На первых полосах

Вечер опускается на Лондон, как тяжёлое, промозглое покрывало. Гермиона возвращается домой на автопилоте — не помнит, как ехала, не помнит, как открыла дверь квартиры. Всё вокруг будто в пелене, как в страшном сне, который не заканчивается. Только в груди — глухо и липко пульсирует обида, стыд и что-то ещё... Страшное, чужое. Чувство, что она больше не управляет ничем в своей жизни.

Квартира встречает её тишиной, слишком пронзительной, слишком пустой. Она скидывает пальто прямо на пол и, не включая свет, проходит на кухню. Открывает шкаф, достаёт бутылку красного и ставит её на стол с глухим стуком. Хватает бокал с полки, как на автомате, и наливает себе почти до краёв. Первые глотки — резкие, почти обжигающие. Вино горчит, но оно помогает. Оно хоть что-то притупляет.

Слёзы подступают, как горячая волна, и она больше не сдерживается. Сидит за столом, сжимая бокал вина в пальцах, и плачет. Беззвучно, упрямо. Слёзы текут по щекам, капают на стол, на колени, на зажатые в кулак руки. Как будто всё внутри рвётся на части.

Она прокручивает в голове каждый миг — их разговор в квартире, как он смотрел на неё с доверием, с болью, с надеждой. Как она пообещала ему молчать. Как потом всё обернулось адом — статья, её имя под ней, его взгляд, будто нож в спину. Его слова. Его презрение. Его уход...

Гермиона закрывает лицо руками.

— Чёрт... — выдыхает она, голос хриплый, горло саднит.

Она ведь правда не знала, как всё пойдёт. Она не хотела. Всё вышло из-под контроля. Эта история, Марлоу, Париж — всё было как наваждение. Она ведь и правда пошла к Марлоу, сказала «нет», хотела уйти по-хорошему... но это не спасло. Теперь всё, что осталось — это грязь, недоверие и человек, которого она... черт возьми, может быть, даже любила, а теперь потеряла навсегда.

Она наливает себе ещё. Губы дрожат. Вино не помогает — наоборот, только усиливает чувство беспомощности.

Она в полной заднице.

Это не просто ошибка — это катастрофа. Её имя вписано в скандал, её репутация под угрозой, работа потеряна, доверие разрушено. Драко — больше не тот человек, с которым она разговаривала в полутьме, делясь чем-то настоящим. Теперь он — ледяная глыба, которую она сама же создала.

Гермиона долго сидит в темноте, обхватив себя руками. Иногда пьёт вино. Иногда вытирает слёзы. И вокруг тишина, густая, вязкая, словно вселенная тоже решила отвернуться от неё.

Входная дверь щёлкает, и в квартиру входит Лина — с шумом, как всегда, с каким-то пакетом в руке и наполовину съеденным круассаном. Она сбрасывает кроссовки прямо у порога и, проходя мимо кухни, замирает.

— Эй... — её голос смягчается. — Ты чего расклеилась?

Лина делает шаг ближе и видит Гермиону, сидящую на полу у стены, с бутылкой вина рядом и пустым бокалом в руках. Лицо заплакано, глаза опухшие, волосы растрёпаны. От неё веет усталостью, отчаянием и чем-то по-настоящему сломанным.

— Гермиона, — Лина осторожно опускается рядом, — Не пугай меня так. Что случилось?

Гермиона долго молчит. Слёзы текут тихо, уже беззвучно, как будто даже плакать становится привычным. Её губы дрожат, но она говорит наконец — голос едва слышен, словно сама не верит в то, что произносит:

— Он прогнал меня.

Лина моргает.

— Малфой?

Гермиона кивает. Закусывает губу, снова сдерживая рвущийся изнутри ком боли.

— Он... он смотрел на меня так, будто я... предательница. Как будто я для него пустое место, — она сглатывает. — А я просто... Я правда хотела всё остановить, Лин. Я не хотела, чтобы всё так вышло. Я пришла к Марлоу, я отказалась от этого дерьма. Но в итоге статья всё равно опубликовала — и ещё и подписана моим именем.

Лина выдыхает медленно, сдержанно. Она не перебивает.

— Я пыталась объясниться, — продолжает Гермиона, — но он... он даже не слушал. Он просто... сказал, чтобы я исчезла из его жизни.

