Право на имя

Привет, сестрёнка.

Прошло четыре часа или даже больше с момента, как мы попрощались. Раньше я спокойно могла не видеть тебя целые сутки, потому что знала: ночью ты всё равно будешь сопеть и ворочаться в соседней кровати. Сейчас всё по-другому. Наша разлука кажется мне мучительно долгой и совершенно невыносимой. Я до сих пор не могу поверить, что тот короткий обмен фразами стал нашим последним разговором. Я не устаю восхищаться твоей смелостью, твоей справедливостью. Ты столько раз бросалась мне на защиту, не боясь ни крови, ни синяков, ни наказания. Ты – мой маленький герой. Честный, доверчивый, ещё не растерявший надежду, что мир изменится. Я прошу, нет, я умоляю тебя, переиначив старую бабушкину присказку: проверяй, и только после этого доверяй.

Люди не такие, какими кажутся на первый взгляд. Не такие слабые, беспомощные и безвредные, как ты думаешь. Они способны на многое, особенно, когда собираются в группы и действуют сообща. Я не хочу, чтобы тебя обидели или причинили боль. Мне безумно жаль, что я сама, моя нерадивость, моя неприкаянность в конечном итоге доставили столько страданий тебе, матери и отцу.

Я до сих пор не понимаю, чего мне не хватило для нормальной жизни. Почему я не смогла стать такой, как другие? Найти себе кого-то простого и доступного, способного создать вместе со мной крепкую и дружную семью. Почему никто не счёл меня достойной брака? Чего мне не хватило? Красоты? Покладистости? Мудрости? Иногда я думаю, что мне не хватило веры.

Теперь я обречена на вечное одиночество. Этой ночью рядом со мной никого нет. Камера крохотная. Даже меньше, чем наша с тобой спальня. Здесь только узкая кровать, на которой нет даже простенького покрывала. Сейчас я бы многое отдала за возможность накрыться тёплым уютным одеялом, отгородиться им от холода и сырости, уснуть. В лучшем случае, навсегда. Чтобы не стоять завтра на площади, ощущая устремленные на меня взгляды случайных знакомых. Друзей. Мамы и папы. Тебя. Чтобы сразу оказаться в безымянной могиле без малейших опознавательных признаков. Все обходят это место стороной, словно бояться заразиться неправильностью, незаконностью. Но ты, пожалуйста, хотя бы время от времени навещай меня. Приходи.

Мне бы очень хотелось цветов. Никто никогда не дарил мне ни единой ромашки или одуванчика, а я так мечтала о букете. Честно говоря, я даже немного завидовала тебе. Конечно, по-доброму, по-сестрински. Завидовала, когда ты приходила домой с васильками или змеиным горцем, сорванными для тебя Эриком. Мне особенно запомнился один букет. Яркий, пёстрый, летний. Кажется, ты поставила его на наш подоконник в понедельник.

Впрочем, это всё не важно. В особенности теперь. Когда воспоминания проносятся в моей голове шаровой молнией, раздражая нервные окончания своей нежностью. Своей красотой. Я помню, как мама позволила мне в первый раз взять тебя на руки. Как папа рассказывал нам сказки перед сном. Как мама учила меня накладывать повязки и обрабатывать ранки, когда ты разбивала локти и колени, играя на улице с соседскими мальчишками. Я помню всё. Я была счастлива каждый год своей жизни, проведенной с вами. С моей семьей. И в двадцать пять лет, и в четырнадцать, и в одиннадцать.

Можно ли быть счастливой в могиле? На кладбище?

Я не хотела говорить тебе всё это или писать. Я думала, что уходя, ограничусь признанием в любви. Думала, что не хочу загружать твою нежную добрую голову этими депрессивными предсмертными рассуждениями. Но сейчас, оставленная наедине с собой, запертая в промозглой клетке, я испытываю катастрофическую необходимость поговорить с тобой. Я жалею о том, как много не успела тебе рассказать. Как многому я не успела тебя научить. Я надеюсь, ты поймёшь, почему я пишу тебе. Выводя остро наточенным карандашом все эти слова, я почти слышу, как ты мне отвечаешь. Я могу представить практически всё, что бы ты могла мне сказать. Мне бы обнять тебя хотя бы ещё один раз, но это, наверно, можно расценить как непозволительную привилегию и роскошь для нарушителей.

