкус желчи. Гермиона, вся, дрожа, оперлась лбом о холодный фаянс, пытаясь отдышаться. И только тогда она осознала легкое, но уверенное прикосновение сзади. Пальцы Беллатрикс, собравшие ее растрепанные волосы и удерживавшие их у самого затылка, не дав им упасть в унитаз.
От этого простого, интимного жеста ей снова захотелось плакать. От стыда. От неловкости. От невыносимой доброты, которую она не заслуживала.
Когда ее тело окончательно сдалось, она разрыдалась. Тихими, бессильными всхлипываниями, которые сотрясали ее истощенное тело.
Беллатрикс не сказала ничего. Она лишь тихо выдохнула, не раздраженно, а скорее устало и отпустила ее волосы. Через мгновение Гермиона услышала, как набирается вода, а затем в поле её зрения появился стакан с чистой, прохладной жидкостью.
— Прополощи рот, — прозвучал ровный, лишенный эмоций голос.
Гермиона послушно, как ребенок, взяла стакан дрожащими руками и сделала несколько глотков, сплевывая мутную воду.
— Жди тут, — распорядилась Беллатрикс. — Я принесу твою зубную щетку.
И она вышла, оставив дверь приоткрытой.
Гермиона медленно поднялась, сполоснула лицо, закрыла крышку унитаза и опустилась на нее, как на трон позора. Ее руки все еще тряслись.
Какой позор, – Мысль билась в такт пульсирующей боли в висках. – Меня только что вырвало. Прямо перед ней. А она... она держала мне волосы.
Она смотрела на свои босые ноги на холодном кафеле. Беллатрикс была безупречна даже в такой ситуации. Ее черные брюки и шелковая блуза, казалось, даже не помялись. Она была воплощением холодной, недосягаемой элегантности. А она, Гермиона, была вот этим — пьяной, рыдающей, блюющей катастрофой.
Она слишком шикарна для меня, — с горькой ясностью подумала Гермиона. — Слишком сильна, слишком... Я ее не заслуживаю.
И это осознание было горче любой желчи.
Беллатрикс вернулась так же бесшумно, как и ушла. В ее руках были зубная щетка и тюбик пасты — простые, бытовые предметы, которые в ее изящных пальцах выглядели почти священными артефактами.
— Почисти зубы, — ее голос был ровным, как поверхность озера в безветренную погоду. — И иди в свою комнату. Я сделаю пару зелий от похмелья и приду.
Ни упрека, ни раздражения. Чистая, безличная инструкция, как для больного ребенка. Гермиона, все еще чувствуя себя абсолютно разбитой, лишь шмыгнула носом и кивнула, не в силах поднять на нее глаза.
Беллатрикс развернулась и вышла, ее шаги затихли в коридоре.
Гермиона послушно, на автопилоте, выдавила пасту на щетку и начала чистить зубы. Мята обожгла рот, на секунду перебивая противный привкус. Она смотрела на свое отражение в зеркале — бледное, опухшее, с красными глазами.
Боже, ну и пиздец, — промелькнула у нее в голове горькая, саркастическая мысль. — Я такого не устраивала, даже будучи подростком.
Но тут же пришло горькое осознание. Когда она себя помнила, она и была подростком. Восемнадцатилетней девочкой, только-только закончившей школу. Все эти пять лет, которые сделали ее взрослой, уверенной женщиной, способной носить алые платья и любить Беллатрикс Блэк, были стерты.
Выросло только тело. Опыт, мудрость, эмоциональная зрелость — все это осталось там, за черной стеной амнезии. А внутри бушевали все те же подростковые страхи, максимализм и неумение справляться с сложными чувствами. Она вела себя как испуганный ребенок, который, не зная, как выразить боль, ломает свои же игрушки.
Она сплюнула, глядя на белую пену в раковине. Она была не женой, не равной партнершей. Она была проблемой, которую приходилось решать. И это понимание жгло сильнее любого похмелья.
Гермиона поплелась в свою комнату, чувствуя каждый шаг как отдельное достижение. Она не раздевалась, просто повалилась на кровать, уставившись в потолок. Тошнота отступила, оставив после себя тяжелую, свинцовую пустоту. Физически она чувствовала себя разбитой, морально — уничтоженной. Стыд, вина и похмелье слились в один сплошной, гнетущий гул в голове.
Она так и лежала, не двигаясь, не думая, просто существуя в этом состоянии полного краха, когда примерно через полчаса дверь тихо открылась.
