19. С самого начала.
Мы выходим в коридор, и доктор Аврелий опускает руку на моё плечо.
— Помогло? — спрашивает он.
— Не уверен, — отвечаю я. — Мой к ним визит ничего не решает. Эти люди не могут вернуть мне то, что забрали. Они уже уничтожили всё, что могли.
— Верно. Тебе нужно продолжать искать себя, — говорит доктор Аврелий, — и работать над памятью.
— По-вашему, я найду ответ? — спрашиваю я, пока доктор катит моё кресло по коридору и вывозит из тюрьмы. — Мне до сих пор кажется, что я потерял абсолютно всё. Включая себя. И Китнисс. Мне кажется, будто её уже не существует в моей жизни, хоть я и знаю, что она жива. Мы с ней не видимся. Она ко мне не приходит. Я чувствую себя брошенным.
— Ты сможешь вновь обрести себя, — отвечает доктор и, постукивая меня по голове, говорит: — Ответ здесь.
Она у тебя в сердце. Найдёшь её — найдёшь себя.
— Прим говорила, что Китнисс знает ответ.
— Это похоже на правду. Наверняка у неё найдутся ответы на многие вопросы. И ваши отношения чрезвычайно важны. Но ты — личность. Твоё существование не в её власти. Ты должен найти другие причины, чтобы жить.
— И всё же я чувствую, что завишу от неё, — признаюсь я.
— В таком случае, что с тобой станет, если она умрёт или никогда больше не заговорит? Если она больше не появится в твоей жизни? — спрашивает доктор. — Не хочешь ли ты сказать, что тогда ты перестанешь существовать?
— Я не знаю. Наверно, я никогда не перестану искать и никогда не найду лучшей жизни. На родной земле я стану чужаком.
— Может быть, будет лучше, если ты вернёшься домой, в Двенадцатый? — предполагает доктор. — Атмосфера поможет тебе держаться непринуждённо и, следовательно, улучшит твоё состояние в эмоциональном плане. К тому же, ты можешь восстановить там свои связи.
— Может быть. Я бы хотел отправиться домой. Честно. Но мне страшно, потому что я не знаю, что меня там ждёт.
— Вот что я тебе скажу: мы полечим тебя здесь ещё какое-то время, а потом я смогу отправить тебя домой, — говорит доктор Аврелий. Я поднимаю на него глаза и вижу на его лице ободряющую улыбку. — Не переставай надеяться, Пит.
Мы возвращаемся в госпиталь, и медсестра помогает мне забраться в постель.
— Боли беспокоят? — осведомляется она.
— Я бы не отказался от морфлинга.
Расслабляюсь я только после того, как она даёт мне таблетку. Визит к Марзии и Антонию отнял у меня больше сил, чем я ожидал. Что там говорил доктор? Нужно найти своё предназначение? Не связанное с Китнисс? Что для меня ещё осталось в этом мире?
Большинство дистриктов уничтожено. Капитолий — тоже. Умерло так много людей, а осталось ещё меньше. Я вспоминаю свои слова, сказанные во время интервью с Цезарем Фликерманом. Полностью истребить человеческую расу. Этого ли мы добиваемся? В надежде на что? На то, что самые порядочные из нас унаследуют руины, затянутые дымом?
Я бы даже сказал: жаль, что мы не истребили самих себя. На земле всё ещё есть люди, которые не утратили способность уничтожать. На секунду мне кажется, что я несу этот груз на своих плечах. Тяжесть вины за все причинённые этому миру беды. Меня одолевает чувство уныния, потому что нет никакой надежды на хорошее будущее.
Несмотря на чувство безнадёги, я всё же соглашаюсь на лечение под руководством доктора Аврелия. Кажется, этому человеку, которому присуще рациональное мышление, который разумно подходит к моему лечению, можно доверять. Он делится со мной своими мыслями по поводу новой целительной методики.
— Чтобы помочь тебе разобраться с воспоминаниями, я считаю, лучше всего начать с самого начала. Судя по твоим словам, до сих пор тебе удавалось возвращать себе случайные воспоминания, задавая случайные вопросы. Все они непоследовательные, то есть плавают в твоём сознании.
— Начать с самого начала? — говорю я. — В этом есть смысл. Надеюсь, удастся разобрать путаницу в голове.
