Забор
Когда мне было три года, я впервые дошёл до забора – массивного панельного гиганта высотой, наверное, в несколько десятков метров. На самой его вершине пружиной тянулась колючая проволока, а в промежутках между высились острые пики. Солнце золотило металл, а длинная тень от забора медленно накрывала меня, маленького мальчишку с соломой апельсиновых волос и трехколесным велосипедом.
Наверное, тогда я ничего не понял.
Мы жили в обычном маленьком городке, с детскими садами и торговыми центрами, рейтингом школ и новостями по плоским телевизионным экранам. Мы изо дня в день ели кашу за квадратными и круглыми столами, воображали огромные игровые комплексы площадок пиратскими кораблями, космическими ракетами. У нас были любимые герои и диски с мультиками, и мы бесконечно брали на улицу новые и новые машинки и теряли их где-то в золоте песочниц. Как и все дети мира, мы ненавидели манную кашу и обожали пиццу и картошку фри, которую наши матери давали лишь немного, попробовать на почти шатающийся зуб. Но – у нас был Забор. Над нами никогда не летали самолёты, и не было в заборе ворот, в которые мог кто-то въехать и выехать.
Единственными нашими гостями были вертолёты. Они приземлялись на плоской бетонной площадке и привозили огромные ящики с едой, бытовой химией и прочими необходимыми вещами. Из вертолётов никто не выходил, а подходить к ним было запрещено – люди в жёлтых жилетах аккуратно принимали товар и тут же спешно шагали назад, провожая вертолёты взглядом. Они улетали, и никто из нас не знал, куда. Мы даже не могли предположить, что за мир находится за Забором. В наших энциклопедиях не писали о кукурузных полях, прудах, кишащих карпами, которые злобно шипели на сковороде в хрустящей панировке. Мы знали, что бананы растут на пальмах, а инжир на фикусах, но пальмы и фикусы видели лишь на выцветших картинках старых книг.
Мама говорит, так было не всегда. Не все дороги срастались в одно большое кольцо, обнимая серой бетонной пылью наш городок, они не обрывались у панельного подножия, не замыкались тупиками. За чертой города были бескрайние леса, поля подсолнечников, моря и другие страны. О том, что такое «страна», я тоже узнал лишь в старой-престарой энциклопедии. Такой, что от первого моего прикосновения переплёт, будто облегчённо вздохнув, с хрустом распался на несколько частей. Оказывается, раньше, до нас, до нашего забора, тоже были огороженные территории, куски суши, условно порезанные людьми, точно гигантскими ножницами. Только на границах тогда не высились бетонные исполины, не сверкала электрическая проволока – были лишь патрули. Над странами летали самолёты, страны запускали ракеты в бесконечное тёмно-синее небо, покоряли вершины и громоздили свои флаги на игольчатые ледники. Страны пели гимны, повествующие о собственном величии, отмечали дни независимости, выбирали президентов, прославляли королей, торговали, дружили и воевали. И этим они совсем не похожи на нас.
У нас в городе нет ни гимна, ни вершин. Даже войн нет, хотя это, наверное, хорошо. Всё, что у нас есть – забор, длинный, бесконечный, без единой прорехи, без входа и выхода. Забор, что превращает нас во что-то более отдельное, более единое.
И очень, очень тоскливое.
Мы впервые заговорили о заборе в самый разгар душного лета перед первым классом. Антон стоял напротив, опираясь правой рукой на тёплые панельные блоки, и что-то увлечённо говорил, а я не мог его слушать, я смотрел сквозь ёжик его светлых волос, сквозь прозрачные синие глаза и пытался прожечь Забор взглядом, расплавить бетонные плиты и наконец-то выглянуть наружу.
– Интересно, его можно перепрыгнуть, перелететь?
– Ну, вертолёты же летают, – он запрокинул голову вверх, к проволоке бетонного исполина, и я в тот момент подумал, будь у Тоши кепка, она бы мгновенно сползла вниз.
– Нет, я не про это! Вертолёты-то летают, а мы? – я пока плохо понимал, что внутри вертолёта сидит человек.
– Мы не можем. У нас же нет ни винтов, ни крыльев. Мы же не птицы, – друг всегда был крайне прагматичен и не верил в исключения.
