Конец прекрасной эпохи

🌟 ПОЖАЛУЙСТА, ПОСТАВЬТЕ ГОЛОС ЭТОЙ ЧАСТИ!🙏🏻🥹 Спасибо! ☺️❤️

— Этого ещё не хватало, — комментирует ситуацию Витя Пчёлкин. — Нам совсем не надо, чтобы менты начали рыть. Хрящ тогда всем устроит секир-башку.

Они сидят в том самом кафе, куда следующим вечером Венеру всё-таки не без уговоров вытащил Витя Пчёлкин. На горячее заказан цыплёнок табака: кафе называется "Тбилиси", своего грузинского колорита оно не скрывает и среди стандартного для советской едальни перечня позиций предлагает национальные блюда — хачапури, хинкали, лобио, пхали и чахохбили. Венере нравится, как всё это звучит из уст смуглого официанта, тоже грузина, выговаривающего слова с южным придыханием, в котором слышится особая любовь и гордость. На улице февраль, а тут — почти лето.

Венера слушает Витю Пчёлкина, вспоминает Хряща, его тельняшку и татуировку.

— Можно ведь не говорить, что у Космоса при себе были... ну...

Витя Пчёлкин отрицательно встряхивает головой.

— Слишком большой риск, что выйдут на всех. На меня, на Хряща, и так по цепочке... Нет, Веньк, ментов подпускать нельзя. Плохо кончится при любом раскладе.

В тихом и тяжком вздохе звучит вся Венерина утомлённость. Она не может себе объяснить: если криминал — это так беспокойно и проблемно, зачем же люди в него идут?

— Вить, а Хрящ... — рассеянно начинает она. — Он кто?

— Конь в пальто, — огрызается Витя Пчёлкин. Но хмуро добавляет для ясности: — А то сама не понимаешь. Наш старший. Решает вопросы с серьёзными людьми.

— А вы — серьёзные?

— Будем, — коротко отвечает он, не вдаваясь в подробности.

Венере не хочется, что Космос и Витя Пчёлкин стали такими же серьёзными, как Хрящ.

— Я видела у него... — бормочет она и делает глоток вишнёвого компота. — Он оттуда вернулся, да?

Витя Пчёлкин пожимает плечом и ковыряет пальцем скатерть.

— Почему он это всё делает?

— Что — это? — пристально смотрит он Венере в глаза.

Вите Пчёлкину не нравится, что она лезет в такие щекотливые вопросы, поэтому он видимым образом напрягается, чуть поднимает плечи и сжимает кулаки, которые прячет под столом.

— Ну...

Венера всё равно не находит нужных слов, чтобы озвучить свои нехорошие мысли. Хочется и быть честной, и не задеть Витю Пчёлкина одновременно, а это, получается, намерения взаимоисключающие друг друга. Поэтому Венера надеется, что всё выразит её красноречивый взгляд.

Витя Пчёлкин, вдоволь насмотревшись на её представление, достойное театральных подмостков, некультурно складывает локти на стол, смотрит на застиранную, но чистую скатерть и, подумав минуту-другую, выдаёт простой ответ:

— А что ему ещё делать?

— Как что, — искренне удивляется Венера. — Разве мало у нас... Выучиться можно. Честно работать. А он...

— Работать... — хмыкает Витя Пчёлкин и алчно любуется на цыплёнка с золотистой корочкой, которого для них выносят с кухни. — А он работает. У нас же закон такой: тунеядство запрещено. Он сторож. Сторожит, вот, спортивное учреждение. Хорошо сторожит, между прочим, там за всё время его работы не случалось никаких проблем. А ты на человека наговариваешь.

— Если там что и нужно сторожить, то как раз от твоего Хряща, — хмурится Венера.

— Пока там Хрящ, — Витя Пчёлкин безжалостно вонзает вилку в румяную курицу, — криминальный элемент на пушечный выстрел к крыльцу не подойдёт. Да и потом, Венька, Хрящ приносит пользу обществу. Просто не так, как ты себе это представляешь.

— Да? Пользу, говоришь? Интересно же, какую?

Он энергично жуёт и рассматривает Венерино озадаченное лицо. Отвечает не сразу, как будто даёт ей шанс самой построить догадки.

— Как какую, — хрустит солёный огурец на остром зубе Вити Пчёлкина — с такими-то зубами ни огурцов, ни пальцев ему в пасть лучше не совать. — Ты вот хочешь достать... не знаю, к примеру, сапоги. Нет у тебя сапогов, а зима. В чём ходить?

