Искра и яд
Дни после выговора Леонарда тянулись вязко и тяжело. Он всё чаще устраивал сцены — требовал отчёта, где я была каждую минуту, с кем говорила и что делала. Его холодная улыбка и саркастические комментарии обрывали любые попытки отстоять себя.
— Помни, Адель, — произнёс он как-то вечером, проходя мимо меня в холле, — твоя свобода существует только в пределах, которые я установлю.
Эти слова впились в память. Они словно нарисовали невидимую клетку вокруг меня. Но именно в этой клетке зарождалось то, что Леонард точно не предусматривал — искра.
Я всё больше времени проводила с Итаном. Поначалу это были просто дежурные разговоры — как прошёл день, не холодно ли мне, не хочу ли я кофе. Но постепенно всё изменилось.
Однажды, когда я сидела в библиотеке особняка, пытаясь отвлечься книгой, он зашёл и с лёгкой усмешкой произнёс:
— Тебе идёт этот серьёзный вид. Почти веришь, что сама выбираешь книгу, а не притворяешься занятой, чтобы не думать о Леонарде.
Я вскинула на него глаза и фыркнула:
— А ты слишком много знаешь для охранника.
— А я и не обычный охранник, — ответил он, присаживаясь напротив. — Я умею замечать больше, чем говорят вслух.
Я почувствовала, как уголки губ предательски приподнимаются. Он говорил это так легко, будто мы не были в ситуации, где каждое слово могло стать поводом для подозрений.
— Осторожнее, Итан, — тихо сказала я. — Твои слова можно принять за флирт.
— А если это и есть флирт? — его голос стал чуть ниже, а взгляд пристально поймал мой.
Я замерла, сердце будто подпрыгнуло. Ответить сразу не смогла, лишь покраснела и отвернулась, делая вид, что рассматриваю корешок книги. Но он уловил мою реакцию, и его усмешка стала мягче.
С того дня мы уже не прятались за маской безразличия. Его лёгкие касания — будто случайные, но слишком частые, его взгляды, задерживающиеся дольше, чем нужно, — всё это становилось нашим тайным языком.
Иногда он шутил, и я ловила себя на том, что смеюсь слишком громко, слишком искренне — как будто рядом с ним я снова могла быть собой.
— Ты знаешь, — сказал он как-то вечером, когда мы задержались в саду, — твоя дерзость... она меня обезоруживает.
— А твоя наглость — раздражает, — парировала я, но глаза блестели от скрытой радости.
— Но ведь ты улыбаешься, — ответил он, шагнув ближе.
Между нами снова вспыхнула эта искра, такая явная, что невозможно было притвориться, будто её нет.
Тем временем Леонард становился всё мрачнее. Его раздражали даже мелочи: как я слишком долго разговариваю с горничной, как задерживаюсь на прогулке, как «нагло» позволяю себе отвечать ему без дрожи в голосе.
— Ты забываешь своё место, Адель, — процедил он однажды вечером. — Может, мне стоит напомнить тебе, кто здесь главный?
Его тон, холодный и угрожающий, заставил меня внутренне сжаться. Но когда я позже оказалась рядом с Итаном, он заметил моё состояние.
— Он снова? — спросил он тихо, и в его голосе звучал гнев, едва сдерживаемый.
Я лишь кивнула. Итан сжал кулаки так сильно, что побелели костяшки, но ничего не сказал. Только его взгляд, полный решимости, будто говорил: «Я не позволю ему сломать тебя».
И я поняла — чем больше Леонард показывал свою гниль, тем сильнее я тянулась к Итану. А тот факт, что мы оба ещё не признавались друг другу в чувствах, делал всё происходящее ещё опаснее.
Пламя между нами росло. И когда-нибудь оно должно было вырваться наружу.