— Уверен, так и будет. Теперь постарайся забыть обо всём, что происходило под принуждением и начни с того, что, как ты знаешь, было правдой. Восстанови историю с нуля, соответствуя своим воспоминаниям, и двигайся дальше.
Некоторое время доктор молча смотрит на меня, пока я думаю, с чего начать.
— Что первое приходит на ум? — подсказывает доктор.
— Как мои братья резвятся. Я вспомнил это ещё в Тринадцатом, когда пришёл в гости к одному из охранников.
— Хорошо, очень хорошо, — хвалит доктор. — Сколько тебе тогда было лет?
— Не больше трёх, — отвечаю я.
— Очень полезно знать, что у тебя есть такие ранние воспоминания. Не каждый человек может похвастаться тем, что помнит свою жизнь, начиная с тех самых пор, как он только-только научился ходить. Ты помнишь, где ты жил и какой была твоя жизнь?
Я киваю и начинаю рассуждать вслух:
— Мы жили над пекарней. Дома всегда пахло свежевыпеченным хлебом. Жили мы впятером: родители, Брэнник, Рай и я. Меня всё устраивало.
— Что тебе в жизни нравилось? — интересуется доктор Аврелий.
— Мне нравился запах хлеба. Мне нравилось играть с братьями и печь с отцом печенье.
— А что тебе не нравилось?
Вопрос застаёт меня врасплох. И, честно говоря, я не горю желанием на него отвечать. Но раз доктор спрашивает — на то должна быть причина, поэтому я говорю:
— Мне не нравилось, когда на меня кричали и когда били.
— Можешь рассказать поподробнее? — спрашивает доктор.
— Моя мать, — выдавливаю я, — она была…
Я вспоминаю, как мама замахивалась на меня рукой, — к глазам тут же подступают слёзы. Трудно снова переживать эти моменты. Хотя и смешно, ведь после всего, что мне довелось пережить — стерпеть побои от матери кажется сущим пустяком.
— Твоя мама била тебя? — Голос доктора действует успокаивающе, и я решаю честно ответить ему, хотя ещё ни разу я ни с кем на эту тему не разговаривал.
— Да, била, — говорю я. — Но в свете последних событий — это, можно сказать, мелочь.
— Ну, может, это ты так думаешь. На самом деле всё обстоит иначе, Пит, — говорит доктор Аврелий. — Неважно, что произошло с тобой за последнее время. Мать, бьющая своего ребёнка, — это не мелочь. Потому что такие вещи могут повлиять на тебя в период становления человеком.
— Вы считаете, на мне это как-то сказалось?
— Да, это многое объясняет. К примеру, твоя готовность пожертвовать своей жизнью ради Китнисс на арене.
— Я сделал это, потому что любил её, — возражаю я.
— Несомненно, но не стоит недооценивать того, как поведение твоей матери повлияло на тебя. Как правило, у детей, чьи отец с матерью злоупотребляют родительской властью, развивается низкая самооценка. Сам посуди, у Китнисс было больше причин, чтобы жить, чем у тебя, — объясняет доктор.
Я киваю. В словах доктора есть резон. И, тем не менее, мне кажется, дело заключалось не только в низкой самооценке. Во всяком случае, я в это верю.
— Ты, конечно, прав: твой поступок объясняется любовью к Китнисс, и это многое говорит о силе твоего характера. Несмотря на то, как тебя воспитывали, — ты стал хорошим человеком.
— Благодаря папе, — задумчиво говорю я. — Он был замечательным человеком. Я многому у него научился.
— Хорошо, когда один из воспитателей может подать хороший пример и показать, что жизнь чего-то стоит, — говорит доктор Аврелий, беспрерывно строча что-то в блокноте. Мою голову занимают мысли о родителях и их противоречащих друг другу ролях, которые им довелось сыграть в моей жизни.
— Меня впечатляют твои успехи, Пит, — нарушает тишину доктор Аврелий. — Я ни разу не слышал, чтобы человек, подвергшийся охмору, мог вспомнить так много о своём детстве. А ты смог, и это очень хорошо. Особенно, учитывая нынешние обстоятельства. С этим можно работать. Выстраивать воспоминания от самого фундамента и возводить их до тех пор, пока всё не восстановим.
