спецвыпуск.
!имеются спойлеры, которые могут вызвать много вопросов, поэтому, если вы не хотите проспойлерить себе всю остальную историю, то попрошу не читать!
«Любовь — это когда тебе больно, но ты всё равно хочешь, чтобы он жил. И жил лучше, чем ты».
— Эрих Мария Ремарк
Рэйф Кэмерон.
Я уехал в Румынию.
Улетел первым рейсом, как будто сбежал не с острова, а из самого себя. Из той версии Рэйфа Кэмерона, которую больше не мог выносить. Мне казалось, что расстояние спасёт. Что тысячи километров между мной и Внешними отмелями сотрут из меня голос Вивиан, её глаза, руки, которыми она однажды прижалась ко мне, будто я — её спасение. Какая ирония.
Я поселился в Сибиу — старинном городе с крышами, глядящими в небо, как заговорщики. Места здесь будто застыли во времени, воздух пропитан мраком, сыростью, вином и древнейшими сожалениями. Здесь я мог быть никем. Не Кэмероном, не сыном Уорда, не наследником, не наркоманом, не отцом. Никем. Или хотя бы притвориться, что это возможно.
Я жил с Мэгги — коренная румынка, с глазами цвета старого янтаря и акцентом, который врезается в слух, как нож. Я встретил её в ночном баре — она смеялась, как будто никогда не страдала, и именно это стало для меня магнитом. Я схватился за неё, как за лекарство, как за последнюю сигарету перед казнью.
Мы спали вместе почти с первой ночи. Лёгко, почти по-договорённости. Её тело было горячим, живым, ласковым. Но я никогда не целовал её в лоб, как целовал Ви. Никогда не смотрел ей в глаза после оргазма. Никогда не держал за руку утром. С ней я мог забыться, но не мог жить. Она знала это — и всё равно оставалась.
— Ты не любишь, — однажды сказала Мэгги, лёжа рядом, обнажённая, с сигаретой между пальцев.
— Я не умею, — ответил я.
Она ничего не сказала. Только откинула голову назад, выпуская дым, как молитву, и закрыла глаза. Мне показалось, что ей даже так было лучше, чем быть одной.
Я не пускал её внутрь.
Никого не пускал.
Потому что внутри меня всё ещё жила Вивиан. Не как любимая — как боль. Как та черта, за которой я потерял остатки человеческого. Она носила от меня ребёнка и я не знал, жив ли он.
***
Я удивился, что Ви не сделала аборт. Хотя должен был догадаться — Ки никогда бы не позволила Вивиан остаться с чем-то, что связывает её со мной. Ки была огонь, бунт, инстинкт выживания. И она знала, на что я способен. Она видела, как я ломался, слышала, как Ви плакала, когда думала, что никто не слышит.
Она знала и о том, что по моей вине Роутледж заразилась ВИЧ, что я держал её в годовалом наркотрипе, не силясь отпустить, потому что я любил её грязно, больно, до дрожи, до истерики, до выдоха, который звучит как извинение.
Любовь с Вивиан была не про солнце, не про лёгкий смех на заднем сиденье, не про летние ночи и запах соли. Она была про страх и притяжение. Про зависимость — химическую, эмоциональную, телесную. Она проникала в меня, как яд, и я позволял этому быть, даже просил ещё. И когда Киара сказала, что Вивиан теперь в опасности — не только из-за заболевания, но из-за самого факта существования внутри неё чего-то моего — я понял: я действительно могу разрушать.
В Сибиу никто не знал, кто я. Ни имени, ни прошлого. Только руки с лёгким тремором, зрачки, иногда слишком расширенные, запах перегара по утрам. Я стал тенью в городе, который умеет забывать. Спал до полудня, выходил ночью, пил больше, чем ел. В Румынии пьют горько и не тостуют — как будто пытаются смыть с языка старые воспоминания.
Мэгги иногда смотрела на меня, как на приведение, которого не существует в настоящем мире.