– А я знаю, был человек с крыльями, мне мама рассказывала! Его, кажется, звали «Кар»! Как ворона говорит!
– Да быть не может! Ты врёшь!
Кажется, в тот день мы впервые подрались – моя врождённая мечтательность разбилась о категоричные суждения друга, как, волны на Озере порой разбивались о камни, когда по его экватору пробегал катер. Антон не хотел мне верить. Он отрицал не только существование людей с крыльями, но и любую возможность перелететь через забор, и это ранило куда сильнее. Он в те годы будто бы уже разочаровался в жизни и стал ворчливым стариком с лицом шестилетки.
В нашем садике каждый второй мальчишка мечтал стать космонавтом или моряком, и к каждому такому мечтателю он подходил и толково объяснял, что в объятиях Забора нам не стать ни тем, ни другим, и весь наш мир закончится в тесной офисной комнатушке, обедом в тринадцать часов и двумя выходными в неделю. Я же был главным мечтателем всего детского сада. Единственным человеком, огонь в глазах которого не смог потушить этот отчаянный мальчишка.
Может, поэтому мы и стали друзьями? У нас не было общих увлечений и мыслей, и то, что любил один, обязательно ненавидел другой. Порой мы даже не могли найти игры, в которую оба могли бы погрузиться с головой. От того бесконечно гуляли по городу, поднимались к Забору и сидели у его тёплого тела днями и вечерами, поедая бутерброды и чёрные ягоды паслёна. Наверное, в те годы мы надеялись переделать друг друга, и от того оставались рядом, как два полюса магнита.
А потом мы просто приняли друг друга. Я пересказывал ему мифы и легенды, рассказанные мамой, а Антон придирался к каждой детали. Я был Икаром, увлеченным самой идеей полета, летящим слишком высоко и тем самым палящим воск своих крыльев. Антон же был Дедалом, моим вечным предостережением. Но, как и в той красивой легенде, именно он сотворил мои крылья. Своими наводящими вопросами, своим сомнением и предвзятостью, всеми своими горестными мыслями, он заставил меня поверить в свои мечты, как бы парадоксально это ни звучало. Во всём моём маленьком мире он был единственным, кто был согласен говорить о Заборе. Остальные дети делали вид, что его нет, а взрослые тоскливо вздыхали, вспоминая своё свободное детство. Поэтому скептицизм Тоши стал моей главной отдушиной. Ведь если ты в чём-то сомневаешься, значит, немного веришь, что это возможно.
Наш Город напоминал глубокое блюдце, если не считать его парадоксально высоких стен. Центр являлся самой низкой точкой, и туда стекались все немногочисленные каналы, все ведущие вверх дорожки, и все самые высокие здания. Двухэтажные кирпичные домишки, наоборот, теснились у Забора, среди вековых сосен, достающих своими верхушками до его самых острых пиков. Тут жили богачи, со своими маленькими заборчиками, что являлись лишь скучающей чередой железных прутьев на фоне бетонного исполина. У богачей были балконы-террасы, шашлычные зоны и даже небольшие огороды: они растили там малину. В центре, на берегу Озера или у Главной Площади, высились дома-муравейники, панельные многоэтажки, под вечер почти одновременно вспыхивающие желтизной окон, а зимой одевающиеся в гирлянды. Они были почти высокими, но стояли так низко, что даже с самого последнего этажа можно было разглядеть лишь немного лишнего неба и кольца проволоки на вершине забора.
Во всём Городе было только одно место, откуда можно было заглянуть за бетонный чертог. И каждый уважающий себя ученик пятого класса, стоило ему таковым назваться, спал и видел себя, поднимающимся по ступенькам этого святилища. Из года в год это была разная дата, поэтому каждый свой день мы ждали со сладким предвкушением и замиранием сердца. Маленькая невольная жизнь ненадолго приобретала смысл. Тот самый, что мы забыли ещё в детском саду, когда нам, маленьким мальчикам и девочкам сказали, что Он – будущий офисный планктон, а Она – будущая мать, или повариха в школьной столовой, и не стать им вдруг выше этого забора. В те сладкие дни мы забывали о том, что когда-то забросили сачки для бабочек и игрушечные телескопы в самые дальние углы своих комнат, осознав, что дорога нашей жизни то же кольцо, что и все трассы Города.
