Какого...
В такси до дома, я машинально открыл Инстаграм — не из праздного интереса, сколько в попытке отвлечься от собственных мыслей или, быть может, собраться перед важным разговором, к которому я не мог подобрать нужных слов. Гулкий поток образов на экране не приносил ни облегчения, ни вдохновения. Мысли крутились, накатывали волнами, сбивая внутренний ритм, как прилив, которого невозможно остановить. Я понимал — все возможные варианты развития событий мне не охватить, как бы я ни пытался. И это само по себе вызывало тревожное, липкое ощущение. Где-то внутри, в глубине, теплело чувство вины или стыда — ведь я собирался сказать нечто по-настоящему важное, а готовности к этому в себе не чувствовал.
Я выключил телефон, отвёл взгляд в окно, чтобы убедиться, туда ли едет водитель, когда вдруг экран вновь засветился — пришло уведомление. Кто-то подписался на мою страницу, затем последовали лайки — один за другим, на все публикации. А их, если честно, было немного. Я никогда особенно не вёл Инстаграм: пару любимых снимков, кое-где фотографии с выступлений. И всё же я мысленно улыбнулся: «Наверное, бот, или один из этих бесконечных инфоцыган — сейчас точно придёт сообщение с воронками, кейсами...» Хотя, признаться, работа сейчас бы мне не помешала.
Потому что в балете сокращение — это не просто административное решение. Это некое обозначение о том, что карьера — пусть даже яркая и многолетняя — начинает рушиться, и этот процесс необратим. Увольнение здесь обыденность, не инцидент, а некий вектор: отсчёт времени, оставшегося до конца сцены. Талант мало что решает в нашем большом деле, мир полон больших талантов. После травм, произошедших с танцорами, их, без лишней мысли, сокращают или увольняют. Но к этому невозможно быть готовым.
И всё же больше, чем утрата любимого дела, меня терзала финансовая сторона вопроса. Сокращение означало уменьшение заработка, а значит, неспособность нести полную ответственность за свою жизнь.
Образ жизни, к которому я так привык, начал размывать свои границы.
Мне стало горько. С этим не хотелось оставаться наедине. Я вновь включил телефон и заглянул в сообщения, чтобы узнать, какого характера все же мне пришло сообщение. Там было короткое, почти наивная по тону просьба познакомиться. Мы как раз подъезжали, я расплатился, вышел, вошёл в парадную своего дома. Лестница показалась особенно длинной, и, как это нередко бывает перед тяжёлым разговором, пространство вдруг начало подкидывать отвлекающие детали. Я ещё не поднялся и на пару пролётов, как услышал голос — знакомый, бодрый.
— А вы знаете, — начала она с энтузиазмом, — а ведь сегодня прекрасная погода!
Это была соседка, та самая пенсионерка — общительная, живая, словно её существование происходило по своим, невидимым законам, не подверженным ни усталости, ни боли.
— Действительно, — кивнул я, искренее, но с малой печалью в глазах.
— Ну как дела в театре? — продолжала она, как будто чувствовала, что сегодня это необходимо спросить, — Я вот хожу на твои постановки, а сегодня тебя не заметила?
— Я попал под сокращение, — сказал я. Обычно в таких случаях я бы соврал — отмахнулся бы, свёл всё к репетициям, к новым ролям, но сегодня я не был готов ко лжи. Достоинство — оно хорошо до тех пор, пока ты можешь его удержать, сегодня точно был иной случай. Она уже знала о моём исчезновении, и это говорило само за себя.
— О Господи! Да как же так? Что они тебе сказали? — Она произнесла это сочувствуеще, почти тревожно.
— Простите, — выдохнул я, — этот день правда был тяжёлым. У меня нет сил говорить об этом.
Это прозвучало честно, без прикрас.
— Да как же они могли! — всплеснула она руками. — Куда они смотрят? У тебя ручки, ножки, всё ровненькое, ты как рыбка в воде на сцене. Вот уроды они, иначе сказать нельзя!
Я не удержался и заулыбался. Потому что стало легче, она выразила то, что сам я боялся сказать — грубо, прямолинейно, но в точку.
— Так, — вдруг приказала она. — Я тебе сейчас подарок сделаю. Подожди меня пять минут!
— Стой…те — не успел я закончить, как она уже шустро скрылась за дверью своей квартиры.
Эта бабушка была по-настоящему выдающейся: активистка, глава нашей парадной, непревзойдённая садовница. Все клумбы у подъезда были её заботой, любовно высаженные цветы — её почерк; а ещё она шила одежду для собак, занималась рукоделием — и всё это не ради похвалы, а исключительно для собственного удовольствия. Её радость жизни казалась неисчерпаемой.