Она закрывает лицо ладонями.

— Я не смогла всё исправить. Понимаешь? И теперь я осталась одна, без работы, без него... И с грязью на своём имени.

Лина молча берёт её за плечи, мягко, почти по-сестрински, и тянет к себе, обнимая.

— Чёрт, Грейнджер... Да, ты вляпалась по-крупному. Но, блин, ты не одна. Слышишь? Даже если он сейчас не хочет слушать — ты не одна. Мы вытащим тебя из этой задницы, я обещаю. Я рядом.

Гермиона прижимается к ней, не сдерживая всхлипов.

— Я просто... не знаю, с чего начать, — шепчет она.

Лина крепче обнимает.

— Начнём с того, что ты перестанешь винить себя. А потом придумаем, как разгрести всё это дерьмо. Вместе.

***

Следующие дни сливаются в одно туманное, вязкое болото. Утро не отличается от ночи, день — от вечера. Гермиона живёт в каком-то межвременье, будто её собственная жизнь поставлена на паузу.

Она просыпается поздно, с тяжёлой головой, в смятой футболке, в которой засыпала накануне. Свет раздражает глаза, сердце стучит неровно. Полдня она просто лежит, уставившись в экран телефона, пересматривая переписку с Драко. Пальцы дрожат, когда она снова и снова пишет ему сообщения. Одни — с мольбой: «Пожалуйста, поговори со мной», другие — с оправданиями, которые, кажется, теряют смысл ещё до того, как она нажимает «отправить». Он не отвечает. Абсолютная тишина. И каждое отсутствие ответа оставляет в ней новую трещину.

После полудня она еле поднимается. Не для чего-то важного — просто чтобы снова на автомате налить себе вина. С каждым днём бутылки в мусоре прибавляются. Аппетит пропадает. В зеркале она уже почти себя не узнаёт — бледная кожа, опухшие глаза, бессильные плечи. Почти прозрачная. Почти исчезнувшая.

Лина всё это видит. Она не уходит — наоборот, становится её единственным якорем.

— Гермиона, ты так скоро заработаешь себе проблемы с желудком, — говорит она, стоя в дверях комнаты с тарелкой горячей еды. — Или того хуже... Будешь падать в голодные обмороки. Я не дам тебе умереть, ясно?

— Я не хочу есть, — хрипло отвечает Гермиона, не отрывая взгляда от потолка.

— А мне плевать. Встань, умойся и поешь. Потом хоть снова плачь, хоть снова пиши ему, но не в таком виде. Ты как будто исчезаешь у меня на глазах.

Иногда Лина вытаскивает её за руку — на улицу, хотя бы до магазина, хотя бы в парк. Без макияжа, в растянутом свитере, Гермиона идёт молча, будто внутри неё — пустота. Лина не давит. Просто идёт рядом. Иногда говорит что-то смешное, иногда молчит.

— Он бы не хотел видеть тебя такой, — произносит она однажды, когда они сидят на лавке у Темзы.

Гермиона закрывает глаза. Слёзы текут, как дождь — тихо и упрямо. Как будто сама душа плачет, но молча. Она не знает, как будет жить дальше. Всё, что она сейчас умеет — это чувствовать боль.

***

Гермиона сидит за кухонным столом, обхватив руками чашку, в которой уже давно остыл чай. Комната погружена в полумрак, за окном льёт дождь, будто синхронизируясь с её внутренним состоянием. Её отражение в тёмном стекле — уставшее, почти измождённое. Сил больше нет. Ни на слёзы, ни на вино. Ни на самобичевание.

Тишина наконец оборачивается осознанием: так продолжаться не может. Если она не поднимется сейчас, то окончательно утонет. Гермиона выпрямляется, отодвигает чашку и берёт в руки телефон. Её пальцы дрожат, но она решительно открывает приложение, где её профиль — всё ещё молчит, всё ещё покрыт пылью обвинений и ненависти от знакомых и незнакомых людей.

Она нажимает на кнопку создания поста.

Пустое белое поле текста будто манит. Она долго смотрит на него, а потом начинает печатать.

