«Туман нашей памяти»

Рёв мотора был моим собственным криком, вырвавшимся из груди, но он всё равно казался жалким писком по сравнению с той бурей, что бушевала внутри. Руки, только что обработанные Ниссой, её пальцы так осторожно касались моих ссадин, теперь сжимали рукоятки газа с такой силой, что костяшки побелели, и свежие раны снова заныли пульсирующей болью, отдаваясь в запястья. Плевать. Эта физическая боль была ничем, она даже приносила какое-то извращённое удовлетворение, отвлекая от той тошнотворной, разъедающей душу смеси ярости и бессилия. «Alteri». Место, которое теперь будет выжжено в моей памяти не просто как очередное пафосное, безвкусное заведение моего отца, а как символ чего-то гнилого и мерзкого. В сознании мелькали расширенные, безумные от наркотиков и ужаса глаз Иды.

Как он может?! Как, чёрт возьми, он может спать по ночам, зная, что его деньги пахнут сломанными жизнями? Мысль билась в черепе, как пойманная, обезумевшая птица, ударяясь о стенки и вызывая новую волну злобы. Этот клуб - чертова яма, рассадник, где ломают судьбы, где человеческая слабость, уязвимость, отчаяние становятся ходовым товаром. Моё имя, моя кровь – всё это незримыми, но неразрывными узами связано с ним, с этим всепоглощающим дерьмом. От этого не убежать, как бы я ни пытался, как бы громко ни кричала моя музыка, бросая вызов отцу. Доказывая, что я не пойду у него на поводу. Не стану узником, этого проклятье, наложенное с самого рождения.

Скорость. Только она сейчас. Адреналин – мой привычный, почти легальный наркотик, единственное, что способно хоть немного притупить эту сводящую с ума боль, заглушить эту оглушающую внутреннюю бурю. Заглушить. Стереть. Хотя бы на несколько драгоценных мгновений забыть этот смрад, эту въевшуюся в кожу грязь, это всепоглощающее, парализующее чувство бессилия и отвращения к самому себе за то, что я ношу его фамилию. Городские огни, фонари, витрины, фары встречных машин – всё смазывалось в огненные, рваные полосы, похожие на следы от ударов раскалённого хлыста по ночному небу. Ветер, яростно бьющий в лицо, пытающийся сорвать шлем, не приносил ни капли облегчения, не мог остудить тот пожар, что бушевал в моей душе, грозя испепелить всё дотла. Каждая мышца моего тела была натянута, как струна, готовая вот-вот лопнуть от невыносимого напряжения.

Внезапно – резкое, почти болезненное ощущение, вырвавшее меня из этого яростного забытья. Тонкие пальцы Ниссы, до этого момента лишь слегка, почти невесомо касавшиеся меня, мёртвой хваткой вцепились в мой торс. Я почувствовал, как её тело напряглось, как она инстинктивно прижалась ко мне сильнее, и её шлем стукнулся о мой. Возможно, она испугана скоростью, этой бешеной, почти самоубийственной гонкой сквозь ночь. И тут же – отрезвляющий удар в виде осознания, холодный, как ледяная вода, вылитая на раскалённые угли. Я не один.

Что я делаю? Господи, что я творю?

Я ответственен за её жизнь, за её безопасность. Это чувство, внезапное и острое, как удар тока, пронзивший всё моё существо, оказалось сильнее любого холодного ветра, сильнее моей слепой, разрушительной ярости. Ей, наверное, страшно. Из-за меня. Из-за моего безумия. Идиот. Слепой, эгоистичный идиот. Я не один. Я отвечаю за неё. За эту девушку, которая доверилась мне, села на мой мотоцикл, почти ничего не зная обо мне, о моих демонах.