— Ты спишь и зовёшь ее, — сказала она однажды, когда я вернулся из кошмара, прилипшего ко лбу потом и криком.
— Что я говорю? — с неистовым желанием пить, спрашивал в ответ я. Я понимал, что зову Вивиан, но пытался оттолкнуть от себя это. Не хотел снова и снова вспоминать ее лёгкий румянец по утрам, веснушки, которыми одарила её природа, а уж тем более глаза, которые манили и убивали одновременно.
Мэгги медленно встала с кровати, накинула на плечи тонкую рубашку и, не поворачиваясь, сказала:
— Ты зовёшь её по имени. Иногда просишь прощения. Иногда просишь… чтобы она не уходила. И потом молчишь так, что я боюсь, ты не проснёшься.
Я ничего не ответил, не потому что не знал, что сказать — а потому что знал всё слишком точно. Я действительно хотел, чтобы Вивиан не уходила. Даже если весь мой облик, весь мой путь и каждый прожитый день были направлены именно на то, чтобы изгнать её из своей жизни. Из сердца. Из плоти. Я гнал её, как чуму, и жаждал её, как воздух.
Она приходила ко мне во снах, такая, какой я запомнил её в самый последний день: губы, тронутые синевой недосказанности, волосы спутанные, как судьба, и глаза — в которых дрожала пустота. Не боль, не гнев, а именно пустота. Как будто я вытравил из неё всё, что было когда-то живым.
Я помнил, как прикасался к ней. Не только руками — кожей, взглядом, голосом, дыханием. Помнил, как её ресницы щекотали мою щеку, когда она засыпала рядом. Помнил, как она однажды сказала: «Ты — огонь, который не греет. Только жжёт.»
Я тогда рассмеялся, а теперь… теперь я знал, насколько она была права.
Иногда я подолгу стоял на балконе, курил в дождь. В Сибиу часто шли такие тихие, затяжные дожди — будто небо плакало не из боли, а от скуки. В них не было бури, только бесконечная, липкая тоска. Мне нравилось чувствовать, как промокает майка, как стекают капли по шее, как будто город пытался меня отмыть. Безуспешно.
Я смотрел вниз, на каменные мостовые, по которым шли чужие жизни. Люди здесь казались такими медленными, как будто время текло по другой логике. Оно здесь не торопилось. А я торопился забыть. Но память — это не что-то, от чего можно улететь. Это паразит, присосавшийся к позвоночнику.
Мне снилось, как Вивиан держит на руках ребёнка. Я не видел его лица — только край пледа, маленькие пальцы, сжимающие её палец, и её глаза. Не заплаканные, нет. Просто уставшие. Та утомлённая нежность, что есть только у тех, кто слишком много любил и слишком мало получал в ответ. Во сне она ничего не говорила. Только смотрела. И я просыпался с ощущением, что задохнулся.
***
Письмо Ки я нашёл случайно.
На десятый месяц моего добровольного изгнания Мэгги принесла с почты небольшой конверт. Удивлённо подняла бровь:
— У тебя есть друзья, которые умеют писать письма?
— Нет, — пробормотал я, вырывая у неё конверт, как будто там могла быть граната. Рукопись была её. Кривоватая, порывистая, неразборчивая — Киара писала всегда так, будто ругалась. Я сел на край кровати, включил настольную лампу, как будто свет мог смягчить удар. Не смягчил.
«Если ты читаешь это — значит, ты всё ещё жив. Честно? Не уверена, радоваться мне или нет. Но ты должен знать: ребёнок родился. Мальчик. Ви назвала его Джей Джей. И, ты знаешь в честь кого. Это имя будто само пришло в голову. Он крошечный, хрупкий, так ещё и упрямый, как ты. У него твои глаза, только без той тьмы, которая вечно тащится за тобой, а ещё у него рыжие волосы, как у Ви. Взял, все самое лучшее от родителей. И если когда-нибудь ты захочешь, чтоб он знал, кто её отец — сначала ответь себе: ты этого хочешь ради него или ради себя?»
