Я принял решение
Мне стало настолько тошно, что дыхание будто прервалось, а сердце провалилось куда-то вглубь живота. Это была не ярость, не тревога, не разочарование — только пугающая, вязкая пустота, разрывающая изнутри. Никакие слова не могли бы описать её до конца: она напоминала беззвучный крик в безвоздушном пространстве. В этот момент казалось, что ничто и никто не способен меня спасти.
Я молча поднялся с пола, движения были неторопливыми, мышцы двигались сами, отрешённо, словно тело было не моим. Ты осталась сидеть, всё ещё на том же месте, и, не отводя взгляда, наблюдала за мной. Как будто ожидала, какую грань я выберу — смирение или бунт. Тишина между нами была натянутой, как струна, и любое движение могло её оборвать.
Я направился в сторону спальни. Мысли не двигались, не строили логических цепочек — в голове звучал только один план: как можно скорее выбраться из этой удушающей обстановки. Руки почти автоматически потянулись к одежде — и впервые за долгое время я позволил себе не быть выстроенным по линии, не подбирать выверенный силуэт служа официальности, а выбрать простое: белую футболку, мягкий тёмный спортивный костюм и те самые синие кроссовки, которые уже почти стали частью прошлого — когда я учился в балетной академии — словно тихая нить, тянущаяся из прошлой, совсем другой жизни. Казалось, сам выбор этой одежды позволял себе быть немного другим, временно отказаться от привычной собранности и позволить себе хотя бы внешне быть чуть ближе к тому, что происходит внутри, это некий жест в сторону покоя и упрощения.
Я переодевался поспешно, отчаянно хватаясь за любую деталь, которая могла бы придать мне хоть тень готовности к любым обстоятельствам. Словно защиту, как доспех, я собирался надеть на себя всё, что позволило бы ощутить безопасность. Ты, почувствовав эту внутреннюю подготовку к отдалению, выбрала момент — возможно, надеялась его перехватить, направить в сторону откровенного разговора. Но, если быть честным, я бы отдал всё, чтобы избежать этого.
— Эй, куда ты собираешься? Ты так просто уйдёшь? Почему?
Твоя интонация колебалась между тревогой и гневом, будто ты и сама не понимала, что именно хочешь от меня услышать.
— Прости. Видимо, ты думала, что этот момент — твоя лучшая возможность. Но ты ошиблась.
Мои слова звучали холодно, почти безжизненно. Я не скрывал, что внутри чувствовал укол обиды. Понимал, что ты воспримешь это как нападение. Но в тот момент я даже не думал о тебе. Я думал о спасении.
— Ты хочешь сказать, что я сделала что-то не так?.. Мне кажется, будто ты обвиняешь меня.
Ты не кричала, но голос твой дрожал.
— Как тебе будет угодно. Но если быть честным, всё, чего я хочу — это уйти от этого разговора прямо сейчас.
— Ты не думаешь, что это звучит эгоистично? Да откуда я… о Боже. Обвиняй меня в этой ситуации. Все же мы знаем как поступать в таких обстоятельствах!
Ты начала жестикулировать — резко, неуверенно. Руки метались по воздуху, то касаясь лба, то беспомощно опускаясь. В этом была не злость, а отчаяние. Ты будто теряла равновесие не только физически, но и внутри себя.
— Выйди. Я переоденусь.
Я сказал это, стараясь очертить границу — границу, которую не хотел, чтобы ты пересекала.
— Куда ты собираешься?
— Ви, уходи, пожалуйста. Ты же видишь, я не настроен на разговор. Я так не могу. Ты провоцируешь меня принять жёсткое решение прямо сейчас.
— Я тебя провоцирую?! Господи. Вали куда хочешь! Хоть все вещи собери!
— Моё терпение имеет конец, Виктория. Если ты сейчас не уйдёшь, вещи будешь собирать ты, а не я.
Всё. В этот момент ты действительно вспыхнула. Твоё лицо изменилось — в нём одновременно отразились злость, удивление, обида. Возможно, в уголках твоих глаз уже стояли слёзы — я не был уверен, потому что мои собственные глаза уже были затуманены.
Я взял рюкзак. Без лишних движений сложил в него кошелёк, ключи. И вышел.
Город встретил меня не враждебно. Он будто почувствовал мою боль и захотел утешить. Закат был завораживающе прекрасен — небо окрасилось в глубокий сине-оранжевый градиент, словно художник хотел нарисовать для меня что-то спокойное, вечное. Огни зданий медленно загорались, отражаясь в остатках луж недельного дождя. Люди на улицах казались не спешащими, у них были свои планы, свои разговоры — они отмечали завершение дня, не подозревая, как трудно сейчас дышится мне.
Я вышел, чтобы сбежать. Чтобы остаться наедине с собой и попытаться услышать собственные мысли — без давления, без чужих интонаций, без ожиданий. Я возвращался домой, надеясь укрыться от вины, скрыться в нем как в темноте, чтобы никто не видел моего состояния. Но, подумать только, стало только хуже.
Решение пришло быстро: доехать до какой-нибудь набережной. Я не катался на автобусе вечность, и вот теперь оказался в нём, среди нескольких усталых пассажиров. Из-за часа пик мы застряли в пробке. Пробка — неизбежность для этого времени, но она будто бы продлила мне эти часы одиночества. Полупустой салон казался мне тихой капсулой, отрезанной от мира. Всё вокруг будто застыло в ожидании вечера: неоновые огни лениво отражались в темнеющей воде реки, редкие прохожие двигались без спешки, словно и сами не знали, зачем вышли.