Ярость, кипевшая во мне всего мгновение назад, не исчезла, но словно отошла на второй план, сменившись уколом жгучей тревоги и странным, незнакомым теплом, которое неожиданно разлилось по груди. Её пальцы... такие хрупкие, на фоне моего отчаяния. Стыд обжёг изнутри, заставив невольно поморщиться. Я не имею права подвергать её опасности из-за своих нерешённых проблем, из-за своей вечной, изматывающей войны с отцом, которая, кажется, никогда не закончится. Плавно, но решительно, я сбавил скорость. Двигатель из надрывного рёва перешёл в более ровный, низкий, почти успокаивающий гул. Городские огни снова обрели чёткость, перестали быть размытыми, агрессивными кляксами.

Мы мчались по ночным улицам, теперь уже не вслепую, подгоняемые лишь гневом, а с определённой, ясной целью. Я вёз её на «своё» место. Смотровая площадка высоко над городом, вдали от суеты и фальшивого блеска. Моё убежище. Место, где шум в голове стихает, уступая место тишине, которая говорит громче любого крика. Здесь я часто бывал один, с гитарой или просто с пачкой сигарет, чтобы подумать, чтобы попытаться разобраться в том хаосе, что творился у меня в душе, или просто скрыться от мира, от отца, от самого себя. Поделиться этим местом с кем-то было для меня чем-то новым, непривычным, почти пугающим. Я никогда никого сюда не привозил. Даже Рэна. Это было слишком личное. Но сейчас это казалось правильным.

Остановив мотоцикл у самого края, там, где асфальт неровно заканчивался и начинался крутой, поросший травой обрыв, я заглушил мотор. Тишина, нарушаемая лишь далёким, едва слышным стрекотом невидимых сверчков и таким же далёким, почти неощутимым гулом спящего города, обрушилась на нас. После рёва двигателя и оглушающего свиста ветра в ушах, она казалась звенящей.

Я помог Ниссе слезть. Её ноги, когда она коснулась земли, казалось, немного дрожали, или это просто я всё ещё ощущал остаточную вибрацию от долгой поездки. Она сняла шлем, и её рыжие волосы, спутавшиеся от ветра и скорости, рассыпались по плечам, вспыхивая в слабом, призрачном свете далёкой луны, как языки холодного пламени. Она выглядела немного растерянной, но уже не такой напуганной, как несколько минут назад.

– Где это мы? – её голос был тихим, немного удивлённым. Она оглядывалась по сторонам, пытаясь сориентироваться в окружающей темноте.

– Сейчас увидишь, – коротко ответил я, снимая свой шлем и вешая его на руль. Кивнул в сторону обрыва, где сквозь редкие, тёмные силуэты деревьев уже проглядывали первые, далёкие огни города.

Она сделала несколько шагов вперёд, к невысокому, покосившемуся деревянному ограждению, которое, скорее всего, давно уже никого не могло удержать, и замерла. Я остался чуть позади, прислонившись к мотоциклу, наблюдая за её реакцией, чувствуя странное, почти мальчишеское волнение, смешанное с какой-то необъяснимой тревогой. Увидит ли она то же, что и я? Не просто россыпь огней, а эту бездну, над которой мы все балансируем каждый день? Эту хрупкость и одновременно величие? Эту тишину, которая лечит лучше любых слов?

Перед нами, насколько хватало глаз, расстилался ночной город – гигантский, переливающийся океан расплавленного золота, безбрежная россыпь холодных, острых бриллиантов на чёрном бархате земли. Миллионы огней, больших и маленьких, жёлтых, белых, красных, мерцали, переливались, создавая живую, дышащую, постоянно меняющуюся картину. Над головой – бездонное, черное небо, усыпанное далёкими, равнодушными звёздами, которые казались здесь, на высоте, оторванными от городской суеты, ближе и ярче, чем когда-либо. Контраст с удушающей атмосферой «Alteri», с его оглушающей музыкой и липкими взглядами, был разительным, почти физически ощутимым. Здесь воздух был чистым, прохладным, пахнущим прелой листвой, сосновой хвоей и ночной, чуть влажной свежестью.