Башня стояла посреди Озера. Наш день наступил поздней весной, когда уже успели пустить слух, что Управление отменило эту важную дату. Это был сонный майский полдень, потихоньку уходящий в жаркое и сухое лето. Тёплый ветер уже поднимал песок в сосняках, и сладко зацветал вереск, привлекая тяжёлых жужжащих пчёл. Мы шли идеальным строем, как маленькие воины, когда ещё в Мире были войны – шаги в ногу отзывались ровным стуком уличного оркестра. Затем нас очень долго отвозили на остров на катере – по четыре человека за раз, и Антон ворчал, что это самое непрактичное решение в его жизни. Впрочем, его уже тогда никто, кроме меня, не слушал. Чем взрослее становился этот человек, тем тяжелее дышалось в его присутствии. И только у меня, похоже, были невидимые резервуары с воздухом: мы оставались лучшими друзьями.
Тонкая, как зубочистка, и высокая, как две панельные многоэтажки, поставленные друг на друга, Башня смело выглядывала за пределы Забора. Она встретила нас грузовым лифтом с тяжёлыми металлическими дверьми, и теперь хватило двух поездок: мы набивались в его железное тело как соленые огурцы в банку, толкались и теснились,сокращая расстояние меж нашими телами. И, если бы капризный механизм не запищал, сообщая о перегрузке, весь класс смог бы уместиться на этом маленьком кусочке пространства. Мы с Тошей пожертвовали свои места двум неразлучным одноклассницам и поехали вместе с учительницей через десять минут, когда лифт вновь приветливо распахнул двери.
– А вы часто здесь бываете? – спросил я, стоило механизму монотонно загудеть и рвануть вверх – так быстро, что заложило уши.
– Не очень, – улыбнулась она, – вы мой второй класс, так что это всего на два больше, чем у обычного человека. Зинаида Леонтьевна, разумеется, бывала чаще. Но она родилась в мире Без Забора, поэтому ей это не столько любопытно.
– Как же так! – не унимался я, – неужели ей не хочется чаще видеть то, что она потеряла?
– Мы ничего не потеряли, – строго заметила она, и я почти взвыл от боли. Подобное высказывание оскорбляло меня до глубины души. И только тяжёлая рука Тоши удержала меня.
– Ты не видишь? – прошептал он так, что услышал только я, – она сама в это не верит. Она это говорит, потому что учитель, а не потому что так думает.
Значит, подумал я в тот момент, мне нельзя становиться учителем. И эта мысль была настолько четкой, что я запомнил её навсегда. Я мог заставить себя не смотреть за забор, не встревать в чужие разговоры и не убеждать меланхоличных ровесников, я был готов молчать, закрывать глаза, затыкать уши, но говорить то, что не соответствует моим мыслям – нет, увольте. Оставьте это кому-то другому.
Железные двери, шумно вздохнув, разъехались, и мы оказались под стеклянным колпаком. Всё это напоминало крышу оранжереи, но вместо растений в окна смотрели пучеглазые телескопы, и как-то растерянно меж ними бродили ребята, расстроенные и растерянные. Казалось, то нечто, что зажглось в них в первых числах сентября, мгновенно потухло, будто с майского безоблачного неба обрушился тропический ливень, потушивший двадцать пять искристых костров в один миг.
Я, легко оттолкнув одноклассника, ринулся к выгнутому стеклу, забыв обо всём, и неожиданно понял. Понял, почему в воздухе чувствовалось их разочарование, и от чего ни один шестиклассник, с которым Это уже произошло, не смел поделиться впечатлениями с младшими товарищами, и почему мы тоже будем молчать. Отсюда был виден весь город - миниатюрное поселение, будто бы построенное из очень качественного конструктора, окружённое плоским бетонным кольцом. Озеро виднелось невообразимо маленькой точкой, и от этого кружилась голова и щипало в носу. А за бетонной короной, за этой тонкой линией – не было ни городов, ни сёл. Только густой и сухой сосновый лес, шелестящий своими кронами и, наверное, роняющий свои шишки в песчаные дюны, поросшие вереском и чем-то бирюзовым – вероятно, сухим и хрустящим ягелем. Склоны спускались в узкие низины, и в них зеленели болота, а потом низины снова взбирались ввысь вересковыми холмами, и так до самого горизонта, где зелень и золото наконец-то тонули в синеве неба, как в океане. Я не увидел ничего нового, но оставался неподвижен. Ни одно моё ожидание не оправдалось, но сердце продолжало замирать, как, наверное, замирало у Икара, когда он глядел на Солнце с первыми взмахами крыльев. Там, за пригорками чужих домов, за протоптанными тропами и съеденным паслёном, за чужими малинниками, была свобода.