Вошла Беллатрикс. В руках у нее был небольшой деревянный поднос. Она поставила его на прикроватную тумбочку. На подносе стояла глубокая тарелка с легким, прозрачным куриным бульоном, от которого шел пар, и кружка с дымящимся травяным чаем. А на другой стороне подноса, аккуратно отдельно, стояли два маленьких бутылька с зельями. Один с мутной золотистой жидкостью, другой с изумрудной.
Беллатрикс не смотрела на Гермиону. Ее взгляд скользнул по подносу, будто проверяя, все ли на месте.
— Суп нужно съесть, — произнесла она ровным, лишенным эмоций голосом. — Хотя бы половину. Чай выпей весь. — Она указала на бутыльки. — Золотое от похмелья. Зеленое — успокоительное. Выпьешь после еды.
Она повернулась, чтобы уйти, не предлагая больше помощи и не ожидая благодарности. Ее забота была практичной, эффективной и абсолютно безличной. Как у врача, выполняющего свою работу. И в этой холодной эффективности было что-то более горькое, чем любое проявление гнева.
— Белла, я... — голос Гермионы прозвучал хриплым, надтреснутым шепотом. В нем была и благодарность, и попытка извиниться, и тысяча невысказанных вопросов.
Но Беллатрикс даже не дала ей договорить. Она остановилась у двери, не оборачиваясь.
— Я зайду к тебе вечером, — произнесла она, и ее слова прозвучали не как обещание, а как холодная констатация факта. Расписание визита. — А пока отдыхай.
И она вышла. Оставив Гермиону наедине с подносом, зельями и давящей тишиной.
Девушка медленно поднялась и потянулась к супу. Запах бульона оказался на удивление аппетитным. Она сделала первый глоток — горячий, солоноватый, невероятно успокаивающий. Суп был потрясающим. Идеально сбалансированным. В голове тут же возник вопрос: она его приготовила? Стояла у плиты, как в тот вечер с пастой? Или это работа Пипси, действовавшего по ее указанию? Она не знала, и эта неизвестность гложила ее.
Она доела суп почти до дна и выпила чай, чувствуя, как тепло разливается по телу. Потом взяла бутыльки. Золотое зелье было горьким, но почти мгновенно тупая, пульсирующая боль в висках отступила, сменившись ясностью. Зеленое с травяным привкусом — окутало ее мягкой дымкой, снимая остроту тревоги, но не затрагивая глубинной боли.
Физически ей стало лучше почти моментально. Голова прояснилась, дрожь в руках утихла. Жаль, что моральное состояние — этот комок стыда, вины и растерянности нельзя было исправить парой глотков волшебного эликсира. Все это сидело глубоко, и никакое зелье не могло добраться до его корней.
Она опустошила кружку и поставила ее на поднос с тихим звоном. Теперь оставалось только одно — ждать вечера.
Гермиона отодвинула поднос и обхватила колени руками. Тишина в комнате была густой, навязчивой, идеальной для самоистязания. И мысли, как стая назойливых птиц, принялись клевать ее изнутри.
Она думала. Обо всем на свете сразу и ни о чем конкретно. Воспоминания о вчерашнем вечере всплывали обрывками, каждый раз заставляя ее сжиматься от стыда. Ей нужно извиниться. Это было ясно как день. Но как подобрать слова, которые смогут хоть как-то искупить ту чудовищную боль, что она причинила? «Прости, я была не права» звучало до смешного неадекватно.
А как вообще начать разговор? С чего? С того, что она видела записки? С фотографий? С признания, что ее тянет к ней, пугающе и необъяснимо? Или просто молча сесть рядом и надеяться, что Беллатрикс поймет все без слов?
Она понимала, что должна стать другой. Не той испуганной девочкой, что бьется в истерике при первой же сложности. Ей нужно научиться сдержанности. Той самой стальной выдержке, которой обладала Беллатрикс. Нужно перестать бояться чувств, бушующих внутри. Не отрицать их, не выплескивать наружу как ураган, а попытаться понять. Принять эту часть себя, что тянулась к женщине, несмотря на все барьеры памяти и страха.
Мысли кружились, спутывались, упирались в тупики и начинали путь заново. Это был тяжелый, изматывающий труд, заново выстраивать себя из обломков. Физическая слабость от похмелья и успокоительное зелье делали свое дело. Веки стали тяжелыми, дыхание — ровнее.
Она не заметила, как прямую спину сменила сутулая поза, как подбородок уперся в колени. Монолог в голове стал бессвязным, слова расплывались. Ясные мысли уступили место смутным образам — алого платья и темных глаз, полных боли.