– Эйдан... это... – она обернулась, и в её глазах, широко раскрытых, я увидел отражение городских огней и что-то ещё – изумление, смешанное с тихой, глубокой печалью, которая, казалось, всегда жила в них. – Это невероятно красиво. И... так спокойно.

– Да, – согласился я, чувствуя, как последний узел напряжения в моих плечах немного ослабевает. – После того ада... нам это нужно. Тишина. И немного красоты. И возможность дышать полной грудью.

Мы нашли старую, деревянную скамейку, примостившуюся у самого края, немного в стороне от основной, более-менее расчищенной площадки. Она была немного шаткой, покрытой слоем пыли и сухих листьев, но вид с неё открывался просто потрясающий – весь город лежал у наших ног, как на ладони. Некоторое время мы просто молчали, впитывая эту тишину, эту красоту, это невероятное ощущение простора и высоты. Присутствие Ниссы рядом было молчаливым, немного напряжённым, но уже не таким, как вначале. Казалось, она тоже постепенно отпускала пережитое, позволяя этому месту, проникнуть в неё.

Я достал из кармана джинсов помятую пачку сигарет, выудил одну, щёлкнул старенькой зажигалкой, тускло блеснувшей в лунном свете – это был один из немногих подарков матери, который я сохранил. Огонёк на мгновение осветил моё лицо, потом я затянулся, выпуская в прохладный ночной воздух струйку дыма. Он медленно, лениво растворялся в темноте, унося с собой частичку моего напряжения, как мои собственные мрачные мысли, которые я так отчаянно пытался отогнать.

– Спасибо, что остался со мной, – наконец нарушила тишину Нисса. Её голос был тихим, с той лёгкой, едва заметной хрипотцой, которая мне почему-то нравилась, делала её голос более глубоким, более настоящим, менее девичьим.

Я пожал плечами, глядя на тлеющий кончик сигареты.

– Не за что. Я не мог поступить иначе.

Её взгляд был устремлён на город, на его далёкие, манящие и одновременно пугающие огни.

– Я всё ещё не могу поверить... Ида... Я знаю её с детства. Тэйн, её брат, мы были друзьями. Она всегда была такой... такой сильной, яркой, немного сумасбродной, да, но не такой. Не сломленной. Я видела её глаза... там была такая пустота, такая безнадёжность. Словно из неё высосали всю жизнь.

– Места вроде «Alteri» специализируются на том, чтобы ломать людей, – сказал я жёстче, чем намеревался. Вкус дыма во рту смешался с привычной горечью. – Они высасывают из них жизнь, радость, надежду, оставляя только пустую, зависимую оболочку. Это их бизнес. Прибыльный бизнес.

Нисса вздрогнула, плотнее обхватив себя руками, словно ей внезапно стало очень холодно, хотя ночь была довольно тёплой.

– Сегодня мне показалось, что ты не подозревал, что происходит в клубе твоего отца. А сейчас, ты так говоришь, будто... будто слишком хорошо это знаешь.

Я усмехнулся, но смех вышел горьким, безрадостным, полным застарелой боли:

– У меня есть веские причины так говорить. Этот клуб... как и многие другие подобные ему... он принадлежит моему отцу. А он не самый хороший человек. Я презираю его. – Я не смотрел на неё, когда говорил это. Просто констатировал факт, сухой и безжизненный, словно речь шла о прогнозе погоды или курсе валют. Это была моя реальность, отвратительная и неизменная, как шрам на сердце.

Она молчала несколько долгих, тягучих мгновений, переваривая услышанное. Я чувствовал её взгляд на себе, изучающий, вопрошающий, но не поднимал головы, продолжая смотреть на город. Потом тихо, почти шёпотом, так, что я едва расслышал, спросила:

– Тогда... зачем ты там был? Зачем играл? В его клубе? Если ты... так к этому всему относишься? Я не понимаю.

Этот вопрос я задавал себе сотни, тысячи раз. И каждый раз не находил простого, удовлетворительного ответа.