Я хмурюсь.
— Так уж и всё? Думаете, это возможно?
— Может, и не всё, — отступается доктор. — Но много! Я весьма доволен твоими результатами!
С этими словами он покидает палату. Интересно, о каких это результатах он говорил? Всё, чего он добился сегодняшним сеансом терапии, — это напомнил мне о том, что моих родителей больше нет в живых. Едва ли это можно назвать прогрессом.
Ночью я с трудом засыпаю, а когда мне всё-таки удаётся уснуть, меня одолевают кошмары. Взрываются бомбы, и мои родители сгорают дотла. Братья задыхаются дымом. Меня мучает жгучая боль. Огонь пожирает и Прим. В пламени огня, который никто никогда не погасит. В конце концов, я так устаю от этих красочных сновидений, что больше не пытаюсь уснуть, и всю оставшуюся ночь не смыкаю глаз. Я немигающим взглядом гляжу на жемчужину, лежащую на прикроватной тумбочке. Что она значит? И почему лежит здесь? Я решаю завтра снова спросить об этом доктора. Он хочет вытягивать из меня воспоминания постепенно, в хронологическом порядке, но мне надо знать.
Наконец, наступает рассвет, и медсестра говорит, что ко мне пришёл посетитель. Я сажусь на кровати, не зная, чего ожидать, как вдруг в палату входит Эффи Тринкет. Она совсем не изменилась, хотя в её взгляде появилась некоторая напряжённость.
— Привет, Пит, — говорит она и подходит ближе к кровати. Эффи беспокойно мнёт в руках носовой платок, не зная, что сказать.
— Рад снова видеть тебя, Эффи, — улыбаюсь я.
— Да-да, — бросает она и осматривается в палате. Её взгляд падает на жемчужину, и она восклицает: — О! Это та жемчужина, которую ты подарил Китнисс!
Эффи берёт в руки жемчужину и ударяется в слёзы.
— Эффи, — обеспокоенно говорю я и трогаю её за руку. — Что случилось?
— Ничего, ничего, — отвечает та, утирая слёзы платком. — Просто эта жемчужина, и вы с Китнисс на арене Квартальной Бойни. Столько воспоминаний. Вот и всё. — Эффи смотрит мне в глаза — уголки её губ подрагивают, когда она улыбается мне. — Я невероятно счастлива, что ты жив, что вы оба живы.
Я улыбаюсь ей в ответ и думаю, что необязательно ждать доктора Аврелия. Чем Эффи хуже?
— Эффи, ты можешь рассказать мне о жемчужине? Я ничего не помню.
— Ну конечно же. Я могу рассказать тебе абсолютно всё, — отвечает та. — С чего бы начать? Дай-ка подумать… — Она едва заметно хмурит брови, потом улыбается. — А, точно! Вы рыбачили. Это было сразу на следующий день после того, как ты отдал ей медальон. Вы с Финником и Китнисс ловили рыбу. Ты поддел ножом раковину, открыл устрицу и достал жемчужину. Я хорошо запомнила этот момент, потому что ты сказал Финнику, что если как следует надавить на уголь, то он может превратиться в жемчуг. Да, это были мои слова, я помню! — сияет Эффи.
— Точно.
Она вполне могла ляпнуть что-нибудь в таком духе. Конечно, это бессмысленно, потому что уголь ни за что не может превратиться в жемчуг. Жемчужины вырастают в устрицах. Они — красота, порождённая болью.
— Так вот, ты подарил жемчужину Китнисс. Она приняла её, — говорит Эффи. — Конец. По крайней мере, это всё, что показали в эфире.
— А мы говорили что-нибудь друг другу? — спрашиваю я.
— М-м… да. Китнисс поблагодарила тебя. Потом ты спросил, помог ли медальон. Она сказала — да. Всех мелочей не упомнить. Но ты пытался убедить её в том, что она должна жить. А она с тобой не согласилась.
— Почему? — спрашиваю я. — Почему она не согласилась?
— Наверно, потому же, почему и на первых Играх, Пит, — серьёзным тоном говорит Эффи. — Она на самом деле не хочет жить без тебя.
— Сомневаюсь, что это до сих пор так, — отвечаю я.