И прежде, чем она осознала это, ее сознание уплыло в глубокий, беспробудный сон, оставив нерешенные вопросы дожидаться вечера в тишине комнаты.
Гермиона проснулась от того, что комната была залита теплым, алым светом заходящего солнца. Лучи падали на пол длинными полосами, подсвечивая пылинки, танцующие в воздухе. Она лежала неподвижно, и первое, что пришло в голову, было не «где я?», а тяжелое, давящее осознание всего, что произошло.
И злость. Острая, направленная внутрь, ядовитая злость.
Наговорила ей гадостей. Напилась, как последняя алкоголичка. Вырвала прямо перед ней. И проспала, блять, весь день, как сурок. Мысли били по мозгам с жестокой четкостью. Просто шикарно. А еще эта девушка — отличница и всезнайка. Просто образец для подражания.
Она с отвращением пнула скомканное одеяло и с трудом поднялась с кровати. Голова была тяжелой, но уже не болела, благодаря зелью. Зато моральное похмелье было в полном разгаре.
Она поплелась в ванную, поймав в зеркале свое отражение — помятое, с засохшими следами на щеках. От вида себя ей стало еще хуже.
Она включила душ на полную мощность, почти обжигающе горячей водой, и залезла под сильные струи, словно пытаясь смыть с себя не только пот и остатки вчерашнего, но и весь этот стыд, всю эту беспомощность. Она терла кожу мочалкой до красноты, мылила волосы, зажмурившись, пытаясь очиститься.
Когда она вышла, завернувшись в полотенце, и посмотрела в зеркало на чистую, распаренную кожу и влажные волосы, стало немного легче. Физически она привела себя в порядок. Осталось самое сложное — привести в порядок тот хаос, что творился у нее внутри, перед тем как встретиться с Беллатрикс. И на это у нее не было никакого волшебного зелья.
Переодевшись в чистую, простую одежду, Гермиона вышла из комнаты. В доме царила звенящая тишина, нарушаемая лишь биением ее собственного сердца. Она позвала Пипси, и домовик появился с характерным хлопком, его большие глаза вопросительно смотрели на нее.
— Беллатрикс дома? — спросила Гермиона, уже зная ответ, но все равно надеясь.
— Нет, хозяйка, — проскрипел Пипси, качая головой. — Великая госпожа еще на работе. Она сказала, что вернется к ужину.
Слова «к ужину» прозвучали как приговор и как возможность одновременно. Идея возникла спонтанно, но показалась единственно верной. Извиниться словами — мало. Нужно действие. Что-то простое, человеческое. Приготовить ужин. Примирительный ужин.
Но тут же ее охватила паника. Готовить? Она смутно припоминала, что могла поджарить яичницу или сварить макароны в своей «прошлой» жизни. Но что-то серьезное? Она не помнила, чтобы когда-либо умела готовить. А что, если за эти пять лет она научилась? Или так и осталась беспомощной на кухне?
Нерешительность длилась недолго. Мысль о том, чтобы сидеть сложа руки и ждать, была невыносима. Она должна была попытаться.
— Спасибо, Пипси, — сказала она и направилась на кухню.
Кухня встретила ее стерильным порядком. Она стояла посреди этого великолепия, чувствуя себя полным профаном. С чего начать? Она открыла холодильник. Продукты лежали аккуратно, но ничего не говорили ее поврежденной памяти. Она взяла куриную грудку, какие-то овощи, с тоской глядя на них, как на неразгаданные руны.
Но отступать было поздно. Она сжала зубы, достала с полки сковороду и поставила ее на плиту. Ну, что ж, Грейнджер, — подумала она с горькой решимостью. — Пора вспоминать. Или учиться заново. И начала действовать, полагаясь на смутную мысль, что руки, возможно, помнят то, что забыла голова.
Гермиона стояла посреди кухни, как на поле боя после сражения, которое она проиграла с треском. Воздух был густым и едким от дыма, идущего от почерневшей в духовке куриной грудки. На столе красовалась миска с салатом, который она, в попытках исправить безвкусицу, щедро пересыпала солью. Отчаяние подступало к горлу комом.
В этот момент дверь на кухню с силой распахнулась. На пороге возникла Беллатрикс, ее лицо было бледным от тревоги, в руке она сжимала палочку наготове.
— Миона? Ты в порядке? Я почуяла дым! — ее взгляд метнулся к задымленной духовке, а затем к Гермионе, и напряжение в ее плечах спало.
Она быстрыми шагами подошла к ней и аккуратно, но твердо взяла ее за предплечье, как будто проверяя, цела ли она.