– Иногда... – я затянулся снова, пытаясь подобрать слова, которые не прозвучали бы слишком жалко или слишком пафосно. – Иногда у меня нет выбора. Иногда это единственный способ что-то донести до него. Доказать себе самому. Что не поддамся ему. Не дать ему окончательно себя сломать. Это сложно. Очень сложно объяснить.

Это было самое мягкое и одновременно самое честное определение, которое я мог подобрать для наших с отцом отношений, для этой вечной, изматывающей войны, где не бывает победителей, а только проигравшие.

– Я видела, твою решимость перед тем, как выйти на сцену», – задумчиво произнесла она, её голос был удивительно спокоен, но в нём чувствовалось глубокое, почти интуитивное сопереживание. –Словно ты не просто собирался петь, а бросал ему вызов. Каждой нотой, каждым словом. Словно твоя музыка – это твоё оружие.

Я промолчал, удивлённый её поразительной проницательностью. Она была не просто красивой девушкой с печальными глазами. Она видела. Видела то, что я так тщательно, так отчаянно пытался скрыть от всего мира. И от самого себя.

– Мне жаль, – сказала она так же тихо, и в этих двух простых словах было столько искреннего, неподдельного сочувствия, что оно коснулось чего-то глубоко, очень глубоко внутри меня, заставив сердце болезненно сжаться, а потом забиться чаще.

– Не стоит. – Я затянулся в последний раз и бросил окурок вниз, в темноту. Он прочертил короткую, яркую огненную дугу и исчез, словно его и не было. – Это моя жизнь. Моя борьба. Я привык.

Последнее было ложью. К такому невозможно привыкнуть.

– У каждого своя, – кивнула она, и в её голосе прозвучала такая глубокая, вселенская усталость, что мне на мгновение стало не по себе, словно она несла на своих хрупких плечах груз всего мира. – Это было... всем. Вся моя осознанная жизнь – на льду. Медали, тренировки, боль, снова тренировки, снова боль... Я думала, это навсегда. Это было моё предназначение. А теперь – пустота. Оглушающий вакуум. Я даже не знаю, кто я без этого. Куда мне идти, что делать... Чем заполнить эту огромную, зияющую дыру внутри. Иногда мне кажется, что я просто исчезаю.

Блеск её серо-зелёных глаз в слабом свете далёких городских огней, когда она посмотрела на меня, был полон такой растерянности, такой затаённой, глубокой боли и какой-то отчаянной, почти детской, но в то же время невероятно стойкой, внутренней силы. Она не просит советов. Она не ждёт, что я решу её проблемы или предложу ей готовый, универсальный план действий. Она хочет, чтобы кто-то понял. Нет, не так. Не просто понял умом, проанализировал её ситуацию. Чтобы почувствовал то же, что и она. Разделил эту неподъёмную тяжесть. Это и есть «узнавание» – когда твоя боль, твоя растерянность находит живой, искренний отклик в другой душе, а не сухой анализ или дежурные, ничего не значащие слова утешения. Сколько раз я сам, особенно после смерти матери, хотел именно этого – просто выговориться, выплеснуть всё то, что накопилось внутри, и чтобы мне не читали нотаций, не пытались «вправить мозги», не советовали «взять себя в руки», а просто кто-то по-человечески сказал: «Да, это хреново. Это действительно невыносимо тяжело. Но я рядом. Ты не один».

– Я немного понимаю, – сказал я, сам удивляясь своей неожиданной, почти шокирующей откровенности. – Моя музыка это не просто увлечение. Это единственное, что у меня есть по-настоящему. Единственный способ выплеснуть всё то дерьмо, что копится внутри, всю эту ярость, боль, отчаяние, любовь, ненависть. Когда я не могу играть, когда слова застревают в горле и не находят выхода в мелодии я тоже чувствую себя пустым. Потерянным. Бесполезным. Словно часть меня, самая важная часть, умирает.