Антон стоял рядом со мной. И, может, когда он подошёл к окну, выражение его лица было таким же понурым, как обычно, но теперь он смотрел за Забор с восторгом и благоговением, так несвойственным этому практичному реалисту. В синеве его глаз играло майское солнце.
– Тоша, – прошептал я так, чтобы меня никто не услышал, – я точно окажусь там. Теперь я это знаю.
И он почему-то произнёс:
– Я тоже так думаю. Ты – окажешься.
И эти слова запомнились мне так же чётко, как мысли о профессии учителя, как наш первый спор и первая драка, как первая сорванная веточка вереска и первая упавшая звезда – фрагмент ещё одной Свободы, которая, наверное, навсегда останется недостижима. Мой старый друг, известный ворчун Тоша, среди таких же ворчливых и разочарованных десятилеток вдруг глядел на меня таким тёплым и восторженным взглядом, каким я разглядывал эту свободу. Будто всю свою недолгую жизнь он всеми своими сомнениями искал меня, смелого мечтателя и отчаянного глупца, воск крыльев которого непременно расплавится, стоит лишь немного взлететь.
– И всё же, – сказал он, когда мы заходили в лифт – снова самые последние, – того парня из Легенд звали Икар, а не Кар.
– Я знаю, – рассмеялся я, и пасть лифта захлопнулось, вновь разлучая нас: меня и Свободу.
Воздушный шар появился в тот вечер. Точнее, по-настоящему он появился сильно позже, когда Антон поступил в Университет на инженера и где-то раздобыл Павла – химика, работающего на производстве тканей. Но позже Антон признался, что именно в тот майский день пятого класса, он, попрощавшись со мной у подъезда, взлетел вверх по лестнице на свой пятый этаж, вытащил из недр шкафчика свой альбом для рисования и набросал его первую версию – тогда это была веселая гурьба гелиевых шариков, поднимающих меня в воздух вместе со своими резиновыми телами. Время шло, мы взрослели, и, вместе с нами взрослел воздушный шар, всё больше напоминающий то, что показывали в старом кино и в книгах – на пожелтевших страничках в самых углах детской библиотеки.
Нам исполнилось по двадцать, когда рисунки превратились в ткань, троссы и лозу, когда появился Павел, притащивший тяжёлые полотна, покрытые силиконом, когда я познакомился с Тасей, умеющей плести корзины и со странным конструированием – уже никак не игрой в конструктор. Последней к нам присоединилась Диана. У неё был особенный талант к шитью, и она ненавидела его всей душой, как и все стереотипы о женской природе. Мы сидели на её балконе, у забора и сосен, когда она, сшивая между собой пласты ткани, смеялась:
– А мне говорили: «Мужу носки будешь штопать! Дочке платья шить!» Выкусите, сволочи! Я великим делом занимаюсь!
Строчка у неё получалась идеально ровной и плотной, как у самой качественной швейной машинки. Я с чувством ей поддакивал и жалел, что не могу взять с собой. Я бы ни за что не заставил Диану штопать носки или рожать дочерей. Что-то в ней было совершенно моё. Пусть и боролись мы против разных вещей, нас объединял сам факт борьбы. Это было самым главным.
Когда шар был готов ровно наполовину, меня вдруг осенило: я улетаю навсегда. И улетаю я не только из этого проклятого города, и не только от Антона, Дианы и ребят. Я покидаю также маму. Мою дорогую маму, однажды рассказавшую мне легенду о крылатом мальчике, женщину, которая никогда не говорила, что забор это благо, женщину, которая вырастила меня одна, без мужей и матерей. Ту, которой запретили подниматься на Башню, хотя она пошла в школу уже когда был Забор.