Я люблю тебя, сестрёнка.

Твоя 840

Я вывела свой номер и отодвинула письменные принадлежности на край стола. Перечитывать письмо и уж тем более исправлять его мне никто бы не позволил. Надзиратель и так был крайне возмущен моей просьбой, но не отказал. Письма из камеры смертников возвращались членам семьи с личными вещами осужденных с завидной регулярностью. Наверно, мало кому удавалось выдержать одиночество последней ночи, не испытав желания ещё раз поговорить с родными. Хотя бы в форме бумажного монолога.

Надзиратель поднял увитый моим почерком листок к глазам и принялся читать. Он выискивал критику системы, подозрительную информацию или что-то иное, не допустимое для передачи в здоровое, непорочное общество. На вид ему было около тридцати с небольшим. Живот разбух над ремнём поднявшимся сдобным тестом, а глаза казались совсем узкими в тени распухших нижних век. Мама говорила, что одной из причин может быть болезнь почек.

- Хорошо. Письмо отдадут вашей семье вместе с вещами, - вынес свой вердикт надзиратель. Я пригляделась к бейджу на его широкой груди.

- Спасибо, господин Полок, - от моей благодарности или от звучания своей фамилии из моих уст он поёжился.

- Проследуйте в камеру, - распорядился он глухим голосом, сцепляя руки за моей спиной наручниками. Ледяной металл обжог тонкую кожу запястий, и я поморщилась. Надзиратель чуть подтолкнул меня. Думаю, ему не терпелось вернуться в свой кабинет, закинуть ноги на стол и посмотреть очередной боевик, заедая его булочками или бутербродами.

Дверь за мной захлопнулась. Я дождалась, пока смолкли тяжелые шаги по коридору, и обхватила пальцами решетку небольшого квадратно окна на входе в камеру. Слева, справа и напротив от меня тянулись бесконечные клетушки, в которых люди дожидались казни. Отбывающих наказание в виде обычного лишения свободы держали в других корпусах.

- Есть здесь кто-нибудь? – позвала я. Ответом мне стало тихое эхо, бьющееся в кирпичные стены. За бездетность казнили не так часто. В большинстве своём девушки успевали вступить в узы брака и зачать ребенка до двадцатипятилетия. Зря, наверно, папа говорил мне в детстве, что я особенная. И впрямь, не такая, как все. Только кому от этого хорошо?

- Кто это здесь? Девчуля? – скрипучий мужской голос оцарапал влажную тишину коридора. Он доносился откуда-то слева, и я не могла увидеть говорившего.

- Здравствуйте, - настороженно откликнулась я.

- Бездетница? – уточнил он, смачно сплюнув. Я слышала, как он напрягает мышцы горла, перекатывая мокроту. Завязать разговор уже не казалось мне хорошей идеей. – Жалко, ты мне не попалась раньше.

- В каком смысле? – холодно спросила я, жалея, что решетку нельзя чем-нибудь загородить.

- Я таким, как ты, ребятенков на раз-два делал, - расхохотался мужчина, и смех его напомнил мне воронье карканье.

Конечно, в моём положении бояться маньяков было совершенно бессмысленно. Тем не менее, я покрылась колючей гусиной кожей и предпочла отойти от двери подальше. Скорее всего, этого человека приговорили к смертной казни за изнасилование. Только семьям его жертв едва ли стало от этого легче. Девушкам служащим крайне редко удавалось доказать, что половой контакт произошёл не по доброй воле. Так что исключать, что пострадавшие от его действий и сами успели просидеть целую ночь в его или моей камере, не стоило.

- Девчуля, чего притихла? – ехидно закричал мужчина, и я легла на кровать, зажимая уши ладонями. Я надеялась, что ему быстро надоест разговаривать самому с собой.