Её слова о фигурном катании, о потерянной мечте, о внезапно образовавшейся, пугающей пустоте - было так до боли знакомо, так созвучно моим собственным переживаниям. Это так похоже на мою музыку, на то, что у меня так долго и упорно пытались отнять, и на то, что я так отчаянно, из последних сил пытаюсь удержать, как последний спасательный круг в бушующем, безжалостном океане жизни. Она говорит о своих демонах, а я вижу в них искажённое, но такое узнаваемое отражение своих собственных. Странно, почти сюрреалистично, как чужая боль, чужая уязвимость, высказанная вслух, может сделать твою собственную чуть менее одинокой, чуть менее всепоглощающей, чуть менее страшной.

– Знаешь, – её голос стал чуть увереннее, в нём появилась какая-то новая, тёплая нотка, словно мои слова, моё неуклюжее, корявое признание, придало ей немного сил, немного тепла. – Когда ты пел сегодня... особенно ту, первую песню в клубе. Ту, о потерянной надежде и о свете во тьме. Помнишь, ты пел: «Осколки мечты на холодном ветру, ищу путь домой, но не знаю, куда иду...» У меня было такое чувство, будто ты поёшь обо мне. О том, как тяжело отпускать то, что было всей твоей жизнью, смыслом твоего существования, и как страшно, до дрожи в коленях, до тошноты, смотреть в эту туманную, непроглядную, пугающую неизвестность. Я не одна такая, да? С этим неподъёмным грузом на душе?

В её глазах, устремлённых на меня, широко раскрытых, влажных, стояла не просто потребность быть услышанной, а почти физическая, отчаянная жажда быть прочувствованной. Понять, что её борьба, её боль – не уникальны, не являются чем-то постыдным, чем-то, чего нужно стыдиться и прятать, что кто-то ещё проходил через подобное, через эту ломку, через эту потерю себя.

– Нет, – я посмотрел ей прямо в глаза, и на этот раз не отвёл взгляд, не испугался этой почти невыносимой близости. – Ты не одна. Это тяжело. Очень, очень тяжело. Потерять то, что определяло тебя, что было твоей сутью, твоей кожей. Это как потерять часть себя, жизненно важный орган. И эта рана будет болеть ещё долго. Но ты не одна. Я рядом.

Последние два слова сорвались с губ сами собой, но я знал, что это абсолютная правда. В этот момент, здесь, на краю этого обрыва, под этим бездонным, молчаливым небом, усыпанным миллиардами мерцающих звёзд, я действительно был рядом. И я не собирался уходить. Не сейчас.

Пауза, повисшая между нами, была наполнена невысказанными эмоциями, тихим, почти благоговейным пониманием, которое стоило тысячи пустых, ничего не значащих слов. Её взгляд... такой уязвимый, такой открытый, и одновременно такой сильный, такой глубокий. Что-то в ней притягивало меня необъяснимо, с какой-то первобытной, почти животной силой, как пламя притягивает заблудившегося в ночи, израненного мотылька, даже если это грозит неминуемым, окончательным ожогом. Моя рука сама собой нашла её руку, лежавшую на холодной, влажной от ночной росы скамейке между нами. Её пальцы были холодными, но она не отдёрнула их, а позволила моим сомкнуться вокруг её ладони, сплетаясь в простом, но таком важном жесте. Её рука была такой маленькой, такой хрупкой в моей. Напряжение, которое тисками сжимало мою грудь весь этот бесконечный вечер, медленно, постепенно отступало. Ярость на отца никуда не делась, она всё ещё тлела где-то глубоко внутри, как затаившийся, спящий вулкан, но сейчас она была отодвинута этим новым, хрупким, почти неправдоподобным чувством.