Венера опускает взгляд: на ногах теперь красуются немного жмущие в пальцах сапожки, которые Витя Пчёлкин притащил неизвестно откуда сегодня днём. Сапожки, правда, советские, не такие качественные и красивые, как прежние, импортные. Каблук у них практичный — низкий и неизящный, носы — квадратные, грубые, а голенище топорщится и плохо прилегает к икре. Но Венере всё равно приятно, что Витя Пчёлкин так ради неё расстарался, да и советские сапожки лучше, чем ничего.

— Нужна тебе, значит, обувка. Вы-то с Космосом не в курсе, как это у обычных людей бывает, а я тебе растолкую: нужен талон, а талоны так просто не раздают, пара обуви в год — а если ты эту свою пару потеряла, то не обессудь. Да даже если он у тебя есть, этот талон, — Витя Пчёлкин покачивает в пальцах нож, заляпанный жиром, и тычет им в Венеру так, что ей приходится опасливо откланяться назад. — Даже если он у тебя есть, никакие сапоги тебе всё равно не гарантированы: ноги, знаешь, у всех растут и обувь, соответственно, тоже всем нужна, очередь там выстроится ого-го и всё быстро расхватают. Но если очень припёрло, можно прийти к Хрящу и он тебе поможет.

— Да? А у Хряща сапоги откуда? — горячо критикует Венера экономическую модель Вити Пчёлкина. — Не от недобросовестного ли продавца, который отпустил товар твоему Хрящу налево, а навар — себе в карман положил, а? И вот этих самых сапогов мне в твоей схеме и не досталось. Хорошенькое дело: продавец нажился, Хрящ — тоже своё поимел, а какой-то гражданин ходит босой, хотя государство, между прочим, о нём позаботилось. И всем обеспечило. В том числе и сапогами.

Венера этим словам в подтверждение выпрастывает из-под длинной скатерти свою ногу в неказистой обновке, а ладонью постукивает по бортику гранёного стакана, на дне которого лежат размоченные вишни без косточек. Стакан возмущённо звенит в ответ, как будто вторя Венериной справедливой критике.

Витя Пчёлкин качает головой:

— То-то оно так здорово обеспечивает, что в магазинах полки пустые, хоть шаром покати. Если б всё было так, как ты говоришь, то не существовало бы ни талонов, Венька, ни Хряща. И советских рублей, за которые продавец левачит из-под полы, тоже бы не было, потому что при счастливом социализме они и вовсе не-нуж-ны. Государство всё раздаст за бесплатно, — доходчиво и не без доли иронии возражает Витя Пчёлкин, затем призадумывается, берёт Венерин стакан за бортик и с тихим стуком ставит его перед собой. — Вот, скажем, сапоги у тебя уже есть, потому что ты талон обналичила. Оставим на твоей совести то, что обувь тебе и не нужна была, а кому-то — позарез. Это лирика, мы её опустим. Зато тебе выделили квартиру, она стоит пустая и её надо обставлять мебелью. И теперь тебе нужна... — Он хватает стеклянную солонку с забившимися отсыревшей солью прорезями в крышке и ставит рядом со стаканом, чуть стукнув стеклянными боками друг о друга. — Румынская стенка, предположим. Надо же тебе где-то хранить книжки и сервиз? Тут Хрящ тоже поможет. Ты ему — сапоги, а он тебе — стенку. Скажи, есть от этого польза, Вень, если у того, кто хотел сапоги, будут сапоги, а у того, кому была нужна стенка, будет эта проклятая стенка? Раз государство вас обоих не обеспечило и тем, и этим?

— Не знаю, — отвечает она, интуитивно ощущая в его словах какую-то ускользающую от внимания хитрую уловку.

— А если ты, допустим, живёшь... — он обводит пальцем потолок. — В Тбилиси. И зимние сапоги тебе — как козе баян. Ну начерта нужны, подумай? Солнце, виноград... Там про зиму вообще не слышали. А румынская стенка — Вень, может, она тебе и не нравится вовсе? Может, ты румын вообще презираешь?

— Что ты говоришь такое? — укоризненно качает Венера головой.

— А то, что не лучше бы было, чтоб ты пришла в магазин, а там всего — навалом, и ты купила то, что тебе нужно и нравится? Без талонов и очередей этих проклятых, Вень. Вот что я говорю.

— Лучше, — соглашается Венера. — Только Хрящ причём?

— А Хрящ — это тот самый магазин. Бери у него, что пожелаешь. Хоть сапоги, хоть стенки.

— Только твой Хрящ совсем не альтруист. Он это всё делает, чтобы самому нажиться.

— Ну не без этого, — не спорит Витя Пчёлкин. — Так он же для тебя расстарается, чтобы угодить. Ты ему за старания и заплатишь. Можно сказать, что это его работа.