Эффи делает глубокий вдох.
— Произошло много того, о чём мне неизвестно. Столько всего поменялось. А ты как чувствуешь? Ты хочешь жить без неё?
— Похоже, она может вернуть меня к жизни. Но как я могу быть уверен? Мы с ней не виделись целые дни. Хеймитч сказал, что она не разговаривает.
— Да, я тоже слышала. Полагаю, скоро мы это выясним. На следующей неделе состоится казнь Сноу. Китнисс выпала честь застрелить его.
— Правда?
— Да. Требуется присутствие всех победителей. Отчасти поэтому я здесь. Тебя и других победителей ожидают на совещании, после которого вас отведут на террасу Президентского дворца — там произойдёт публичная казнь.
— Что за совещание?
— Не знаю: его цель засекречена. Совещание состоится в среду в полдень. Я буду сопровождать Китнисс. Могу прислать за тобой кого-нибудь. А теперь, прошу извинить, но мне пора идти. У нас плотный график, а мне ещё предстоит найти подготовительную команду Китнисс.
Эффи возвращает мне жемчужину и целует в щёку.
— Увидимся на следующей неделе.
В последующее время, ежедневно, меня навещает доктор Аврелий, и мы разговариваем о моём детстве. Мы обсуждали школьные дни, то, как я подружился с Ником, Сэминсом, а позже и с Элгором. Говорили о Делли и наших с нею рисунках на асфальте, об учителях и моих одноклассниках. Мы затронули все темы. Доктор Аврелий был вполне удовлетворён тем, что мне удалось вспомнить.
За день до казни доктор Аврелий даёт оценку состоянию моего мозга.
— Кажется, они и впрямь подменили лишь те воспоминания, которые касаются Игр. Все остальные только перемешались в голове, но остались нетронутыми. Поэтому, я думаю, пора приступить к разговору о Китнисс. Что ты знаешь о ней из школы? Не думай о том, что случилось после Жатвы, вспомни свои ранние годы. Была ли уже тогда в твоей жизни девочка по имени Китнисс?
— Китнисс, — повторяю я медленно, как будто слышу это имя в первый раз. — Она тоже училась в моём классе. Я помню, как папа впервые привёл меня в школу и, показав на неё, сказал, что её отец поёт так хорошо, что все птицы замолкают, услышав его. Китнисс много раз пела в школе, у неё был прекрасный голос. Учительница музыки её просто обожала. Её пение завораживало.
Я замолкаю и закрываю глаза, вызывая в воображении образ поющей Китнисс.
— Я полюбил её уже тогда, — шепчу я.
— Из-за её голоса? — уточняет доктор.
— Да…, но не только. Я не знаю, как объяснить, но в ней есть что-то такое притягательное, что привлекает внимание окружающих. Вот и меня она очаровала. Я был слишком застенчив, чтобы заговорить с ней, а она своим поведением немного пугала, в хорошем смысле, конечно. Она была прекрасна, удивительна.
Доктор Аврелий записывает за мной. Следующий час наши разговоры занимает лишь Китнисс. Как она приходила в пекарню со своим отцом, чтобы продавать добычу. Как после его смерти я дал Китнисс буханки хлеба. И как вскоре после этого она стала приходить в пекарню, чтобы торговать самостоятельно. Приходила она либо одна, либо с Гейлом. Я рассказываю доктору о своей ревности и о том, как Китнисс всегда попадала белкам прямо в глаз.
В завершении сеанса доктор Аврелий проверяет свои записи и говорит:
— Замечательно, просто замечательно. Теперь, полагаю, мы подобрались ко дню Жатвы. Мы сделали большой прогресс всего за неделю. Но трудности только начинаются. Спешить ни к чему. Завтра состоится казнь Сноу, и, как ты знаешь, твоё присутствие там необходимо. На сегодня всё, так что попробуй отдохнуть, не забывай про физиотерапию, чтобы спина скорее зажила. Не переживай по поводу завтрашнего дня — он будет трудным: исполнение приговора и прочее, но постарайся много об этом не думать.