«Я больше не могу молчать. Да, именно я была указана автором той самой разоблачающей статьи про Драко Малфоя. Но правда не такова, как вы думаете. Эта история началась не по моей воле. Мне предложили интервью — Кэтрин Марлоу, редактор London Voice, послала меня к Драко Малфою. Потом она настояла на втором интервью. А потом — прямо сказала вытащить из него грязь, сблизившись с ним. Я не горжусь тем, что сначала согласилась. Тогда я ещё не знала правды. Я искала в нём вину, потому что привыкла видеть в нём врага. Потому что хотела быть правильной, честной журналисткой, которая докопается до сути. Но всё оказалось иначе. Когда я узнала его получше, я поняла, что он настоящий, добрый и честный. И он не заслуживает такого отношения. Я отказалась писать статью о нём. Сказала об этом прямо редактору. Меня тут же уволили. Потом я узнала, что он отец двенадцатилетней девочки — я была потрясена, но не осудила. Я увидела человека, настоящего и простого.

А потом вышло то, что вы все прочли. Со всеми грязными подробностями, с искажённой реальностью. И под ней — моё имя. Без моего согласия. Без моего участия.

Это была моя самая большая ошибка — не уйти сразу, как только Марлоу предложила мне эту грязную игру. Не сжечь мост, когда было поздно колебаться.

Я не пытаюсь снять с себя ответственность. Я виновата, что дала Марлоу шанс использовать мою слабость и моё молчание. Но я не предавала Малфоя сознательно.

Это, наверное, ничего не изменит. Но правда должна прозвучать. Не для него. Для меня.

Потому что есть вещи, которые должны быть защищены даже в этом проклятом мире.

Я жалею. Я прошу прощения. И я готова принять последствия. Но больше я молчать не буду.»

Она перечитывает написанное — и впервые за многие дни чувствует, как внутри просыпается нечто похожее на силу. Она нажимает «опубликовать».

Её сердце замирает.

Но в груди — впервые появляется дыхание. Медленное, ровное. Как будто она, наконец, выбралась из-под воды.

Сердце бьётся глухо, будто в темнице, когда Гермиона блокирует телефон. Пост опубликован. Правда сказана. Мир может её растоптать, может не поверить — но она больше не прячется.

Она откидывается в кресле, на мгновение прикрывает глаза, а потом медленно, машинально тянется к сумке, брошенной у ножки стола. Там — блокнот. Она давно обещала себе перечитать записи с интервью с Малфоем, наивно надеясь найти в них что-то интересное. Или просто окунуться в приятные воспоминания, когда всё только-только начиналось.

Но в бездонном хаосе сумки пальцы нащупывают нечто странное. Маленькое, холодное, почти невесомое. Гермиона хмурится и вытаскивает это наружу.

Устройство. Металлический блеск, чёрная пластмасса. Прослушка.

На несколько долгих секунд она просто смотрит на неё, как на инородное тело в собственной реальности. Затем в её голове с глухим щелчком складывается пазл.

Вот откуда Марлоу знает. Она подкинула прослушку в её сумку в день увольнения.

Сумка была с ней в тот день. В то самое утро, когда он ей всё рассказал. Она тогда просто бросила её у входа. Прослушка всё записала. Каждый его вздох, каждое её слово.

Медленно, с почти священным ужасом Гермиона крепче сжимает устройство в ладони. Её дыхание становится прерывистым. На губах появляется дрожащий выдох — смесь боли, ярости и безмерного отчаяния.

— Вот как... — шепчет она, почти не слыша себя. — Вот как она всё узнала.

Она никогда не предавала его. А всё это время он думал, что предала. Что солгала. Но теперь у неё есть доказательства.

Она резко встаёт, сбивая стул. В голове шум, тело двигается само. Её пальцы уже хватают куртку, ключи, она хватает прослушку — сжимает её так, будто это сердце той самой Марлоу. Сильно и без сожалений.

Она вылетает из квартиры, даже не глядя на Лину, которая с удивлением выглядывает из комнаты.

— Ты куда?!

— К Малфою, — бросает Гермиона через плечо. — Я должна ему кое-что показать.

Сейчас — не время бояться.

Сейчас — не время молчать.

Сейчас — время биться за правду.

