Последняя Бладмур

За учениями время летело неизбежно быстро.
Но сколько юная графиня ни старалась отогнать мысли — они возвращались.
Липкие, тёмные, как болотная тина, вгрызались в сознание, не давая покоя.
Из этой вязкой трясины её вырвал только голос отца — резкий, металлический, беспощадный.

Он всё так же требовал от неё большего.
Всё так же бил — с поводом или без.
Даже граф Миросс, чья душа давно стала сухой и безжизненной пустошью, наконец заметил: глаза дочери потускнели. В них больше не было света.

С юных лет Элиза тянулась к запретному.
Оккультные тома, ритуалы, запах крови, тела жертв — не вызывали страха. Напротив.
В её лице можно было заметить тень восторга, когда древние символы загорались на полу чертогов, когда острое лезвие разрезало плоть.
Ритуал был для неё игрой, в которой она чувствовала себя живой.

Отец знал: его дочь не улыбалась ему с тех пор, как перестала быть младенцем.
Всё, что она получала от него — приказы и шрамы.
Он видел её улыбку лишь издали, как редкий призрак. Он наблюдал, как дочь бесшумно скользит среди алых роз в саду.
Она играла одна. Служанки к ней не приближались. Мать — тем более.
Мир был вымышленным, как сказка, в которой она сама была принцессой и ведьмой одновременно.

Однажды ночью, Граф случайно заметил рядом с Элизой еще одну фигуру ,чужую
Натаниэля.

И вновь — улыбка.
Живая. Тёплая. Настоящая.
Такая же, как когда-то, в саду алых роз.
И он стёр её. Разорвал в клочья этот призрачный свет.
Так, как делали до него.
Так, как требовал долг.

Жалость?
Её не было.
Он был пуст. Как склеп.

Живший слишком долго, граф Миросс уже не знал вкуса страсти.
Он выполнил всё, что должен был перед предками. Осталась последняя цель — подготовить Элизу к трону, научить, запечатать в ней силу рода, переложить бремя, которое он сам больше не мог нести.

Но ненависть копилась.
К роду. К себе. К ней.
Он срывался — не потому что Элиза заслуживала наказания, а потому что не знал, как иначе жить.
Он стал глухим эхом поколения, не спрашивающим, не чувствующим, лишь повторяющим:
«Так надо. Так заведено.»

И она смирилась.
Не прятала лицо от ударов.
Не плакала вслух.
Привыкла.
Боль стала для неё столь же обыденной, как завтрак.

Но тлеющая обида не исчезла.
Слёзы высохли, но внутри осталась одна фраза:

«Я стану выше. Я разорву цепь.»

Для чего? Ради кого?
Ответа она не знала. Но в её крови звучал зов.
Жажда власти.
Жажда контроля.
Жажда крови.

И с каждым годом она росла. Не просто в теле — в тени.
Она читала быстрее, ритуалы исполняла точнее, заклинания запоминала с одного взгляда.
Она жила в книгах и пентаграммах.

Мариэль больше не принимала участия в её обучении.
Уроки прекратились давно — как будто в матери что-то отмерло.
Теперь Элиза справлялась сама.
И больше не считала мать учителем.

Бесы, а не демоны, шептали ей по ночам.
Тихо, вкрадчиво, с обещаниями.
Они были настойчивыми, будто ласковыми, но под их речами всегда чувствовался хищный голод.
Они не просили, не уговаривали. Они призывали.

А высоко на балконах старого замка за ней наблюдала Мариэль — как тень, как эхо.
Мать.
Графиня.
Стала далёкой, как звезда в холодном небе.
Усталая.
Слишком долго жившая, слишком многое понявшая.

Она смотрела на дочь с ледяной отстранённостью.
Без тепла. Без веры.
Без желания вмешаться.

Элиза была для неё не радостью, не чудом, а ошибкой повторения.
Ещё одна нитка в бесконечном узоре, что Мариэль давно хотела оборвать.
Она наблюдала, как дочь всё глубже уходит в силу.
Как её жесты становятся точнее.
Как в глазах появляется то же безумие, что однажды свело с ума предков.

Разочарование росло.
Она не увидела в Элизе свободы.
Только отблеск той же алчности, того же тлена, что отравлял её саму.

Но Элиза не замечала взгляда матери.
Не нуждалась в нём.
Она шла к своему.
Шаг за шагом, заклятие за заклятием.
И на этом пути холод лишь закалял её кровь.

Войдя в покои матери, Элиза не поздоровалась.
— Где хранятся скрытые манускрипты? — резко потребовала она.

Графиня Мариэль — почти олицетворение вековой усталости и безразличия — впервые за долгое время ухмыльнулась.
Это движение могло бы показаться естественным, если бы не было настолько чуждым её лицу.
Улыбка вышла кривой, уродливой — насмешливой.

То была насмешка над Элизой.
Над её аппетитами, её дерзостью, её желанием прыгнуть выше не только своей головы — выше самого рода.
Глупое, глупое дитя. Не ведает, в какой огонь рвётся с голыми руками.

В глубине кристальных глаз Мариэль вспыхнула ещё одна, почти забытая, но болезненная эмоция — разочарование.

— Писания не у нас, — спокойно ответила она. — Они хранятся у герцогини Элеоноры. В личной библиотеке Тейта.

— Почему? Мы — прямые наследники. Герцогини не имеют на них права.

— Так распорядился Древнейший.

Слово повисло в воздухе с тяжестью заклятия.
«Древнейший» — имя, которое каждый из рода Бладмур произносил с равной долей благоговения, страха и отвращения.

