в стенах
— Элиза, — послышался тонкий голос служанки.
Девочка резко вынырнула из недр своей фантазии.
— Элиза, ваш отец ждёт вас, — произнесла Антуанет с мягкой улыбкой.
Лицо девочки резко стало хмурым ,в глазах появился отблеск страха
Молча поднявшись с мягкой травы, девочка отряхнула подол платья и, посмотрев Антуанет прямо в глаза, тихо произнесла:
— Я боюсь идти.
Несмотря на суровое воспитание, она всё ещё была ребёнком — ребёнком, который жаждал тепла и заботы.
Пусть и не знала их с рождения, пусть думала, что все дети растут в такой же холодной строгости, — но в глубине души надеялась на настоящую родительскую любовь.
Но отец говорил иначе.
Он твердил, что чтобы стать достойной графиней, нужно пройти через боль.
Что он «вылепит» из неё великую, сильную, безупречную.
И она верила. Верила, потому что не было никого, кому можно было бы поверить.
Антуанет молча развернулась и направилась к замку, а Элиза — не сразу.
Она стояла несколько секунд, словно надеясь, что голос служанки ошибся, что она ослышалась, что отец забудет.
Но холодный ветер, пробежавший по тонким плечам, словно напоминание, подтолкнул её вперёд.
С каждым шагом к замку трава под ногами казалась жёстче, воздух — тяжелее, а в груди нарастало знакомое ощущение — будто по телу медленно ползёт ледяная змея.
Дубовая дверь зала была приоткрыта.
Элиза вошла.
Тень отца уже ждала её. Он стоял у огромного окна, залитого дневным светом, который, казалось, не мог пробиться сквозь него.
Граф Бладмур был как всегда — с суровым, спокойным лицом.
Темные глаза не отражали эмоций — в них пряталась сама тьма.
Черные волосы аккуратно зачесаны назад, ни единой непослушной пряди. На пиджаке отца — герб рода Бладмур, холодно поблёскивающий в свете. Он никогда не снимал его — ни в праздник, ни в траур.
— Ты понимаешь, в чём твоя вина? — ровным голосом спросил он.
— Отец... прости, я больше так не буду, — дрожащим голосом ответила Элиза.
— Молчать, — голос стал ниже и тяжелее. — Я запретил тебе так отвечать. Ты должна понять свою вину и только после этого, каясь, просить прощения.
Серые глаза Элизы затуманились, по щекам побежали первые слёзы.
Маленький нос покраснел, ноги задрожали, словно земля вот-вот треснет.
Удар.
Хлёсткий. Привычный. И всё же не менее болезненный, чем в первый раз.
— Через боль приходит осознание, — холодно сказал он. — Не осознаешь — считай, это профилактика.
Элиза не знала, в чём была виновата. Ни тогда, ни позже.
Только с годами поняла: была ли она виновата или нет — не имело значения.
Побои были неизбежны.
Потому что её отец был не просто строгим — он был тираном, садистом, чья любовь измерялась покорностью.
Когда отец закончил своё «воспитание», он холодно произнёс:
— Отправляйся к матери. Пусть сотрёт кровь и займётся твоими учениями.
Элиза молча кивнула, изящно склонилась в реверансе, как учили, и вышла из кабинета, стараясь не дрожать с каждым шагом.
Слёзы больше не текли — словно испарились в жаре боли и стыда.
Прохладный воздух коридора обжигал кожу, но спина пульсировала в такт сердцу. В груди копилась тяжёлая обида, заглушающая даже страх и злость.
Как велел отец, она направилась в покои матери.
Войдя, Элиза застала графиню в её обычной позе — на бархатной кушетке у окна.
Она была в любимом бордовом платье с чёрными рюшами, аккуратно лежавшими в складках.
Длинные волны угольно-чёрных волос спускались до талии.
В тонких, почти прозрачных пальцах графини тлела сигара — запах горького дыма наполнял комнату, смешиваясь с ароматом розового масла.
— Мама... — несмело произнесла Элиза.
Графиня Мариэль не отреагировала сразу, её взгляд оставался прикован к пейзажу за окном.
— Отец велел мне прийти к вам, — продолжила девочка громче. — Сказал, вы должны стереть кровь и заняться со мной учениями...
Графиня наконец обернулась. В её лице не было ни сочувствия, ни раздражения — лишь усталость и холодная отстранённость.
— Иди к служанке. Пусть приведёт тебя в порядок. Потом — в библиотеку. Я зайду.
Её голос был спокоен, но колокольчики слов — словно ледяные иглы — вонзались в сердце.
Элиза вновь кивнула. Без эмоций. Без слов. И, поклонившись, вышла.