Пентхаус Малфоя вновь возвышается перед ней, холодный, отстранённый, как и сама атмосфера, окутавшая его стены. Дождь по-прежнему моросит, впитываясь в ворот её куртки, но Гермиона не чувствует холода — только напряжение, которое сдавливает грудную клетку.

Она подходит к охране с напряжённым лицом. Те узнают её сразу — взгляды становятся жёсткими, губы сжимаются в тонкие линии.

— Мистер Малфой не желает с вами говорить, — говорит один из них, даже не скрывая враждебности. — Прошу покинуть территорию.

— Пожалуйста, — голос Гермионы дрожит, но в нём есть отчаянная сила. — Мне нужна всего одна минута. Я должна с ним поговорить. Это важно. Это... это всё меняет.

— Мисс, — перебивает второй охранник, — Если вы не уйдёте, мы вызовем полицию. Без шуток.

Гермиона закрывает глаза на долю секунды, как будто стараясь не взорваться. Затем достаёт из кармана ладонь сжатую в кулак — и в раскрытых пальцах оказывается прослушка. Маленькая, невзрачная, но в этой минуте — она весит больше, чем весь её страх.

— Просто передайте ему это, — говорит она, вкладывая устройство в ладонь одного из охранников. — Скажите, что я нашла это в своей сумке. Скажите, что Марлоу всё подслушала. Всё, что он мне говорил в то утро. Я не писала эту статью. Клянусь. Я никого не предавала.

Охранники смотрят на неё в молчании. Один из них явно не хочет брать вещь в руки, но всё же берёт, глядя на неё с настороженностью.

— Просто передайте. Он сам решит, что с этим делать, — добавляет Гермиона тише.

Она делает шаг назад. Потом ещё один. И ещё. Не поворачиваясь. Её губы сжаты, подбородок дрожит, но она держится. Дождь сливается со слезами, но она больше не скрывает их.

Она сделала всё, что могла. Теперь — всё зависит от него.

Телефон в её руках дрожит, когда Гермиона наконец доходит до остановки и садится на ближайшую скамейку. Дождь не прекращается, ветер пронизывает до костей, но она даже не думает укрыться — ей всё равно. Сейчас важнее другое.

Она открывает свой профиль.

Лента гудит. Уведомления сыплются без остановки — десятки, сотни комментариев. Пост, который она выложила недавно, разлетелся по сети. Вирусный эффект, как сказала бы сама Марлоу, если бы не тонкая ирония в том, что теперь всё обернулось против неё.

Гермиона пролистывает сообщения. Есть поддержка. Люди пишут слова благодарности, поддержки, говорят, что верят ей, что восхищаются смелостью. Есть и обратное — язвительные упрёки, обвинения в лицемерии, те, кто всё ещё не верит ни единому её слову.

Но теперь это не о том, чтобы быть хорошей для всех. Теперь — это о правде.

Она глубоко вдыхает, засовывает влажные от дождя пряди волос за уши и открывает новое поле для текста.

Пальцы колеблются всего миг — и начинают писать:

«Сегодня я отнесла доказательство тому, кого уже вряд ли верну.

Я нашла устройство прослушивания. Оно было в моей сумке, с которой я уходила из офиса в день увольнения. Я не знала. Не подозревала. Но теперь понимаю — так London Voice и Марлоу получили ту информацию.

Не с моих слов. Не с моих записей. А тайно. Грязно. Незаконно.

Драко рассказал мне самую большую тайну. Он доверился человеку, которого не обязан был впускать даже на порог. И теперь его тайна — превращена в сотни заголовков и текстов. В оружие против него.

Я рассказываю об этом не ради оправдания. А чтобы вы знали, как далеко заходят некоторые редакции ради «сенсаций».

Это не просто нарушение границ — это разрушение судеб. И это то, с чем я больше не буду мириться.

Да, я была частью всего этого. Да, я ошиблась. Но теперь я говорю — хватит.

Медиа должны быть голосом правды, а не грязью, прикрытой красивой обёрткой.

Я продолжу говорить. Потому что кто-то должен начать рушить эту систему изнутри.»

Она нажимает «опубликовать». И впервые за долгое время чувствует, что поступает правильно — не только по отношению к нему. Но и к себе.

Пусть её всё ещё рвёт изнутри, пусть она не знает, простит ли он. Но впервые её голос — не украден и не правлен редактором. Теперь он её.