— Я... — Гермиона беспомощно махнула рукой в сторону своих «шедевров». Дым щипал глаза, и она чувствовала себя полной идиоткой. — Повар из меня никудышный, — выдавила она грустно.
И тогда Беллатрикс рассмеялась. Не тихо, не сдержанно. А громко, искренне, от души. Ее смех, низкий и немного хриплый, заполнил всю задымленную кухню, смывая остатки тревоги.
— Так это все... — она сделала паузу, пытаясь перевести дух, и указала на сгоревшую курицу и пересоленный салат, — ужин?
Гермиона лишь кивнула, сгорая от стыда.
— О, боже, — Беллатрикс вытерла выступившую слезу смеха. — Милая, ты никогда не готовила. Никогда. Это была моя священная обязанность, потому что твои кулинарные эксперименты однажды чуть не привели к эвакуации всего квартала.
Она говорила это не с упреком, а с такой теплой, что Гермионе стало вдруг неловко, но уже не так мучительно. Ее провал оказался не первой её неудачей, а частью их общей истории. Смешной и абсурдной, но только их.
Беллатрикс, все еще улыбаясь, отпустила ее руку и подошла к духовке, чтобы выключить ее.
— Не переживай, — сказала она, повернувшись к ней. — Давай разберемся с этим пожаром, и поедим в ресторане.
Беллатрикс с привычной эффективностью помогла Гермионе справиться с последствиями кулинарного апокалипсиса — проветрила кухню, выбросила сгоревшие остатки ужина, а заодно и пересоленный салат. Действовала она быстро, без лишних слов, но без раздражения, будто это была обычная рутина.
— Ладно, — сказала она, вытирая руки. — Давай переоденемся. Встретимся в гостиной, как будешь готова.
Они разошлись по разным комнатам. На этот раз Гермиона не стала копаться в гардеробе, терзаясь сомнениями. Воспоминание о своем алом платье и последующем провале заставило ее выбрать что-то более простое и уверенное. Она надела элегантный, приталенный брючный костюм темно-синего цвета. Он сидел на ней идеально, подчеркивая линию талии и плеч, даря ощущение собранности и защиты. Это был наряд взрослой, деловой женщины, а не потерянной девочки.
Она вышла из своей комнаты и спустилась в гостиную, где ее уже ждала Беллатрикс.
И Гермиона замерла на полпути.
Беллатрикс стояла у камина, и вид ее буквально сбивал дыхание. На ней было длинное платье-футляр глубокого изумрудного цвета, из тончайшей шерсти, облегающее каждый изгиб ее тела с вызывающей совершенством точностью. Никаких лишних деталей. Ее волосы были убраны в строгую, но изысканную прическу, обнажающую гордую линию шеи и острые скулы. Она выглядела не просто красиво. Она выглядела сногсшибательно. Опасно. Такой, что останавливает сердца и заставляет забывать слова.
Их взгляды встретились. Беллатрикс не улыбнулась. Она просто медленно, оценивающе окинула Гермиону взглядом — с головы до ног, и в уголках ее губ дрогнула та самая, едва заметная ухмылка. Та, что говорила: «Ты выглядишь отлично».
Гермиона почувствовала, как по ее спине пробежали мурашки.
Беллатрикс, все еще с той же загадочной ухмылкой на губах, молча протянула Гермионе руку. На этот раз Гермиона взяла ее без колебаний, ее пальцы уверенно сомкнулись на прохладной коже. Мир сжался в знакомом вихре давления, но на этот раз это ощущение было не пугающим, а полным предвкушения.
Они материализовались в полумраке уютного ресторана. Здесь не было хрустальных люстр и позолоты, вместо этого — приглушенный свет, кирпичные стены, запах чеснока, жареного мяса и свежего хлеба. Музыка — негромкое пианино в углу. Место было красивым, без лишнего лоска.
— Место замечательное, — искренне выдохнула Гермиона, оглядываясь. Здесь не было давящей роскоши, которая заставляла бы ее чувствовать себя не в своей тарелке.
Официант с дружелюбной улыбкой проводил их к столику в укромном уголке.
Беллатрикс, устраиваясь на стуле, бросила короткий взгляд на Гермиону.
— Я знаю, — сказала она, уже погружаясь в изучение меню. Ее тон был деловым, без эмоций, но в словах сквозила та самая, уже знакомая Гермионе уверенность в своем знании. — Ты не любишь слишком роскошные и пафосные места. А это... — она слегка мотнула головой, обозначая пространство вокруг, — ...тебе всегда было по душе.