Моё воображение невольно нарисовало мамино лицо. Чтобы она подумала, узнав, что последние часы жизни её старшая дочь проводит в камере по соседству с насильником? Что он выкрикивает свои грязные мысли, и деться от его голоса совершенно некуда. Как бы мама отреагировала, увидев, что мне приходится засыпать, поджав под себя ноги и руки от холода? Что бы сказала, услышав, что мне не полагается даже стакана воды? Моё сердце забилось учащенно от жалости к моей семье. Они заботились обо мне, любили меня, желали мне самого лучшего, и вот чем всё закончилось. Мне хотелось, чтобы в камеру вошла мама, обняла меня, погладила по голове и успокоила. Но кроме меня здесь никого не было.

Я вдыхала пыльный запах серого матраса и думала, сколько девушек до меня побывало в этом коридоре, в этой кровати. О чём они вспоминали? Боялись ли боли? Торопили ли время или, наоборот, умоляли стрелки часов замедлить бег? Боролись ли до последнего или смиренно встали перед своим палачом? Я надеялась, что моя сила воли позволит мне обойтись без слёз или мольбы пощадить. Мои родные не должны были увидеть меня слабой, сломленной, испуганной. Я хотела предстать перед ними такой, как всегда. При особо хорошем раскладе, даже улыбающейся.

Ладони вполне прилично заглушали потуги моего соседа по камере вступить в диалог. Окна ни в одной из стен не было, поэтому единственным источником видимости оставался холодный электрический свет, проникающий внутрь из коридора. Время от времени лампочки принимались мигать с неприятным жужжанием. Я закрыла глаза в надежде, что усталость возьмёт своё, погружая меня в спасительный сон.

Действительно, смутные видения захватывали в плен моё сознание, выдёргивая его из камеры. Мне снилось, как я баюкаю дочурку Макса и пою ей мамину колыбельную. Снилась Трина в роскошном свадебном платье, длинном, увитом тончайшими кружевами, обнажающем узкую спину с торчащими, будто крохотные крылья, лопатками. Служащие в таких нарядах в брак не вступали, но однажды, когда мне не было ещё и четырнадцати, мама оправила меня в город за каким-то редким лекарством. Там я увидела юную невесту. Красивую, нежную, беззаботную. Её платье моё подсознание и выдернуло из памяти.

Я устала проваливаться в сон и вновь просыпаться, вздрагивая от напряжения. Счёт времени был окончательно и бесповоротно потерян. Если последнюю строчку письма я дописала около полуночи, то сейчас могло быть с равным успехом и два часа, и шесть. Может, до казни оставалось минут тридцать, и надзиратели вот-вот придут за мной.

Насильник к моей удаче утратил ко мне интерес или же задремал. Впрочем, я могла и упустить момент, когда его увели. От неудобной позы, вынужденной холодом и сыростью, мои мышцы ныли, как после тяжелого рабочего дня. Волосы казались влажными и липли к голой шее. Хотелось почистить зубы, ополоснуться в душе и надеть свежую одежду. Матрас вызывал во мне чувство странной брезгливости и даже отвращения.

Когда скрипнул дверной замок и надзиратель вошёл в мою камеру, я окончательно проснулась. Наверно, смена господина Полока уже закончилась, и передо мной предстал его абсолютный антипод. Невысокий, астенического телосложения, с выпирающими скулами и острым треугольным подбородком, придающим морщинистому лицу заносчивости. Он держал в руках бумажный сверток.

- Здравствуй, - он дождался, пока я усядусь на кровати и сконцентрирую на нём свой взгляд. – Я принес тебе одежду. Переоденься, пожалуйста, и заверни свой комбинезон в эту бумагу.

Не дождавшись от меня каких-либо действий, он опустил свою ношу на матрас возле моего бедра и отошёл к двери. Седые кустистые брови нависали над его большими, не растерявшими живого блеска глазами. Надзиратель смерил меня пристальными взглядом и вздохнул, не то раздраженно, не то устало.

- Не бойся, 840. Ты не успеешь почувствовать боль. Всё будет очень быстро. С палачом тебе повезло. Меткий. Не тянет время ради зрелищности, - вымолвил он тихо.

Вскинув брови, я уставилась на него, желая понять, всерьёз ли он сейчас говорит о везении. На мой взгляд, камера, пыльный матрас, сквозняки, насильник слева по коридору и окончание моей жизни в течение пары-тройки часов наводили на мысль о том, что удача – не мой верный спутник. Я осторожно сняла бумагу с приготовленной для меня одежды, и посмотрела на своего собеседника ещё более недоуменно.