Через несколько минут дверь распахнулась. Она аккуратно подтолкнула её ножкой, потому что руки были чем-то заняты. Моё удивление в тот момент было неподдельным.
— Держи, — сказала она с особым выражением, — я вот сейчас начала заниматься лепкой, целый месяц вылепливала, старалась.
Я посмотрел: в её руках была статуэтка — собака. Кривенькая, но со вкусом.
— Собака? — растерянно повторил я.
— Да, вот ты не удивляйся! — произнесла она с искренней уверенностью. — Вот я что от души дарю — то людям покой несёт. А она тебя ещё охранять будет.
Я не знал, как отреагировать на этот жест. Он был такой нежданный, такой трогательный, что сердце дрогнуло, но слов не нашлось. Я просто сказал:
— Спасибо.
Мою благодарность можно было оценить только по взгляду в глаза, думаю, она приняла ее.
— С Богом! Всё, удачи, — ответила она, и за ней мягко закрылась дверь.
И вот, когда одна дверь оказалась окончательно закрыта, пришло время открыть другую. Я вставил ключ в замочную скважину, и щелчок замка прозвучал тише обычного — как будто сам дом затаился. Открыв дверь, я сразу почувствовал, как воздух внутри напоен тишиной: ни звука, ни движения, только тёплый полумрак, рассеянный мягким светом уличных фонарей, проникавшим сквозь плотные занавеси, и редкими огоньками ночников, что я когда-то расставил, чтобы придать дому немного уюта, оживить его, сделать менее пустым.
Я неторопливо разулся, будто не хотел потревожить покой стен, и поставил в прихожей на обувную тумбу ту самую статуэтку. Рядом с ней, как ни странно, ей сразу нашлось место. После этого я прошёл дальше, вглубь квартиры, в поисках тебя. Всё было так, как я и оставил: вещи на своих местах, воздух чуть застоялся, и в этой обыденности чувствовалась настороженность — как перед грозой. Ни в одной комнате ты не отзывалась. И только, открыв дверь на кухню, я наконец тебя увидел.
Ты сидела за столом. Лицо было опухшим, взгляд уставшим. Без слов было понятно — ты плакала. Перед тобой стояла тарелка борща, тот самый, который ты приготовила два дня назад. Ты ела его неторопливо, без аппетита, скорее, просто чтобы отвлечься. Запах был тёплый, домашний, но в сочетании с тишиной и выражением твоего лица — почти безжизненный.
Я почувствовал, как внутри скапливается напряжение, и, собравшись с мыслями, хотел заговорить. Но ты прервала первой:
— Где был? — голос прозвучал спокойно, но в нём чувствовалось горькое огорчение, как сдержанное разочарование. Я бы даже сказал — осуждение. Оно не требовало объяснений, оно как будто уже всё знало заранее.
— Мне нужно было прогуляться, подумать о своём, — ответил я. Я не ожидал такой реакции, но с первых слов понял, в каком ключе будет разворачиваться этот разговор.
— Ты меня совсем не любишь?
Этот вопрос застал врасплох. Он не звучал драматично — он был брошен сдержанно, тихо, и от этого — вдвойне сильнее. На протяжении всей дороги домой я думал лишь о том, что скажу сам. Твоих слов я не просчитывал. А если бы и стал — их могло бы быть слишком много, и все они были бы не теми.
— Люблю, но…
— Но ты боишься меня любить? — произнесла ты уже мягче. В этом была надежда. Может, последняя. Но я не мог её оправдать.
— Что? Я… в смысле… ха… о чём… Боже…
Я провёл ладонью по лбу, чувствуя, как выступивший пот моментально остыл. Всё, что я так долго выстраивал в голове, распалось. Я действительно спешил — не ногами, а мыслями, подбирал слова, перебирал подходящие тона. И всё равно оказался не готов. И вот опять — вопрос в лоб, от которого невозможно уклониться. А я даже не задумывался, что на него может быть поставлен акцент.
И в этот момент — будто в подтверждение тому, что ни одна сцена в жизни не бывает чистой — раздался звонок в дверь. Простой, бытовой звук, но он вошёл в этот вечер как резкий штрих.
Я машинально вышел из кухни. Шёл по коридору в полутьме, чуть ускоряя шаг, словно в трансе, как герой сцены в замедленном кадре, где тишина гудит в ушах и всё кажется немного чужим. Подошёл к двери, открыл.
И увидел: прямо на полу лежал большой, избыточно торжественный букет роз. Пышный, собранный с намерением произвести впечатление. Я наклонился, прочитал прикреплённую записку:
«Я фанат твоих выступлений»
Пауза. Промелькнула мысль — это не тебе. Это обо мне.
И в голове, как молния без грозы, мелькнуло единственное:
«Какого черта происходит?»