Я читал это, и руки у меня дрожали. В висках что-то стучало — не кровь, не боль, а что-то ещё, невыносимое. Я не плакал, у меня не было на это права. Просто сидел и смотрел в стены, как в лабиринт.
Джей Джей.
Имя пробило во мне дыру. Как будто Ки вырвала часть меня и пришила к этому мальчику. Частичка моей жизни, которой я не коснулся. Моё продолжение — и мой позор. Я не был рядом, а лишь променял все на румынские дожди и дешёвый алкоголь.
Я вспоминал, как она говорила, что по рождению ребенка, она обязательно назовет его — Джей Джей, в честь Мэйбанка, который погиб, которого Вивиан любила, не смотря на все разногласия и боль.
Я перечитывал фразу, будто пытался прожить её другой кожей. Джей Джей. Как будто Ки вбила гвоздь в грудную клетку — точно, намеренно, красиво. В честь их друга, которого я презирал за его чистоту и искренность. В честь того, кого она потеряла, а Вивиан — любила, несмотря ни на что, даже несмотря на меня.
И я понял: он — не просто ребёнок. Он — напоминание. Уплотнённая память, дань чему-то, что было больше меня, сильнее.
Джей Джей Роутледж. В моём мозгу это имя звучало, как пощечина, потому что я знал — Ки не сделала бы этого из мимолётного порыва. Это была её правда, их правда. Мальчик — с моими глазами, но без той тьмы, которую я всегда в них таскал, и с волосами Ви — цвета огня, которым она однажды меня выжгла.
И я... не знал, кто я теперь в этом уравнении.
Не отец. Не даже просто мужчина, с которым Ви когда-то была.
Я был не там. Не с ними. В метафорической Румынии своего изгнания, в городах, где время застыло и запах вина прятал в себе столько же боли, сколько и утешения. Я прожигал дни, потому что не мог их прожить. Я пил, потому что только так не чувствовал — себя, мир, её.
Я не был рядом, когда она рожала. Когда она, может быть, кричала от боли, или когда Ки держала её за руку, или когда мальчик впервые вдохнул этот проклятый воздух. Не держал его. Не смотрел, как сжимаются его крошечные пальцы. Не слышал первого крика. Не выбирал для него плед, не искал погремушек. Я выбрал тень. Убежал, как трус. Променял возможность быть кем-то — пусть даже на краю, пусть даже неполно — на то, чтобы остаться ничем.
И теперь этот ничто сидел на краю старой кровати, с куском письма в дрожащих пальцах, и не знал, чем дышать.
Я вышел на улицу — босиком, в тонкой рубашке, в которой спал. Асфальт был холодный, мир — не меньше. Воздух пах сыростью и ночной тишиной. В Сибиу всё замирает после полуночи. Город будто выдыхает. Смотрит своими оконными глазами на небо, и ни в ком не нуждается.
Я сел на каменные ступени старого здания, где жил, закрыл лицо руками.
— Джей Джей, — прошептал я.
Имя и всё внутри содрогнулось.
Я не знал, как быть, что делать с этим знанием. Хотелось разодрать себе грудь, чтобы вынуть оттуда весь этот запоздалый страх. Хотелось напиться. Исчезнуть ещё дальше — может, в Трансильванию, может, в старый монастырь, где тебя не спрашивают, как ты дошёл до жизни такой. Хотелось написать Ки, попросить фотографию. Хотелось... слишком многого. А был я — один, без права.
«Я не просил, чтобы ты появился. Но если бы меня спросили теперь «хотел бы ты ребенка?» — я бы всё равно сказал «да», и не солгал бы», — пронеслось в голове, от этого стало ещё больнее, нежели от осознания, что у меня теперь есть продолжение, есть тот, кто станет лучше меня, лучше всего этого острова. Но, он не будет «наследником», каким был я сам, Вивиан сделает его счастливым, она из кожи вон вылезет, дабы у ребенка было лучшее будущее. Я ней гордился, не смотря на то, что сделал много плохих вещей, от которых самому становилось омерзительно.