- Что это? – спросила я, приподнимая двумя пальцами белое платье-рубашку.

- Одежда для казни, - спокойно откликнулся он.

- Белая? – уточнила я иронично.

- Белая, - послушно кивнул он. – Цвет одежды пояснит зрителям, в чём твоё преступление. Белый – цвет невинности.

- То есть моя вина в том, что я невинна? – я усмехнулась.

- Переодевайся. Я зайду за тобой через пять минут, - надзиратель проигнорировал мой каламбур и вышел, не глядя в мою сторону.

Я разложила принесенное платье у себя на коленях. В моём шкафу никогда не было одежды из подобной ткани. Лёгкой, льнущей к коже, едва ли не прозрачной. Маленькие перламутровые пуговки змейкой лежали по всей длине – от воротника до подола. Мой комбинезон на фоне этого одеяния казался совсем грубым. Я невольно задумалась о том, что пятно крови особенно эффектно должно смотреться именно на белом фоне. Никому из зрителей и в голову не придёт, что палач промахнулся. Живое доказательство смертельной раны.

Я подошла к стене, в которой располагалась дверь, встала от неё по левому краю и быстрым привычным движением стянула с себя комбинезон и футболку. Если Трина подвернет штанины, сможет его носить. Вещь в хорошем состоянии, не заштопанная, не украшенная не выводимыми пятнами. В платье мне удалось забраться, не расстегивая пуговиц. Оно было мне великовато и болталось бесформенным мешком из добротной ткани. Рукава оказались длиннее, чем нужно, а вырез вульгарнее, чем задумывалось тюремными дизайнерами.

Я бережно собрала свою одежду, которая мне больше никогда не понадобится, и завернула в бумагу, как и просил надзиратель. У меня на ногах остались всё те же разношенные ботинки из шершавой черной кожи, с широким носом, толстыми шнурками и металлическими заклепками. Из них торчали, облегая щиколотки, серые хлопчатобумажные носки, спускающиеся к обуви гармошкой.

Я никогда не думала о том, что перед казнью может быть холодно. Погода позднего сентября не располагала к прогулкам без куртки и брюк. Я быстро замерзну и начну дрожать, чего бы мне крайне не хотелось. Чтобы чем-то себя занять, я расплела растрепавшуюся за ночь косу, но заплести её по-новому уже не успела.

- Вот и умница, - одобрительно посмотрел на меня надзиратель и жестом пригласил в коридор. В отличие от своего сменщика, он не стал прибегать к помощи наручников, видимо, надеясь на свою реакцию или моё смирение.

Мы направились к выходу на лестничную площадку. Я сама несла сверток с комбинезоном и футболкой. Платье непривычно шлёпало мягкой тканью по ногам, льнуло к коленям. Я всю жизнь носила исключительно брюки. Смена образа за час до смерти – разве же это не романтично?

- Девчуля, а девчуля? – насильник ухватился руками за решетки квадратного окошечка и вперил в меня свои бледные круглые глаза. Он оказался моложе, чем я думала. Может быть, даже мой ровесник.

- Заткнись, - рявкнул мой надзиратель, пробормотал себе под нос что-то нецензурное и подтолкнул меня в спину. Можно подумать, я планировала присесть перед камерой в реверансе и вступить с этим преступником в праздный диалог. Поморщившись, я зашагала быстрее, провожаемая хриплыми окликами насильника.

Вскоре мы оказались в большой светлой комнате, стены которой от пола до потолка занимали бесконечные полки, поделенные на ячейки. Часть из них пустовала, в других лежали личные вещи осужденных, за которыми так и не пришли члены семьи. Рассмотреть, что представляли собой эти остатки чьей-то жизни, я не могла, потому что каждый сверток обволакивала бумага вроде той, что я держала в руках.

- Положи свой свёрток в ячейку А549, - велел надзиратель. Оглядевшись, я поняла, что стена с обозначением «А» находится слева от нас. Первая цифра номера означала полку, отсчёт вёлся от самой нижней. Две последние цифры представляли собой номер ячейки. В той, что отвели для моего скарба, уже лежал свернутый в четыре раза лист бумаги. Я взяла его в руки и отогнула уголок, чтобы убедиться в том, что это моё письмо Трине. Прикрыв его свертком, я обернулась к надзирателю.