На следующий день в палату заявляется сопровождающая; она готовит меня к грядущему событию и предшествующему ему совещанию, на котором мне положено быть в двенадцать. Благодаря физической терапии, назначенной на прошлой неделе, теперь я могу надеть тёмно-серую форму повстанцев, которую мне заблаговременно выдали. Пару дней назад мне соорудили новый протез, и теперь я могу обойтись без инвалидного кресла. Сопровождающая заказывает машину от госпиталя до Президентского дворца. По прибытии она тут же ведёт меня в конференц-зал. В зале стоит огромных размеров стол и несколько стульев. Два сидения уже заняты Джоанной и Энобарией. Я сажусь рядом с первой. Обе всем своим видом показывают, что они в бешенстве. Приди я немного позже, то наверняка бы застал момент, как они раздирают друг другу глотки.
— Зачем нас собрали? — обращаюсь я к Джоанне.
Она пожимает плечами.
— Понятия не имею.
Открывается дверь, и в зал входят Хеймитч, Бити и Энни. Я так давно их не видел. Не припомню, когда я видел изобретателя в последний раз. С Энни мы виделись в столовой Тринадцатого ещё до моего отбытия в Капитолий. Тогда, наверное, и произошла наша последняя встреча. Глядеть в глаза Энни особенно тяжело: в её взгляде нескрываемая боль утраты.
— В чём дело? — осведомляется Джоанна у новоприбывших.
Энни сокрушённо качает головой: её-то цель собрания несильно заботит. Хеймитч с хмурым видом плюхается на стул. Вид у него ещё более уставший, чем обычно.
У Бити находится ответ для Джоанны:
— Никто нам не сказал, но учитывая круг собравшихся лиц, можно сказать, что речь пойдёт об Играх. Судите сами, здесь одни победители.
— Где в таком случае Китнисс? — спрашивает Джоанна.
Только Бити собирается ответить, как в зал входит сама Китнисс, облачённая в костюм Сойки-пересмешницы. В одной руке она держит стакан, в котором стоит белая роза, в другой руке зажат лук. Мы так давно не виделись, что теперь её облик меня обескураживает. На коже есть шрамы от ожогов, но команда подготовки, по-видимому, сделала всё возможное, чтобы их скрыть. И, тем не менее, я бы не сказал, что Китнисс выглядит абсолютно здоровой.
Удивлённая не меньше нас, она осматривает зал.
— Что происходит?
— Точно не знаем, — отвечает Хеймитч. — Кажется, встреча оставшихся в живых победителей.
— Выжили только мы? — спрашивает Китнисс.
— Такова цена славы, — замечает Бити. — Нас ненавидели обе стороны. Капитолийцы убивали победителей, которых подозревали в сотрудничестве с мятежниками. Повстанцы уничтожали тех, кого считали союзниками Капитолия.
Джоанна, сидящая рядом со мной, бросает на Энобарию уничтожающий взгляд.
— А она что здесь делает?
За спиной Китнисс появляется президент Койн.
— Она получила неприкосновенность по условиям так называемого Договора Сойки. Китнисс Эвердин согласилась поддержать повстанцев в обмен на гарантии безопасности для пленных победителей. Она выполнила свою часть соглашения, и мы поступим так же.
Неужели так и есть? Китнисс требовала гарантировать нашу безопасность? Я никогда об этом не слышал, и теперь немало удивлён. Зачем ей нужно было просить за нас? Чтобы защитить?
Энобария презрительно улыбается, глядя на Джоанну.
— Смейся, смейся, — ворчит та. — Мы всё равно тебя убьём.
— Китнисс, садись, пожалуйста, — просит Койн. Она закрывает дверь и садится во главе стола.
Китнисс занимает место между Энни и Бити, прямо напротив меня. Она ставит стакан с розой на стол — я же невольно смотрю на её пальцы, сомкнувшиеся вокруг стакана. Её шрамы напоминают о том, как выгляжу я сам. Сожжённый, изуродованный. Из-за этого я чувствую себя неловко. В особенности потому, что я не имею никакого представления о том, что чувствует ко мне Китнисс.
Я вспоминаю, как Гейл сказал, что она любит меня. Однако я в этом не уверен. Осталось ли в её сердце место для любви теперь, когда её сестра мертва? Или весь мир утонул в скорби и печали? Может, она — всего лишь тень молодой девушки, к тому же, бездомной, как ветер? Бездомной, как и я сам.