Даже не столько омерзительно — нестерпимо. Как будто я всё ещё был внутри той же клетки, из которой сбежал, и в ней — мои собственные поступки, взгляды, резкие слова, сломанные обещания. Я мог бы вспомнить каждую ссору с Ви: её глаза, полные обиды, её руки, крепко сжатые на груди, будто она пыталась не дать себе разлететься на куски. Я мог бы вспомнить, как однажды закричал на неё так, что сам испугался себя — а она, маленькая, упрямая, не дрогнула, просто отвернулась и вышла, не хлопнув дверью.
Я сделал всё, чтобы она ушла. Я не верил, что способен быть рядом. Я хотел «спасти её от себя» — вечная, идиотская отговорка таких, как я. Слишком больных, чтобы любить по-настоящему, и слишком гордых, чтобы признать это вслух. А теперь? Теперь у неё ребёнок. И этот ребёнок — мой, в этом я ни на секунду не сомневался.
***
Я не выходил из дома три дня. Ел то, что осталось в кладовке, пил воду, смотрел в потолок. Не потому что искал ответы, а потому что ни один из вопросов не умещался в голове. Мэгги, с которой я жил в последние месяцы, ушла ещё на вторые сутки — написав записку на клочке старого билета: «Ты снова в этой дыре. Я не буду ждать, пока она тебя полностью сожрёт».
Я не держал зла. Не стал даже перечитывать. Она не была ни Ви, ни Ки. Она была просто голосом на кухне, чьё дыхание напоминало мне, что я ещё не умер. Я не любил её — и потому отпустил без слов, без ругани, как было бы с Вивиан.
На четвёртый день я вышел на балкон. Дождь перестал идти, но воздух оставался липким, вязким, как сироп. Сибиу тянул за плечи, как уставшая мать — «вернись в постель, ты слишком много думаешь». Я смотрел на мокрые крыши, на уличные фонари, чьи тусклые ореолы плавали в тумане, и думал — а чувствует ли Джей Джей дождь, так же, как я когда-то? Любит ли он запах мокрого дерева? Спит ли на боку, зажав ладошку под щёку? Плачет ли по ночам?
Я был от него дальше, чем любой чужой человек. Убийственно далеко. И всё же — в этот момент, он был ближе, чем всё, что я знал.
На шестой день я решился. Написал Ки. Просто:
«Ты не обязана, но если можешь… пришли мне его фотографию. Я не буду вмешиваться. Просто хочу знать, что он действительно жив».
Ответ пришёл не сразу. Может, она колебалась, может, смотрела на экран, прижимая Джей Джея к себе, и думала — зачем. Или может — наоборот: не думала вовсе, а просто нажала «отправить» спустя час, и дело с концом.
Фото было не чётким, снято наспех, в полутьме, но я увидел. Маленький свёрток, в пижаме с медведями, спящий, уткнувшись щекой в плечо Ви. И у неё — усталое лицо, но светлое. Такое лицо бывает у тех, кто выстоял бурю и теперь держит на руках доказательство, что не зря.
У него были мои глаза, я сразу это понял. Только чище, не потемневшие от гнева и боли, не пронзённые страхом. Просто глаза ребёнка, который ещё не знает, откуда он пришёл. И, может, никогда не узнает.
Я разрыдался беззвучно, как будто изнутри вытащили пробку, и всё вылилось наружу и, я не стыдился этого. Я впервые — за долгое, слишком долгое время — почувствовал, что жив.
[очень благодарна вам за прочтения и отзывы! после некоторых просьб и осознавая свои возможности, я решилась на создание телеграмм канала, где буду делиться с вами спойлерами, примечаниями и многими другими приколами к своим работам! кому это будет интересно, то милости прошу 🫶🏻
ссылочка: https://t.me/wxstrfy
юз: wxstrfy (катя философствует)]