— Это не работа, а спекуляция. За это статья в уголовном кодексе придумана. Это всё плохо, Вить, потому что против закона, понимаешь? Так нельзя.

— Да? Плохо? — щетинится он. — А кто ж придумывает, что хорошо, а что плохо?

— Что за глупые вопросы, — теряется Венера.

— Почему это глупые? Совсем не глупые. Сегодня правильно одно, а завтра — другое. Вчера нам одни враги вокруг мерещились. Холодная война со странами капиталистического лагеря. А сегодня? Сегодня — добро пожаловать, открывайте у нас свои частные предприятия, мы не возражаем. Так что, получается, раньше с ними дружить было плохо, а теперь — хорошо? Как это так? Кто это придумал?

Венера прижимает к губам бугристый бок бледно-зелёного от раствора соли огурца. Она не отвечает, потому что думать о таком не привыкла. Это не её дело — о таком думать.

— Есть то, что всегда плохо, — наконец, озвучивает прописную истину она. — Плохо... Плохо — когда человек на больничной койке лежит весь перебинтованый и ничего не помнит, а с ним кто-то это сделал.

— Плохо. Не спорю. Но если я по голове никого не бью, а тебе достаю зимние сапожки — плохо я делаю?

Венера растерянно пожимает плечом, скромно убирает выпрастонную ногу обратно под стол и откусывает пол-огурца разом, озадаченно похрустывая солёной мякотью.

— Вот! Своей головой и придумывай, что плохо, а что — нет. А то до конца жизни, что ли, будешь слушать инструкции с Гостелерадио? Так же свихнуться можно. Сегодня так думаем, а завтра — совсем по-другому, будто вчерашний день забыли напрочь. Не, Венька, это клиника, — он вертит пальцем у виска.

Венера задумывается над его речью, которая кажется не лишённой здравого смысла. Но говорить с ним тяжело, тем более тяжело — спорить: Витя Пчёлкин изобретает новые аргументы прямо тут, на ходу, Венера чуть ли не слышит, как споро вращаются шестерёнки у него в голове, пока сама она в это же время пытается отстоять правду при помощи старых и въевшихся в подкорку доводов. Практичных доводов, спору нет; но таких же неизящных и неудобных в полемике, как советские сапожки у неё на ногах, которые жмут пальцы и не держат голенище, и шагать по сугробам в этих сапожках — сущее наказание.

— Гостелерадио мне хотя бы не угрожает, — не в силах возразить по существу, припоминает Венера недобрые оскалки Хряща, как будто они сводят на нет все правдоподобные выводы Вити Пчёлкина. — А если все будут по-своему придумывать, что хорошо, а что плохо, это что же начнётся, Вить? Я считаю, что плохо воровать, а ты будешь думать, что хорошо, и что-нибудь у меня украдёшь. Как мы тогда будем договариваться? Кто прав?

— А неважно, — взмахивает головой Витя Пчёлкин. — Кто сильней, тот и диктует правила, а слабый подчиняется. Вот так. Ты просто, Венька, бесишься, потому что сегодня ты сильней и мы по твоим правилам живём, но при таком раскладе совсем не факт, что завтра будет то же самое. Завтра, может, я буду сильней. И я буду решать, как правильно. А я буду, Венька, буду.

— Что это за глупости, — протестует Венера. — Ничего я не бешусь. И правила не мои, а общие, государственные. Все по ним живут. И все довольны.

— Довольны, как же, — скептически хмыкает Витя Пчёлкин. — Тебе-то откуда знать, кто чем недоволен? Вы с Космосом при папе своём как сыр в масле. Сапоги, вон, эти... "Жигуль" твой. Да за таким в очереди стоят годами, а тебе папа по блату всё за пару месяцев, небось, оформил? Правду говорю? — он вперился в Венерино сникнувшее лицо горящим взглядом. — А медсестру ты видела? Да она же чуть в припадок от счастья не свалилась, когда ты ей сапожки свои вручила. Только когда таких, как Хрящ или как я, станет ещё больше, то у всех будут финские сапоги, а не только у вас с Космосом. И "Жигули" можно будет купить, когда захочешь. И что тогда от вас, профессорских детишек, останется? Правильно, Венька, ни-че-го. Вот оттого-то ты и бесишься.

— А мы что, по-твоему, к одним сапогам и "Жигулям" сводимся? Это все наши достоинства, по твоему мнению? Если у всех такие же сапоги будут, то мы, что же, станем бесполезными? Или как? — оскорбляется Венера. — Ну, знаешь!..

Витя Пчёлкин с лёгкой ноткой вины замолкает и чуть опускает голову. Он в порыве страсти заговорился, а сейчас думает, наверное, как бы половчее выйти из положения и потушить вспыхнувшую искру обиды у Венеры в душе.