Я посмотрел на Ниссу. На её профиль, чётко, почти графично очерченный на фоне ночного неба, освещённый призрачным, рассеянным светом далёкого города, на рыжие пряди, растрепавшиеся на лёгком ночном ветру, который нежно касался её щеки. Она была другой. Не похожа на тех, кого я знал. В ней была какая-то внутренняя, неброская чистота, какая-то упрямая сила, которая не ломалась под ударами судьбы, а лишь закалялась, становясь ещё крепче, ещё острее. И в то же время – такая обезоруживающая уязвимость, такая детская, почти наивная открытость, которая заставляла сердце сжиматься от нежности.

Именно в этот момент, когда хрупкое равновесие, казалось, вот-вот установится, когда надежда посмела поднять голову, ледяной голос отца прогремел у меня в голове, как раскат грома среди ясного неба: «Не боишься потерять и её? Так же, как потерял мать? Всё, к чему ты прикасаешься, Эйдан, превращается в прах. Запомни это».

Я вздрогнул, словно от удара, и резко отвёл взгляд от Ниссы. Пальцы инстинктивно сжались сильнее. Дыхание перехватило. Снова эта тошнотворная волна отчаяния, это липкое чувство вины и обречённости. Его слова, как ядовитые семена, прорастали в моей душе, отравляя всё живое. Я ещё раз, украдкой, взглянул на рядом сидящую девушку. Она была такой настоящей, такой наполненной жизнью, такой незапятнанной. Её лицо, только что умиротворённое и светлое, теперь отражало беспокойство. Очевидно, она заметила эту резкую перемену во мне, мой внезапно потухший взгляд. Она повернулась ко мне, её брови сошлись на переносице, образуя маленькую, тревожную складочку.

– Что такое? – спросила Нисса, её голос, только что такой спокойный, теперь был полон беспокойства. Она осторожно высвободила свою руку из моей ослабевшей хватки и мягко коснулась моего предплечья. Её прикосновение было лёгким, почти невесомым, но оно словно обожгло меня. – Эйдан, расскажи мне, что с тобой? Не уходи в себя. Скажи мне, – она окинула меня взволнованным, почти умоляющим взглядом и продолжила, её голос стал ещё тише, ещё настойчивее, – Даже если это будет сложно. Даже если это что-то плохое. Я хочу знать. Я хочу понять тебя.

Тяжело сглотнув ком, застрявший в горле, я начал судорожно расценивать ситуацию. Какие могут быть последствия после сказанных мною слов? Если я откроюсь ей, впущу её в свой ад, не затянет ли её туда вместе со мной? Я не хотел раскрыться человеку, а потом, испугавшись, вновь отдалиться, оставив его одного с осколками своего мрачного мира. Этот внутренний спор разрывал меня на части. Одна часть меня отчаянно хотела поделиться, сбросить этот непосильный груз, а другая, более циничная и напуганная, кричала, что это лишь принесёт больше боли – и ей, и мне.

– Никогда, ничто хорошее не длится слишком долго, – наконец выдавил я, слова были сухими, почти безжизненными. Я заставил себя взглянуть в её глаза. Это было похоже на пытку – смотреть в этот свет, зная, какую тьму я ношу в себе. – Это правило и непоколебимая истина моей жизни, Нисса. Жестоко выученный урок. Даже сейчас, быть с тобой здесь, на этом месте, чувствовать это спокойствие... это слишком хорошо. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. И я остерегаюсь того момента, когда всё это закончится. Когда ударит гром и всё исчезнет.

Она слушала внимательно, не перебивая, её взгляд не отрывался от моего. Когда я замолчал, она медленно выдохнула, и её плечи слегка опустились:

– Да, ты прав, – её взгляд на мгновение метнулся куда-то вдаль, к мерцающим огням, словно она искала там ответ. Потом снова посмотрела на меня, и я заметил неожиданную твёрдость. – Но ты не учёл самое главное, Эйдан. Плохое тоже не вечно, как и хорошее. Рано или поздно всё заканчивается. И плохое, и хорошее. Они сменяют друг друга, как день и ночь. Именно поэтому, мы должны жить максимально полно, чтобы успеть поймать каждый момент – и хороший, и плохой. Потому что это наша жизнь, и несмотря ни на что, только мы вправе решать, как её проживать – прячась от боли или идя ей навстречу, но на полную катушку, прожив каждый чертов момент этой жизни! Потому что даже в самой кромешной тьме можно найти крошечный огонёк, если осмелиться его искать.