Я подошёл к ней в самый разгар январской вьюги и расплакался, как маленький ребёнок, поддакивая звенящей за окном метели. Я доверял ей больше, чем всей нашей компании, и от того рассказал всё, не утаивая ни одной детали.
– Будь осторожен, – сказала она и тоже расплакалась. А затем строго-настрого запретила мне бросать начатое и отказываться от мечты, хотя моё робкое мальчишеское сердце хотело этого всем своим существом.
Она знала, что мы расстанемся навсегда и знала, что этого не избежать.
– Знаешь, – она рассмеялась, когда закончила плакать, – когда ты родился, это было так странно… Ты улыбался и тянул свои крохотные ручонки к миру, как многие маленькие дети. Но, стоило тебе увидеть забор – сразу расплакался, да до того сильно, что уснул, утомившись от слёз. Наверное, я уже тогда всё поняла. Ты – сын своей матери и сын своего отца, даже волосами в него пошёл, рыжий, как апельсин, – задумалась, – они ночью не патрулируют. Будет страшнее и холоднее, но лети ночью. Перед рассветом – идеально.
И всю вьюгу мы тихо говорили на своей маленькой тёплой кухне. В свои двадцать я наконец-то узнал, от чего умер мой отец, и это было до тошноты смешно. Смерть пугала меня, но куда сильнее была моя жгучая ненависть к этому чертовому забору.
Мне стукнуло двадцать один, когда Шар был готов – его прятали в гараже, под невзрачной плёнкой, которой покрывают в нашем Городе всё неважное и ненужное. По завету мамы, я вылетал перед рассветом, когда небо дрожало от своей черноты, а летний холод будто бы обволакивал кости. Я застегнул ветровку.
– Там, наверху, ветер дует за забор, – Антон указал на тёмно-бурые облака, несущиеся на свободу, туда, где я окажусь совсем скоро, – топлива хватит, чтобы улететь максимально далеко. Дальше бери провизию и иди, иди, пока не стемнеет, разводи костёр, расставляй палатку и спи. Ищи любые признаки чужой жизни. Попробуй проследить за вертолетами, они-то точно летят в сторону других Городов.
– Расскажи людям в этих Городах о нас. Может, они могут нас освободить? Может, они просто не знают, что где-то среди сосен и полей, живём мы, запертые в бетонной коробке? И вдруг, они узнают о нас, но захотят помочь? – сказала Диана, обмотав шею своим шарфом, – это чтобы не забывал обо мне.
Тася расплакалась. Павел пожал мне руку, а затем мы все обнялись, и это были самые трогательные объятия в моей жизни.
Шар взлетает в небо. Рвутся тросы, как рвётся нить, связывающая меня с этим Городом. Я взмываю всё выше и выше, к тёмно-синему куполу неба и черноте утренних звёзд. Город становится всё меньше и меньше, и скоро я не вижу своих друзей, и не вижу сосен, окружающих опушку. Выше и выше, аккуратно проходя меж деревьев сонным исполином, я равняюсь с Забором, и у меня захватывает дух от вида ночных холмов. Холод залезает под шарф, и я кутаюсь в него сильнее, пытаясь успокоить сердце, пустившееся в пляс. Меня душат слёзы, страх и воодушевление, все вместе, не зная пощады, и я лечу к облакам, как снежинка в январскую вьюгу.
– Прощай, мама. Прощай, город, – душа покойного отца греет меня в своих незримых ладонях. Ветер воет сильнее, и мой воздушный шар легко перемахивает через забор и взмывает ещё выше.
Перед глазами больше нет ни сосен, ни полей, и меня душит истерический смех. Как удивились бы этой картине пятиклашки! Как ярче они бы воспринимали мир, узнай они эту удивительную истину, так отличающуюся от того, что мы видим в стеклянных башенных окнах. Я думаю, это и была иллюзия. А может, это были не окна, а телевизионные экраны? Всё же, в двадцать втором веке живём, если хотя бы эти данные о нашем мире – правда. Подо мной раскинулись города-блюдца – каждый, как две капли воды, похож на наш – все в шрамах каналов и озёрами в центре, и в сердцевину каждого озера воткнута башня – как тонкая зубочистка. Зелёными пятнами светятся парки, и у каждого забора темный и шелестящий сосняк с дырками опушек, и в каждом сосняке виднеются коричневые крыши домов для самых богатых. Города светятся утренними фонарями и тянутся до самого горизонта, как слегка ассиметричные пчелиные соты, и нет подо мной ни одного живого места без очередного города. Над бетонными клетками, льнущими друг к другу, точно пятиклашки в лифте башни, начинает своё движение солнце, и меня несёт в этот пугающий золотистый рассвет, всё дальше от моего родного бетона. Ветер ласково треплет мои волосы, и я думаю, что в каждом этом городе живёт такой я, который мечтает о Мире и Свободе, и тоже видит песчаные дюны в стеклянные окна.