Она произнесла это как констатацию факта. Не как воспоминание, которым можно попрекнуть, а как часть досье. «Гермиона Грейнджер: предпочитает уют пафосу».
И это, странным образом, не вызвало протеста. Наоборот. Это снова было похоже на кусочек пазла, мягко встающий на свое место. Да, это было похоже на нее. На ту, которую она знала. Ту, что предпочла бы библиотеку Хогвартса, шумной вечеринке.
Она взяла свое меню, чувствуя, как нарастающее напряжение вечера начинает смешиваться с чем-то новым — с любопытством. С желанием узнать, что еще хранится в этом бездонном «досье», которое Беллатрикс носила в своей голове.
Они сидели за столиком, и тишина между ними была густой, но уже не такой неловкой, как раньше. Гермиона смотрела на Беллатрикс, которая с холодной дотошностью изучала меню, и внезапно ее пронзила острая, физическая потребность.
Она захотела, чтобы Беллатрикс подняла на нее глаза.
Не просто скользнула взглядом, как в гостиной. А посмотрела. Так, как смотрела на нее пару дней назад — с этой хитрой, оценивающей, одобрительной ухмылкой, в которой читалось знание и интерес. Тот интерес, что заставлял кровь бежать быстрее.
Но Беллатрикс была поглощена винной картой. Ее профиль был застывшим, прекрасным и абсолютно недоступным. Она отгородилась от Гермионы невидимой стеной — вежливой, корректной, но непреодолимой. Эта холодная сдержанность, эта деловая собранность саднила сердце Гермионы больнее, чем любая ярость или упрек.
Раньше она боялась ее взгляда. Теперь же она отдала бы что угодно, чтобы снова его поймать. Чтобы снова увидеть в этих темных глазах хоть искру того тепла, того признания, что было до ее идиотского срыва.
Она понимала, что сама выстроила эту стену своими словами, своей истерикой. И теперь сидела по ту сторону, отчаянно желая ее разрушить, но не зная как. Не зная, есть ли у нее на это право.
Она опустила взгляд в свое меню, но буквы расплывались перед глазами. Все ее внимание было приковано к женщине напротив, которая была так близко физически и так бесконечно далеко эмоционально. И это расстояние ощущалось как самая настоящая пытка.
К ним подошел официант — молодой, улыбчивый. Беллатрикс сказала свой заказ четко, быстро, с легкой улыбкой, которая, казалось, была предназначена исключительно для обслуживающего персонала и не затрагивала ее глаз.
Затем его взгляд перешел на Гермиону.
— А для вас, мэм?
Гермиона замерла. Она смотрела на меню, но слова прыгали перед глазами, не складываясь в смысл. Все ее мысли были заняты женщиной напротив. Она открыла рот, но ничего, кроме сдавленного «э-э-э», не вышло.
Беллатрикс, не меняя выражения лица, мягко перебила паузу.
— Леди будет утиную ножку конфи с грушевым пюре, — произнесла она уверенно, как будто заказывала себе. — И бокал Sauvignon Blanc. Спасибо.
Официант кивнул и удалился. Гермиона почувствовала, как по ее щекам разливается краска.
— Спасибо, — прошептала она, глядя на скатерть. — Я... я просто, не... не о том думаю.
Беллатрикс отпила глоток воды и поставила бокал на стол. Ее взгляд, наконец-то, поднялся и встретился с взглядом Гермионы. Он был спокойным, и как всегда глубоким.
— А о чем ты думаешь? — спросила она прямо. Без уклонов.
Вопрос повис в воздухе, острый и неумолимый. Гермиона почувствовала, как комок подкатывает к горлу. Все, что она копила весь день — стыд, раскаяние, страх — хлынуло наружу одним сбивчивым потоком.
— Я думаю о тебе, — выпалила она, и слова понеслись, путаясь и накладываясь друг на друга. — То есть о том, что я сказала, и что сделала! В оранжерее, и на ужине, и как я напилась, и... все! Это ужасно, я знаю, я не знаю, как это исправить, я...
— Гермиона.
Один только ее имя, произнесенное Беллатрикс тихо, но твердо, заставило ее замолчать. Она смотрела на нее широко раскрытыми, влажными глазами.
— Соберись, — сказала Беллатрикс, и в ее голосе не было упрека. Была лишь мягкая, но не допускающая возражений инструкция. — И начни с начала. С самого главного.
Она откинулась на спинку стула, сложив руки на столе, всем своим видом показывая, что готова слушать. Но слушать не истерику, а суть. Давая ей шанс выразить себя не как испуганный ребенок, а как взрослая женщина, отвечающая за свои слова.