«Каждый чертов момент этой жизни», – эхом отозвалось у меня в голове. Её слова, такие простые и одновременно такие глубокие, застали меня врасплох.

Нисса посмотрела на меня, и её губы тронула лёгкая, немного печальная, но невероятно тёплая улыбка, от которой у меня что-то болезненно дрогнуло в груди.

– Почему ты думаешь, что ты не достоин счастья или чего-то хорошего, Эйдан? Кто тебе это сказал? Кто убедил тебя в этом?

Я заметил, как её обнажённая кожа на руках – её платье было из тонкого, кажется, вельвета, с короткими рукавами – покрылась мелкими мурашками от прохлады апрельской ночи, которая становилась всё ощутимее.

– Ты замёрзла, – сказал я, голос прозвучал немного хрипло.

Я собрал пару опавших веток и сухой листвы, поднес зажигалку и огонь стал медленно, но с усилием разгораться. Замер наблюдая за огнем, собираясь с мыслями.

– Не уходи от вопроса, Эйдан! – возразила она, поднося руки к костру.

– Хочешь знать, заслуживаю ли я счастья? – сказал я в ответ на её выжидающий, немигающий взгляд. Её глаза блестели, как два любопытных огонька. Я сделал глубокий вдох, собираясь с духом. – Нет, Нисса. Не заслуживаю. Потому что я уже давно, очень давно перестал ждать чего-то хорошего от жизни. Жизнь мне ничего не должна, а я ей – тем более. Я просто существую, день за днём. Пытаюсь не утонуть. Вот и всё. Финал истории. Никакого хэппи-энда для таких, как я, не предусмотрено.

Слова были резкими, отточенными годами самобичевания, но я произнёс их почти спокойно, с какой-то отстранённой усталостью. Нисса отступила назад на несколько шагов, словно мои слова ударили её, отбросили. Её лицо скрылось в тени, и я не мог разглядеть его выражения. А я продолжил смотреть на огонь и пылающие угольки. Наступило молчание, тяжёлое, гнетущее, нарушаемое лишь редким, пением какой-то ночной птицы и монотонным стрекотанием сверчков. Никто из нас не предпринимал попыток продолжить разговор. Мне казалось, что я сказал слишком много, разрушил ту хрупкую связь, которая только начала между нами возникать. Идиот. Снова всё испортил.

Спустя, как мне показалось, целую вечность, её звонкий, немного дрогнувший, но удивительно сильный голос разрушил это неловкое, давящее молчание:

– Но это и есть жизнь, Эйдан! Такая, какая она есть! Так она устроена! Несправедливая, жестокая, непредсказуемая, но и прекрасная в своей непредсказуемости! Все заслуживают счастья. Слышишь? Все! Мы рождены, чтобы стремиться к нему, чтобы бороться за него, чтобы найти его, даже если оно спрятано очень глубоко! Да, оно часто скрыто от наших глаз, оно не лежит на поверхности, но оно всегда где-то рядом, оно может находиться прямо у нас на ладони. Нужно лишь осмелиться. Дать шанс. Шанс самому себе. Перестать верить в то, что ты чего-то недостоин.

– У тебя всё так просто и сказочно, Нисса, – мягко, ответил я, чтобы не ранить её чувства ещё больше, не разрушить её веру. Её идеализм был так далёк от моей циничной реальности.