Койн сразу переходит к объяснениям, почему мы все здесь собрались.
— Я пригласила вас сюда, чтобы уладить один вопрос. Сегодня мы казним Сноу. За последние недели сотни подручных Сноу, угнетавших население Панема, также предстали перед судом и теперь ждут казни. Однако жители дистриктов считают, что это слишком малая плата за их страдания. Более того, многие требуют уничтожить всех граждан Капитолия — но мы не можем на такое пойти, ведь подобная мера поставит под угрозу выживание нас как вида.
Я не прислушиваюсь к словам, слишком занятый мыслями о сидящей передо мной девушке. Я сказал доктору, что она пугала меня. Она была такой бесстрашной и восхитительной. Сейчас я не знаю, как к ней подступиться. Как будто мы вернулись в самое начало, когда не было ни Жатвы, ни Игр, и когда я стеснялся даже посмотреть на неё. Поэтому, заметив её пристальный взгляд, я тут же отвожу глаза и смотрю на трещинку в деревянном столе.
— Мы предложили альтернативный вариант, но, не сумев прийти к единому решению, согласились, что это должны сделать победители. План утверждается большинством из четырех голосов, воздержаться от голосования нельзя, — продолжает Койн, и тут до меня доходит, насколько абсурдны её слова. — Предложение заключается в следующем: вместо того, чтобы уничтожить всё население Капитолия, мы устроим последние, символические Голодные игры, в которых будут участвовать люди, напрямую связанные с бывшими властителями.
Все ошарашено смотрят на неё.
— Что? — спрашивает Джоанна.
— Мы устроим ещё одни Голодные игры, в которых примут участие дети Капитолия, — отвечает Койн.
— Вы шутите? — спрашиваю я, искренне не веря её словам.
— Нет. И если мы в самом деле проведем Игры, все будут знать, что это сделано с вашего одобрения, однако результаты голосования мы сохраним в тайне — ради вашей же безопасности, — говорит Койн.
— Это придумал Плутарх? — спрашивает Хеймитч.
— Нет, это моя идея, — отвечает Койн. — Нам нужно уравновесить жажду мести и число жертв. Можете приступать к голосованию.
Она сумасшедшая. Как я раньше об этом не додумался? Эта дамочка выжила из ума: сначала отправила меня в Капитолий, а теперь хочет устроить ещё одни Голодные Игры.
— Нет! — восклицаю я. — Я, конечно, против! Нельзя устраивать ещё одни Игры!
— Почему бы и нет? — злобно отзывается Джоанна. — Так будет справедливо. У Сноу даже внучка есть. Я голосую «за».
— И я тоже, — говорит Энобария. Её голос звучит холодно и безучастно. — Пусть узнают, каково пришлось нам.
— Именно из-за этого мы и подняли восстание! Помните? — Я обвожу взглядом умолкнувших собеседников. Конечно, они не согласятся со мной. — Энни?
— Я, как и Пит, голосую «против», — говорит она. — И если бы Финник был здесь, он поступил бы так же.
— Но его здесь нет. Его убили переродки Сноу, — напоминает Джоанна. Я бросаю на неё испепеляющий взгляд, но она не обращает внимания.
— Нет, — говорит Бити. — Это создаст плохой прецедент. Нельзя считать всех остальных врагами; сейчас главное — единство, иначе нам не выжить. Я против.
— Остались Китнисс и Хеймитч, — говорит Койн.
Хмурясь, Хеймитч смотрит на Китнисс. Складки на его лбу углубляются, как будто он пытается решить сложную задачу.
Китнисс тоже тянет время. Когда ответ всё-таки срывается с её губ — он разбивает мне сердце.
— Я голосую «за»… ради Прим.
— Хеймитч, твой голос решающий, — напоминает ему Койн.
— Хеймитч! — кричу я. — Ты не можешь проголосовать «за»! Не можешь! Подумай о бойне. Эти дети ни в чём не виноваты! Их смерти будут лежать на твоей совести!
Бесполезно. Мои слова для него — пустой звук. Он не сводит взгляда с Китнисс, соображая что к чему. И я знаю, что между ними двумя сейчас что-то происходит, как это было всегда. Что-то, к чему я никогда не имел отношения. В конце концов, они стоят друг друга, Хеймитч и Китнисс. Оба бесстрашны, безрассудны и отважны.