- Идём, - позвал он.

Поплутав по бесконечным однотипным коридорам, миновав пять или шесть лестничных пролётов, преодолев два контрольно-пропускных пункта, мы вышли на улицу. Забор из рабицы, увенчанный колючей проволокой и какими-то проводами, коридором устремлялся вперёд. В нескольких десятках метров отсюда возвышались две башенки, в каждой из которых сидел вооруженный полицейский. Компанию нам составил ещё один надзиратель. Взяв меня под руки с двух сторон, мужчины, чеканя шаг, направились к воротам.

День выдался холодный. Ватные серые тучи затянули небо, не пропуская ни единого бледного луча солнца. Их набухшие клочья предвещали сильный дождь, но пока земля оставалось сухой. Дул сильный ветер, швыряя мне в лицо спутанные пряди волос. Мои руки были заняты, и я не имела возможности усмирить свою копну, откинуть её с глаз, поэтому просто двигалась вместе со своими конвоирами. Они шли молча, не переговариваясь друг с другом и будто бы даже не дыша. Холодный воздух острыми шипами впивался в мою голую кожу, щипал горло и нос, забирался под тонкое платье. Уже через несколько шагов меня начала бить крупная дрожь.

Когда мы миновали ворота между башенками, седой надзиратель показал дежурному документы с множеством синих печатей. Меня заставили наклониться к сканеру в окне, чтобы считать информацию с моего жетона. За последние сутки моя личность была удостоверена столько раз, что я сбилась со счёту. Можно подумать, мой мифический двойник жаждал занять моё место и имел такую возможность.

За воротами нас ждал микроавтобус с тонированными окнами, надежно защищенными мелкой решеткой. Новый конвоир, рыжеволосый мужчина с ярко выраженным акне на щеках и подбородке, завел мои руки за спину и защелкнул на запястьях браслеты наручников. Моя сомнительная свобода продлилась совсем недолго. Он подтолкнул меня в салон через заднюю дверь и усадил на одно из сидений, застегнув на мне ремень безопасности. Он и его седовласый напарник заняли два других кресла напротив меня. При желании, микроавтобус мог бы вместить ещё девять человек, но моя персона была не настолько значима, чтобы утраивать охрану.

Микроавтобус тронулся с места, и за окном замелькали бледные в этот пасмурный день поля и маленькие лесопосадки. Я знала, что путь наш займёт от силы десять-пятнадцать минут. Плечи быстро затекли, и я отклонилась от спинки сидения, пытаясь разместиться хоть немного удобнее. Заметив мои телодвижения, рыжий конвоир подался вперёд, впившись в меня настороженными зелеными глазами.

- Что? – спокойно спросила я.

Он ничего мне не ответил, продолжая безмолвно разглядывать моё лицо. На его бейдже значилось «А. Верзо», из нагрудного кармана торчали три карандаша, а запястье обхватывал ремешок часов с гигантским циферблатом. На коротких полных пальцах рыжими кустиками росли тонкие волоски.

- Почему замуж-то не вышла? – спросил Верзо, ухмыльнувшись.

- А вы почему не женаты? – парировала я, скользнув взглядом по голому безымянному пальцу.

- Меня за это не казнят, - хохотнул он и, не дождавшись моего ответа, продолжил. – Запросы, наверно, высокие были? Вот и доважничалась. Надо брать, что предлагают, а не нос воротить в ожидании принца. Принцев то в вашей касте не густо, а?

- Алан, перестань, - одёрнул его второй конвоир, недовольно поморщившись.

- А что такого? Мне правда интересно. Девушка красивая. Наверняка, были ухажёры, - не унимался рыжий.

- Не было, - холодно бросила я, отворачиваясь к окну.

- Не верю.

- Ваше право.

- И родителей не жалко? Что теперь с ними в старости будет?

- Алан! – седой конвоир повысил голос. Мне, наконец, удалось разобрать его длинную фамилию, состоящую из шипящих звуков: Шелемашшо. – Отстань от неё.