Но человеческая природа глупа и консервативна, и сердце замедляется. Я плыву в утреннем тумане, пока топливо не опускает меня ниже и ниже. Регулируя полёт, как могу, я опускаюсь у стены очередного Города, на опушке уже лиственного леса – мягкой дубравы. Лето согревает уставшую землю, и щёки мои больше не болезненно горят, а приятно теплеют. Я натягиваю капюшон как спальник и засыпаю в сдувающемся воздушном шаре.
Просыпаюсь от звонкой трели малиновок. Но, в большей степени от того, что кто-то настойчиво толкает меня в бок. Я лениво открываю глаза, и вижу дубраву, и солнечные пятна на траве, а перед собой – кареглазую девушку.
– Здравствуйте, – воодушевлённно шепчет она, – неужели вы Оттуда?
– Здравствуйте, – я лениво потягиваюсь и стараюсь звучать хотя бы немного спокойно. Проклятое волнение, – да. Я из-за забора.
– И? – Солнце непослушно залезает ей в глаза, и они сверкают древесной смолой. Я делаю над собой усилие.
– Города. Там другие города, окружённые такими же заборами. Эти города тянутся до самого горизонта, на Север, на Юг и на Восток. Я с Запада. И там тоже только города.
– И никаких холмов? – переспрашивает она, и я чувствую, как своими же словами разбиваю чужой мир.
– Ни холмов, ни Свободы – мы все заперты друг в друге, – я виновато опускаю голову и почти плачу. В последнее время мне постоянно хочется плакать, хотя первые двадцать лет своей жизни я не проронил ни слезинки.
– Но там, выходит, что-то есть! И в этих городах живут люди, и некоторые люди готовы бросить всё, чтобы узнать правду! И эти люди, наверное, как мы, и как вы, просто не знают друг о друге! – уши мои горят, когда до них доносится её звонкий голос, так странно похожий на трель малиновки.
– Наверное, – чувство, переполняющее меня, загорается новым огнём, и улыбка сама ползёт до ушей, а брови поднимаются вверх. И я знаю, что так поразило Антона в День башни, когда он увидел моё благоговение и радость. И теперь это поражает и меня, стрелой в самое сердце. Слёзы так и остаются где-то в глубине, не решаясь выйти наружу, и я снова становлюсь собой – маленьким мечтателем, уплетающим паслён.
– Давайте, – она берёт меня за руки, – давайте отправимся дальше, на вашем Шаре. Мы будем приземляться в разных городах и расскажем им друг про друга. Ведь люди просто не знают, что есть кто-то ещё. Каждый из нас думает, что его город – единственное место, где ещё кто-то остался. Но если они узнают, что есть другие города и другие люди, они захотят увидеть друг друга, и ничто их не остановит.
– Неужели, – я выдыхаю, – неужели это и есть свобода? Знать, что за Забором есть другие города?
– Да! Вы чувствуете? Как легче стало дышать. И пусть это страшно, пусть непонятно, вы знаете обо мне, а я знаю о вас. И это делает нас свободнее, чем почти все люди Мира.
Я смотрю в её глаза, горящие неистовым огнём, разглядываю свет, отражённый в её зрачках. И будто бы эта незнакомка – на самом деле я, только я из другого мира, так подозрительно похожего на мой. Тоска растворяется в розоватом утреннем тумане, и кричит в дубовых ветвях серая кукушка. Раньше я видел дубы только на картинках в маминых книгах. А незнакомка, наверное, никогда не видела сосен.
– Давайте поедим земляники, – миролюбиво предлагает она, – только сначала познакомимся. Я – Марта.
Я улыбаюсь и называю своё имя. Наше путешествие только начинается.