По глазам я понимаю, что он принял решение.
— Я поддерживаю Сойку, — произносит Хеймитч, решив тем самым наши судьбы.
— Отлично. Решение принято, — резюмирует Койн. — А теперь нам пора. Казнь состоится совсем скоро.
Она поднимается из-за стола и направляется к двери. Китнисс берёт стакан с розой и протягивает его президенту.
— Вы не могли бы распорядиться, чтобы над сердцем ему прикололи вот это?
Койн забирает у неё стакан.
— Конечно. Кроме того, я позабочусь о том, чтобы он узнал о новых Играх.
— Спасибо, — отвечает Китнисс.
В зал заходят люди и уводят меня вместе со всеми победителями. Всеми, кроме Китнисс. Нас выставляют на узкой улочке перед дворцом, всего в нескольких шагах от того места, откуда Китнисс застрелит Сноу.
Пока на Круглую площадь ещё стекается люд, я думаю над тем, что произошло в зале. Грядут ещё одни Голодные Игры. Я не понимаю. Неужели люди не способны учиться на своих ошибках? Неужели история повторится? Будет ли она повторяться бесконечно? Если так, то для чего мы это сделали? Все эти люди умерли напрасно. Нескончаемый список: мои родители, братья, Ник, Финник, Прим, Порция, Сенса, Морна, Джозис, Цинна, Рута, Марли. И этот список всё растёт. Их жертвы бесполезны. Мы ничего не добились. История ничему нас не научила.
А почему? Когда я перестану задавать себе этот вопрос: почему? Помнится, как папа говорил мне, что нельзя ответить на все вопросы в мире. У этого вопроса точно нет ответа. Теперь я это сознаю и чувствую себя поверженным. Как будто в мире не осталось ничего, ради чего стоит жить. И внезапно во мне вспыхивает безудержная ненависть к Китнисс за то, что она не убила меня, когда была такая возможность. Что не запустила стрелу мне в голову тогда, в канализации. Потому что сейчас, я точно знаю, лучше быть мёртвым, чем живым. Это лёгкий путь.
Тогда что не так? Что плохого в том, что я для разнообразия не хочу разгадывать никаких головоломок? Разве я не заслуживаю лёгкой смерти после всего, через что я прошёл? Но потом я понимаю, что не существует для меня никакого лёгкого пути, да и идти по нему мне бы не хотелось. Потому что тогда мне пришлось бы признать, что я потерял надежду. А я не могу. Мне хочется найти что-нибудь такое, от чего жизнь снова обрела бы смысл. Но не всё сразу. Ни сегодня, ни завтра — на это потребуются недели, месяцы и даже годы. Но я не сдамся. Ни за что не признаю, что я проиграл в этой борьбе. У нас ещё есть шанс. Если мы отгородимся от этого мира и сосредоточимся на нашей маленькой вселенной — жизнь опять обретёт смысл.
На площадке появляется Китнисс. Внутри меня кипит злость из-за того, что она отдала свой голос в пользу Игр. Почему она это сделала? Что всё это значит? Я разочарован её решением. Я чувствую, что меня покинули. Она должна была быть на моей стороне, должна была выступить против истребления невинных детей. Я не понимаю её помыслов. Китнисс сказала, что сделала это ради Прим. Но что она имела в виду? Неужто за этими словами кроется что-то большее? Её переглядки с Хеймитчем были более чем странными, обращение к Койн — тоже. В голову вдруг приходят слова, обронённые Китнисс, когда мы были в бегах, и Капитолий думал, что мы погибли. Тогда Койн произнесла хвалебную речь, а Китнисс сказала, что не знала, сколько она значит для президента. В её замечании сквозила ирония. Мне кажется, всё сводилось к тому моменту, когда нужно было проголосовать «за», хотя я до сих пор не замкнул все звенья этой цепочки.
Я не ожидал, что ответ придёт так скоро. Когда появляется Сноу, и Китнисс прицеливается — я вижу, как это происходит. Она поднимает лук, направляет наконечник стрелы вверх и ослабляет тетиву.
Президент Койн переваливается через край балкона и падает на землю. Она мертва.