— Да не, ты не подумай, я же не то хотел... Не то сказал просто... — сбивчиво бормочет он себе под нос, в тот же миг растеряв всю боевую уверенность. — Нет, ты не только сапоги, ты... Ты хорошая. Ну, с ерундой в голове. Но это все же так? И потом, ерунда не критичная, так-то всё в тебе как надо. Ты добрая. И... и верная. Миху ждала, никогда не видел, чтобы ты как-то там... дала в себе сомневаться. Девчонки же разные бывают, знаешь? Мы вот недавно с Косом познакомились с двумя, всё на мази, туда-сюда, а она говорит, у неё пацан тоже в армии, и противно так стало. А ты... — тут он прерывается и с досадой на лице осознаёт, что снова болтает лишнее. Венера и сама считает, что распространяться при ней о каких-то "девчонках" низко и незачем. — Короче, Венька, в тебе всё хорошо. Даже отлично. Нет, превосходно. И внутренне и, там, внешне... Внешне вообще высший класс... Я нигде таких, как ты, не видел...

Он не смотрит Венере в лицо и мнёт в пальцах край скатерти; но если бы смотрел, а не мял скатерть, то увидел бы, что Венера улыбается — чуточку даже польщённо и кокетливо.

— Ну сама посуди, стал бы я тут торчать... — приходит к итоговому выводу Витя Пчёлкин и, наконец, смотрит на Венеру в упор, ничего не стесняясь. — Ты мне нравишься, Вень. Очень нравишься. Давно.

Она смеётся, а потом скорбно вздыхает.

— Да я знаю, Вить, — запивает она тихий смех вишнёвым компотом — уже из его стакана. — Не понять было сложно, ты уж прости.

Витя Пчёлкин глубоко вздыхает, выпрямляет спину, набирается духу.

— Знаю, что знаешь, — серьёзно кивает он. — Но я не для этого говорю. Я хочу сказать, что мы с тобой можем... Вместе, короче. Ты же позавчера...

Венера вспоминает поцелуй, про который он, видимо, и говорит, выдвинув челюсть вперёд, а сам прячет от неё из-за неловкости глаза. Вспоминает ночь на одной неудобной койке в обнимку — приятелям так спать вроде бы не положено. Поэтому, должно быть, Витя Пчёлкин и думает, что между ними что-то изменилось.

— Я была... — Венера смотрит на свои пальцы, потому что теперь и ей тоже неудобно. — Мне было страшно, я переживала и... Спасибо, что ты...

Вместе с комом в горле она проглатывает слова.

— Я же не ради благодарности, — обескураженно замечает Витя Пчёлкин.

— Я знаю, — кивает Венера. Она ему верит. — Но всё равно спасибо. Ты его нашёл. И меня тут не бросил...

— Да он бы сам нашёлся, — снисходительно машет рукой Витя Пчёлкин, храбро пытаясь прогнать Венерину тревогу прочь. — Всё равно у него мозгов как нет, так и не было, так что там и отбивать-то нечего. Он бы, знаешь, как голубь... вспомнил бы дорогу домой. У них же тоже в башке ничего, черепушка во-от такая... — демонстрирует он Венере узкий просвет между пальцами. — А гляди-ка: письма куда надо доставляли. И Кос бы как-нибудь справился.

Венера усмехается. Витя Пчёлкин смотрит на неё с затаённой надеждой во взгляде.

— Я... — как-то рвано выдыхает Венера и думает, что пока они разговаривают, цыплёнок табака остывает и становится невкусным, но от всех этих разговоров кусок в горло ей совсем не лезет. — Я не знаю, Вить. Вся эта история с Космосом, я сейчас ничего совсем не соображаю — куда бежать, за что хвататься, что делать... Вокруг сплошной хаос, и неясно, когда он кончится. Кончится ли... Я сейчас ни о чём больше думать не могу. И не хочу давать ложных обещаний, которые потом не выполню.

Витя Пчёлкин почему-то широко улыбается.

— Что такое? — удивляется Венера его внезапной радости.

— Ты не сказала "нет", — принимается Витя Пчёлкин бодро уминать курицу с таким видом, будто все самые важные вопросы мироздания в целом и его судьбы в частности только что благополучно разрешились. — Знаешь, что, Венька? В Москву вернёмся — свожу тебя в "Националь". Как этот твой хрыч... Денег вот только ещё достану. И обязательно свожу.

🌟 ПОЖАЛУЙСТА, ПОСТАВЬТЕ ГОЛОС ЭТОЙ ЧАСТИ!🙏🏻🥹 Спасибо! ☺️❤️