Первый Бладмур.
Гениальный безумец, создатель формулы призыва Асмодея.
Первый, кто получил его дары.
И первый, кто продал своё потомство в рабство — на века вперёд.

— Я хочу туда отправиться, — упрямо произнесла Элиза.

Мариэль мягко, почти устало качнула головой.

— Не стоит. Скоро библиотека Тейта станет твоей. Его слуги сами принесут тебе всё, что потребуется.
Ведь вы с ним обручитесь. Это тот жених, которого мы с твоим отцом тебе выбрали.

«Мы с отцом выбрали».
Фраза ударила сильнее пощёчины.
Судьба по-прежнему не принадлежала ей.
Ею распоряжались другие. Выбирали, решали, подписывали за неё.

К внутреннему жару добавилась ещё одна головная боль: жених.
Его нужно будет устранить.

Элиза никогда не видела Тейта.
Но она знала: порядочного, доброго человека ждать не стоит — он переплетён с семьёй Бладмур, и этого было достаточно.

Она нахмурилась и бросила взгляд на мать.

Лицо Мариэль снова стало каменным.
Невыразительным.
Как застывшие мраморные статуи во дворе замка.

Сдержав дыхание, Элиза выполнила короткий, холодный реверанс — и вышла.

Мариэль не шелохнулась.
Продолжала смотреть в пустоту.

Мысли медленно разрастались в её голове, как плесень на старых стенах.

Она породила не дитя — новую ветвь несчастья.
Наивную, алчную.
Не подозревающую, насколько тяжким станет груз проклятия, которое та сама на себя взваливает.
Чем сильнее желание, тем выше цена.

Мариэль поняла это слишком поздно.
Когда уже по горло увязла в крови, в замкнутом круге ритуалов.
Когда уже прожила не один век взаперти — в холодных, удушающих стенах замка.
С нелюбимым мужчиной.
С Мироссом.

Он тоже исполнял свой долг.
Так же гас, так же платилась за желания, как и она.
Они никогда не были близки.

Интимность между ними была механической.
Не от страсти — от необходимости.
Ритуал зачатия, а не любви.
Долг, отмеренный, как жертвоприношение.

Может, если бы они поженились раньше, когда ещё могли сосчитать свои годы...
Когда их души не были выпотрошены временем...
Может, смогли бы стать ближе.

Но всё случилось иначе.
Теперь они просто тени, привязанные к своим ролям.

Возможно, Элизе повезёт.
Если они отдадут её рано.
Если она и Тейт притрутся, смирятся друг с другом...

Мариэль горько усмехнулась про себя.
Кого она обманывает?

Она отдаёт дочь в лапы чудовища.
Жестокого. Холодного.
Такого же, как весь этот род.

Но даже от этих мыслей Мариэль не дрогнула.
Её сердце окаменело давным-давно.
Жалость ушла вместе с надеждой.

Даже к той, кого она когда-то родила.

Она слишком устала.
С неё — хватит.

Элиза шла по коридору молча, не глядя на слуг, не замечая холодных сквозняков.
Разговор с матерью оставил внутри осадок — густой и вязкий, как кровь, не застывшая после ритуала.
«Мы с отцом выбрали».
Слова звучали, как удар. Глухо, но точно.

Она с детства знала, что её жизнь — это чей-то план.
Сначала отец. Потом книги. Теперь — жених.
Но теперь... теперь она знала достаточно, чтобы начать распутывать этот клубок с другого конца.

Тейт.
Имя резалось в мыслях, как нож по шёлку.

Она его никогда не видела. Но многое могла представить.

Если он часть рода Бладмур — значит, унаследовал ту же гниль.
Значит, он будет требовать покорности.
Значит, посчитает её вещью.
Значит, захочет сломать — как когда-то хотел её отец.

Только не теперь.

Теперь у неё был опыт.
Боли.
Манипуляции.
Магии.

Он не станет господином. Он станет задачей.

Сначала — наблюдать.
Присмотреться к нему, как к жертве: изучить движения, слабости, желания.
Войти в доверие — если понадобится.
Дать поверить в своё послушание.
А потом... медленно подорвать его опору.

Сильных ломают не криком — молчанием. Не кнутом — взглядом.
Она знала это.
Она чувствовала в себе что-то новое — острое, хищное, неотвратимое.
Это даже не было жаждой мести.
Скорее, жаждой господства.

Если он действительно будет чудовищем — она приручит его.
Если окажется зверем — она наденет на него ошейник.

А если посмеет подчинить её — она вырвет его сердце голыми руками и принесёт его в жертву Асмодею.

Но где-то в глубине, под слоями ярости и воли, в ней всё же жило нечто... слабое.
Страх.
Не за себя — за неизвестность.

Будущее.
Тейт.

Он мог оказаться хуже отца. Хуже всех, кого она знала.
И эта мысль, неуловимая, как тень в зеркале, порой заставляла кожу покрываться мурашками.

Она ненавидела это.
Слабость.
Сомнение.

Нет. Она справится.

Если придётся — оторвёт ему голову собственными руками.
Если понадобится — перережет ему горло кинжалом во сне.

Но этого мало. Просто выжить — мало.
Чтобы править — одной, без цепей, без фамильного ярма — ей нужна сила.
Много силы. И ещё больше знаний.

Она должна стать умнее. Хитрее. Холоднее.
Писания помогут.

Если придётся — перевернёт всю библиотеку Тейта вверх дном.
Каждую страницу впитает.
Каждое слово — сделает своим.