Пролог
Абсолютная, всепоглощающая тьма. Она была не только снаружи, под сомкнутыми веками, но и внутри, разъедая душу, по капле выпивая последние остатки надежды.
Спасите меня! — заходился в беззвучной истерике её разум. Но едва ли её теперь можно было назвать ребёнком — за эти годы, детство было вырвано из неё с корнем. Ей было всего четырнадцать, но каждый день в этом аду ощущался как вечность.
Холодный металл хирургического стола охлаждал оголенную спину. Её худое тело обуревали конвульсии, сотрясаемые очередной порцией невыносимой боли. Липкий, холодный пот заливал глаза, смешивался со слезами и покрывал кожу мерзкой, солёной плёнкой. Спутанные пряди мокрых волос липли к лицу, попадали в рот, вызывая новые приступы удушья и омерзения — не только к этому месту, но и к самой себе, к своему бессилию.
Грубые кожаные ремни, туго перетянувшие запястья и лодыжки, впивались в кожу, оставляя на ней кровавые ссадины. Она уже не помнила, когда в последний раз пыталась кричать. Возможно, голос сорвался от бесконечных воплей неделю назад. А может, его отняли у неё эти бесчеловечные эксперименты. Теперь её протест существовал лишь в тишине собственного сознания, в немом крике, который никто и никогда не услышит.
Она не была уверена ни в чём. Ни во времени, которое текло словно густая смола, ни в реальности собственных воспоминаний, которые то и дело всплывали в воспалённом мозге, отравленном химикатами и болью.
Пять лет. Или шесть? Время здесь теряло смысл. Но память о дне, когда её жизнь раскололась на «до» и «после», была жива и ясна, будто всё случилось вчера. Чёткий кадр: чужие, цепкие руки, скручивающие её за спину, и ледяное дуло пистолета у виска, заставляющее смотреть. Смотреть, как падает сначала папа, пытавшийся их защитить. Затем мама, заслонившая собой её и брата. И последним — её старший брат Адам, с его добрыми глазами, в которых теперь было вбито пустое, стеклянное недоумение. Три глухих хлопка. Три аккуратных отверстия во лбу. Три тихих звука, заглушивших её собственный, сорвавшийся в истерике крик. Она рвалась, кусалась, пыталась вырваться, но железная хватка лишь крепче сжимала её, заставляя впитывать каждый миг этого кошмара.
И сейчас, лёжа на этом столе, с телом, преданным и изувеченным, она понимала, что прежняя она — та девочка из любящей семьи — мёртва. Её место заняло нечто иное. Нечто, что больше не молило о спасении.
Внутри, в самой глубине того, что ещё оставалось от её души, зрело и крепло одно-единственное, ясное и жгучее желание. Простое, как инстинкт, и неотвратимое, как закон природы.
Она хотела их убить.
Не за себя одну. За каждого, чью жизнь они отняли. За маму, папу и Адама. За боль, которую они ей причинили. За каждый украденный день. За свою растоптанную, разрушенную жизнь. Тьма в её сердце больше не пугала. Она стала оружием. И она жаждала вырваться на свободу.