- У меня есть младшая сестра. Не пропадут, - резко ответила я. Глаза щипало, и я старалась не моргать, чтобы слёзы не побежали по щекам на радость провоцировавшему меня мужчине.

- Так если такая же своенравная, по твоим стопам пойдёт, - хмыкнул он, вызывая во мне волну гнева, прокатившуюся от спущенных носков до растрепанных волос. Я старалась сконцентрироваться на мелькающих за окном пейзажах. Где-то там был и мой дом с уютной кухней, маминой стряпней, худой шторкой, скрипящими половицами.

- Ты меня не слышишь? Ещё одно слово, и я тебя оштрафую, - пригрозил седой мужчина. Видимо, он был старше моего обидчика по званию. Реальное наказание умерило разговорчивость к моему удовольствию.

- Спасибо, - едва слышно пробормотала я, и мне показалось, что господин Шелемашшо кивнул в ответ.

- Когда мы выйдем на улицу, тебя заберут местные полицейские, - заговорил он со мной мягким спокойным голосом. – Не зли их и не провоцируй. Выполняй все команды. Они приведут тебя на площадь и объяснят, где и как стоять. Потерпи. Немного осталось.

Когда я выбралась из микроавтобуса, меня взяли под руки два полицейских, один занял позицию спереди, трое замыкали шествие. Вместо мягкой утрамбованной земли под моими ногами лежала терракотовыми узорами плитка. На больших часах, размещенных на кирпичной стене, стрелки показывали полдень. Впереди я уже видела растянутую рабицу, за которой застыли в ожидании люди. Среди них, наверно, стояли и мои родные. Мой пустой желудок отчаянно сжался. Я и раньше осознавала, что мой конец неотвратим, не подлежит изменению и наступит крайне скоро. Но сейчас, в руках этих исполнителей, в самом сердце поселка, в котором я выросла, я испытала страх. Отчаянный животный финальный страх, парализующий тело и мысли.

Меня подвели к стене и поставили лицом к толпе. Я и не думала, что зрители находятся на расстоянии от силы десяти метров от палача. Не знаю, зачем это было сделано. Чтобы нарушитель мог видеть перед смертью глаза знакомых людей? Чтобы удовлетворить любопытство зевак и дать детально рассмотреть мимику и выражение лица приговоренного?

- Стой здесь. Не двигайся с места. Через несколько минут огласят твой приговор и приведут его в исполнение, - сообщил один из полицейских, и мои конвоиры рассредоточились по площади, наведя на меня оружие каждый со своей позиции.

Нехотя я подняла глаза, чтобы в последний раз столкнуться с теми, кого я определенно любила больше жизни. Чтобы увидеть, кто пришел проститься со мной, кто воспользовался моей казнью, как предлогом сбежать с работы. Вот стоит плачущая Виола с дочкой на руках. Слёзы струятся маленькими солеными водопадами по её бледным щекам. Она не смотрит на меня, только скользит взглядом по плитке. Рядом с ней стоит Макс. Он сутулит плечи, то и дело хватается рукой за подбородок, трёт глаза, поправляет воротник своей куртки. Его лица давно не касалась бритва, и неопрятная борода прибавляет ему возраст. Мягкие волосы взъерошены, и только когда мы встречаемся взглядами в его глазах я вижу того прежнего паренька, от которого сходила с ума целый год и, наверно, схожу до сих пор. Он что-то шепчет одними губами, и мне кажется, что я различаю слово: «Прости». Впрочем, это может быть что угодно. Лестное и желанное «люблю», безликое и болезненное «прощай», многообещающее «я здесь». Что бы он ни хотел мне сказать, я киваю и, поборов судорогу, улыбаюсь ему краешком губ. Он снова тянется к глазам и трёт их тыльной стороной ладони.

Рядом с ними стоят мои коллеги с завода. Кто-то перешептывается, поглядывая на моё легкое платье. Кто-то уставился в пространство. Кто-то утирает слёзы. Кто-то сочувственно смотрит на меня. Например, 111. Я перехватываю её взгляд и склоняю голову на бок. Вижу, как её руки сжимаются в кулаки, как напряжена её нижняя челюсть. Моя соседка злится, и я не могу понять, в чём причина её гнева. Неужели в первый раз в жизни она солидарна со мной? Неужели, ей меня жаль?