И всё же, вместо облегчения, пришло осознание одиночества.
Не физического — нет. А того, что глубже. Я впервые признал, что не чувствовал себя на своём месте. Ни разу. Я стоял на нём, я даже боролся за него, но весь этот путь я прожил, опасаясь, что его могут отнять. Я держался за него из страха. И вот, когда это действительно произошло, я понял: я всегда жил как будто в чужом пространстве. А теперь — на краю чего-то окончательно потерянного, чужого, и безвозвратного.
Я приоткрыл окно, чтобы чувствовать воздух — не просто приток кислорода, а самое настоящее живое прикосновение к реальности, к её ещё тёплому, ускользающему дыханию. Всё же, скоро он изменится, этот воздух, сменит своё настроение — станет прохладным, строгим, даже отчуждённым с наступлением сентября. И в этом полутёплом потоке сквозняка, в лёгком прикосновении вечернего ветра к вискам и щекам, чувствовалась невидимая черта между двумя сезонами, как будто граница времени проходила по моему лицу.
Я вышел из автобуса, настроился на путь вдоль реки. Я наслаждался, но наслаждался так, как это может делать человек, потерявший за один день всё — с оттенком опустошённой благодарности, с тревожной памятью о том, что ещё утром казалось стабильным, почти вечным. Мы доехали до остановки, и, выходя, я сделал выбор — простой, внутренне стойкий: сегодня я буду наслаждаться, вопреки всему. В голове крутилась фраза моей мамы, звучащая как молитва: «Ты сам выбираешь свою жизнь». И эта фраза, как путеводная нить в густом, плотном тумане, держала меня на плаву, не давая соскользнуть на кривую дорожку.
Небо становилось постепенно синим — не тем густым синим, что приходит ночью, а таким, какое бывает только в один-единственный час между закатом и наступлением темноты, когда солнце ещё не успело полностью скрыться за линией горизонта. Оно отдавало берюзой, переливаясь в полупрозрачные оттенки аквамарина и тусклого индиго, а поверх этой хрупкой красоты, как вздохи чьей-то задумчивости, плыли тёмно-синие облака, тяжёлые и мягкие одновременно, как чувства, которые долго не осмеливался произнести вслух.
Вокруг меня мелькали компании подростков — громкие, шумные, полные своего раннего нетерпения к миру. Проходя мимо, они что-то бурно обсуждали, иногда смеясь, иногда споря, словно жизнь была для них чем-то ещё неиспробованным и ярким. А я шел сквозь это гомонящее человеческое море — один, в своём плотном, как ночной туман, одиночестве. У меня действительно множество приятелей — тех, с кем можно поговорить во время работы, выпить чаю, но ни одного из них я не мог бы назвать другом. Это осознание не ранило, но оставляло внутри пустое, свободное место, в котором легко отзывался холод.
Я включил свои любимые песни, и шел, подбирая настроение музыкальных композиций под вид, открывающийся передо мной. И, идя мимо воды — солёной, тяжёлой, бесконечной, красивой — я понял: сейчас именно тот момент, когда нужно просто плыть по течению, позволить жизни нестись, не сопротивляясь, не ломая себя о скалы обстоятельств.
Ведь когда наступает плохая полоса, она неизбежно несёт за собой нечто вроде обнуления, мягкое и необходимое разрушение, чтобы расчистить место для чего-то нового, чистого, хорошего. И эта мысль не казалась утешением — скорее, она была правдой, в которой звучала внутренняя зрелость.
В голове крутились разрозненные, но навязчивые мысли — что включить, чтобы послушать и не испортить себе настроение; что я хочу поесть; как дальше буду работать; как болят ноги… И, конечно, какому решению мне нужно будет отдать предпочтение в сегодняшнем событии. Моё тело, уставшее, измотанное днём, тянулось к покою, к возможности хотя бы ненадолго присесть. Я зашёл в первое попавшееся заведение, не выбирая, скорее, доверяясь случаю.
Кажется, будто работники, мельком взглянув на меня — помятого, поблекшего, в наушниках, с опущенными плечами, — уловили что-то в моём облике, какое-то еле заметное отчаяние, и в глубине души, быть может, мысленно проявили сочувствие. Потому что в тот момент я действительно выглядел жалко, но жалко в моральном смысле: как человек, переживший что-то необратимое и идущий дальше — один.
Сегодня мне хотелось сделать выбор в пользу еды, которую обычно приходилось себе запрещать в связи с рабочей дисциплиной. Я не был настолько убит событиями, чтобы броситься в бездну — пить до бессознательности, накуриться или совершить прочие мерзкие, убегающие от себя поступки. Нет. Но во мне была жажда — не разрушения, а отпущения контроля, тихой внутренней распущенности, в которой есть покой.
Поэтому я заказал вдоволь — десерты, пиццу, те самые вещи, которые обычно сопровождаются «нельзя». И позволил себе насладиться. Свежий воздух, невероятные виды за стеклом, вкусная, простая, настоящая еда — всё это дало мне немного свободы, немного легкости. И в этом коротком мгновении я почувствовал, как будто вернул себе частицу контроля — не над обстоятельствами, но над восприятием.
Выходил я уже немного иным — заряженным, собранным, готовым. Я вызвал такси. Пришло время столкнуться с тобой.