– Да! – неожиданно воскликнула она, и в её голосе зазвенел металл, её энергия снова вернулась. Она шагнула ко мне, её глаза из горели почти фанатичным огнём. – Это очень просто, Эйдан! И одновременно – невероятно сложно начать. Сделать этот первый шаг в неизвестность. Он всегда пугает, потому что ты не знаешь, что будет после, что ждёт тебя там, за поворотом судьбы, – она коснулась моей руки, её пальцы были всё ещё холодными, но её прикосновение было уверенным. Она заглянула мне прямо в глаза, пытаясь передать мне весь свой необъяснимый, почти безумный энтузиазм, свою веру. – Но поверь мне, Эйдан. Поверь хоть раз. Оно того стоит. Каждый риск, каждая слеза, каждая ошибка. Всё это стоит того, чтобы однажды почувствовать себя по-настоящему живым. По-настоящему счастливым.

Её слова, её взгляд, её прикосновение... всё это обрушилось на меня с такой силой, что я на мгновение потерял дар речи. Она верила. Так искренне, так отчаянно верила в то, что говорила. И эта вера была такой заразительной, такой чистой, что мне захотелось принять её за правду. Хоть на мгновение.

Я медленно, давая ей возможность отстраниться, если она захочет, наклонился, не отрывая взгляда от её глаз, в которых мелькнуло удивление, но не страх, не отторжение. Лишь лёгкая, почти незаметная тень сомнения, которая тут же исчезла, сменившись каким-то новым, тёплым светом. Запах её кожи и волос, ставший ближе, окутал меня, смешиваясь с прохладным ночным воздухом. Её дыхание – тёплое, чуть прерывистое, почти испуганное – коснулось моего лица. Мир сузился до этого мгновения, до этого крошечного пространства между нами.

Мои губы коснулись её губ. Сначала неуверенно, почти невесомо. Просто прикосновение. Робкий вопрос. Я ожидал, что она отстранится, что этот хрупкий, почти нереальный момент развеется, как утренний туман. Но вместо этого я почувствовал, как она слегка, едва заметно подалась навстречу, и её ресницы дрогнули и опустились. И тогда я поцеловал её глубже, смелее, вкладывая в этот поцелуй всю ту нежность, всю ту тоску по теплу и пониманию, которая так долго, так мучительно жила во мне, не находя выхода. Её губы, мягкие и немного неуверенные вначале, ответили мне, сначала робко, потом всё увереннее, всё настойчивее. Это было как подтверждение – это чувство взаимно, эта тонкая связь, возникшая между нами в дыму паба и грохоте клуба, реальна. Вкус её губ – немного горький от переживаний, немного солёный от непролитых, но таких близких слёз, немного сладкий от зарождающейся, робкой надежды, и такой настоящий. Для меня это был не просто поцелуй. Это был глоток свежего, чистого воздуха после долгого, мучительного удушья. Ощущение, будто мир замер, и есть только мы, здесь, на краю земли, под россыпью далёких, понимающих, благословляющих звёзд.

Когда мы отстранились друг от друга, тяжело дыша, пытаясь восстановить сбившееся дыхание, я всё ещё чувствовал тепло её губ на своих, их фантомное, пьянящее прикосновение. Мы долго сидели молча, просто глядя на город, который теперь мерцал внизу как-то по-особенному, теплее, почти уютно. Звёзды больше не казались такими холодными и равнодушными, они словно подмигивали нам, одобряя. Тишина была наполнена не неловкостью, а каким-то новым, глубоким спокойствием и невысказанными, но уже понятными, принятыми чувствами.

Может быть, не всё так безнадёжно, как кажется? Может, и для меня, для моей искалеченной, израненной души, есть ещё свет в конце этого бесконечного, тёмного, изматывающего туннеля. Это было подтверждение. Подтверждение той самой надежды, что так робко, почти неслышно, почти неосознанно зародилась во мне тогда, в полумраке паба, когда наши взгляды впервые встретились по-настоящему, без масок и притворства.

Я потерял не все. Есть ради чего бороться. Есть ради чего жить. И это уже не только музыка, как бы сильно я её ни любил. И уж точно не слепая, разрушающая, выжигающая всё живое изнутри месть. Это что-то другое. Что-то настоящее. Что-то живое. Что-то, что даёт силы дышать.