Прямо напротив меня Трина. Когда я ловлю её взгляд, моё сердце разбивается на сотни тысяч осколков. Сестра будто сжалась в крошечный испуганный комок. Я никогда не видела её такой бледной, такой растерянной, такой неловкой, неподвижной. Её светлые глаза блестят от слёз, губы дрожат, сведенные плечи кажутся ещё уже, чем обычно. С одной стороны её поддерживает за локоть Эрик. Он то и дело касается губами её волос, что-то шепчет на ухо, поглаживает тонкие неподвижные пальцы, и я рада, что он рядом. Я пристально смотрю на соседа и безмолвно умоляю позаботиться о моей младшей сестренке. С другой стороны Трину обнимает за плечи папа. Он серьезен, суров, сдержан и опустошен. Его глаза ничего не выражают, только смотрят куда-то сквозь меня, словно он не узнает свою старшую дочь, не может смириться с мыслью, что через несколько минут от неё останется только остывающее тело.

В шаге от Трины замерла на месте высокая тёмноволосая девушка. Её волосы спрятаны под дымчатый серый платок, глаза скрывают широкие солнечные очки в черной оправе. Я ни сколько не сомневаюсь в том, что узнала её. Ну, конечно же, Вера Файт не могла не прийти. Я разглядываю её гибкое тело в черном плаще до колен, перетянутом на тонкой талии широким поясом, изучаю её элегантную небольшую сумочку, перекинутую на длинном ремешке через плечо. Она выделяется в толпе моих знакомых, и все, то и дело, косятся на неё. Но я благодарна Вере за то, что она стоит по ту сторону рабицы и крепко обнимает мою плачущую маму за плечи. Она ничего ей не говорит, только не отпускает из рук, словно опасное течение может унести Хелен Дан в открытое море с минуты на минуту. Я замечаю, как мамина белая ладошка с крошечным обручальным кольцом безвольно ложится на верины пальцы, благодарно поглаживая их.

Я смотрю на свою семью. Перевожу взгляд на антрацитовое небо и прошу, чтобы они были счастливы.

- 840, вы нарушили пункт 3.7.8. Международной Конвенции, в котором говорится о том, что в целях выполнения биологического долга по снабжению государства рабочей силой всякий представитель касты «Служащие» женского пола в срок до достижения им двадцатипятилетия обязуется произвести на свет потомство в количестве не менее одного ребенка. В соответствии с пунктом 3.7.9. Международной Конвенции, вы приговариваетесь к наказанию в виде публичной казни через расстрел в день, следующий за днём достижения двадцатипятилетия, - с небольшой трибуны невысокий полный мужчина зачитывает мой приговор. В его внешнем виде нет ничего величавого, пугающего, вселяющего страх и вызывающего трепет. Он совершенно обычный. Совершенно обычный мужчина даёт указание стереть меня с лица Земли. – Близкие родственники 840 могут забрать её личные вещи в корпусе исполнения наказания № 15. Прошу палача приступить к исполнению приговора.

Я слышу, как кричит Трина. Она бросается на рабицу, но папа и Эрик сдерживают её, закрывая своими телами от взглядов полицейских. Мама сгибается ниже к земле, перехватив руками живот, будто я всё ещё там, в утробе, и она может защитить меня своими тонкими ладошками. Вера прижимает её к себе ещё крепче, что-то приговаривая на ухо. Я вижу спину Макса. Он оставил плачущую Виолу одну и шагает прочь от площади. Постепенно он переходит на бег, и несется куда-то в сторону леса.

Мой палач – совсем молодой парень. Наверно, он ровесник Трины или даже младше. Под носом у него пушатся забавные светлые усики, а губы такие полные, что он кажется обиженным надувшимся ребенком. Он стоит напротив меня, вскинув на плечо ружье. Дуло смотрит мне в грудь, и я закрываю глаза, чтобы не видеть происходящего за рабицей. Я слышу, как сливаются в отчаянный хор крики мамы и Трины. Я слышу выстрелы.

И для меня всё заканчивается.