Глава 14
Пока я тщательно искал все, что нужно было для того, чтобы не умереть с холода, в предзимнюю погоду, отец увлеченно смотрел на меня и почесывал виски.
– Почему Грейс не осталась у нас на ночь? Вы поругались?
– Нет.
– Откуда у тебя синяк под глазом? Ты опять ввязался в какую-нибудь передрягу?
– Нет.
– Она будет ночевать сегодня здесь?
– Не знаю.
– А...
– Отец, послушай, если ты не перестанешь задавать столько, не касающихся тебя вопросов, то есть большая вероятность, что я тоже не буду ночевать в этом доме. Мы поняли друг друга?
– Ладно, ладно. Скажи ей, чтобы одевалась теплее, уже через неделю может пойти снег. Ранняя зима.
Я с облегчением вышел из душного дома. Меня поражает как он заботится о ней. Связано ли это с его внутренними переживаниями (если, конечно, они у него есть) или не связаны, в любом случае это последнее, о чем я должен думать. Но его слова, в какой-то степени, задели меня. Из-за того, что таких слов я не слышал половину своей прожитой жизни, и не надеялся больше услышать ни от кого, кроме как от матери.
А с другой стороны, эти слова смягчили меня и дали понять, как мужчина заботится о молодой девушке, годящейся ему в дочери. Возможно он и хотел дочь; а может отцовский инстинкт проснулся у него только к преклонным годам, кто знает этого старика?
В любом случае любовь к дочерям прекрасна. Она похожа чем-то на выращивание домашнего цветка, садовник дает этому цветку жизнь, заботится и оберегает как ничто другое в своей жизни. Вкладывает силы и любовь, чтобы он получился здоров и красив; порой ему кажется, что его цветок красивее других настолько, что никто, даже не имеет чести подойти к нему, из внешнего мира. Даже боится оставлять его без присмотра, а уж тем более выносить на улицу.
Только одно в этом примере неверно. В итоге это цветку приходиться смотреть как увядает его верный, любящий садовник. Оставляя после себя все, что было его, покидает свой цветок с теплой родительской любовью, и всеми воспоминаниями, что пришли с его появлением. Так ведь любят родители? Я бы хотел сказать, что, воспитывая мальчика все почти то же самое. Увы, мне этого не знать. Мысль о ребенка меня умилила, но и напугала одновременно.
Я направлялся в дом к Гейбу, чтобы одолжить теплое покрывало. По пути я встретил, проходящую куда-то Оливию, и по-детски отвел взгляд. В то время, когда она наоборот же направила его на меня с видимой, наигранной неприязнью.
Войдя в дом, я понял, что Гейба дома нет. Но решил, что он будет не против, если я порыскаю у него в этом бардаке, и найду что-нибудь, чем можно укрыться. Тряпки, тряпки, тряпки... вытащив что-то теплое сразу положил в подмышку и принялся уходить, вот только мой взгляд упал на лежащую на столе газетную вырезку.
Я вспомнил, что это была статья о чем-то важном, что обсуждали мы два дня назад, по пьяни, с Гейбом, вот-вот засыпая. Я принялся перечитывать первые строки, затем последние строки у фотографии и...
– Ну ты и воришка. Собственного друга-то! Ну, как только совесть позволила! – шутливо возразил пришедший Гейб.
– Думаю, это простительно, если скажу, что могу заживо замерзнуть.
– У вас в доме так холодно?
– Эм... в моей комнате... да, – ответил я, вдруг вспомнив, что надо было заранее придумать отмазку. – Я уже должен идти, встретимся позже.
Я взял газетную вырезку и спеша вышел из дома. Гейб не стал допрашивать меня, а привыкши к этой странности, просто проводил взглядом и закрыл за мной зверь. До заката было еще два часа. Передо мной расстилалось огромное обрезанное поле. Наполовину оно уже было вспахано... та бывалая красота вернется только в следующем сезоне.
Места, где была земля, быстро пачкали обувь. Шел я медленно и совсем уже выбился из сил, холодный ветер обжигал лицо, и руки онемели. Впереди стоял одинокий человек. Видно все уже закончили работу. Подойдя ближе, я кивнул ему, однако, он странно (даже подозрительно) посмотрел на меня и снял перчатки.
– Не торопись, у нас есть разговор! – сказал незнакомец.
– Слушаю, – отозвался я. – Никогда тебя здесь раньше не видел.
– Ты ведь, Джеймс. Так?
Я кивнул, не зная, хорошо ли это, или плохо. И как для меня же самого обойдется собственное, названное имя.
– Тогда получи, Джеймс!
И он ударил кулаком мне по лицу. Еще один неприятель, откуда же они вылезают?! К счастью я не упал, и не перепачкал одежду. Хотя точно знал, что ждет моего нового знакомого. На лице моем снова появилась высокомерная улыбка, которая самому же мне была неподвластна.
– Ну что за народ. Время идет, общество меняется, а такие, как ты, все еще не могут разрешить накипевшее словами! – на последнем слоге, со всего размаха, он получил в то же место и чуть ли не повалился.
«Ну, ничего страшного, сегодня я точно втопчу его в это поле» – пообещал я себе, даже не торопясь к Грейс. Никто не может меня трогать; никто не может мне сделать больно. Никак и никоим образом.
– Ты получишь за мою сестру! Я это так не оставлю, уж будь уверен! – нагло размахивал руками парень.
– А я уверен, что сейчас размажу твою рожу по всему этому полю. Но этого можно избежать, если ты послушно развернешься и свалишь с моих глаз, – попытался я дать ему выбор, но он лишь удивленно улыбнулся.
– Да кто ты такой, чтобы тебя бояться?! – воскликнул он.
– Я – Джеймс. Ты – недалекий братец своей глуповатой, гулящей сестрицы! – еще один удар; и непонятно по лицу, или же по сердцу.
– Не говори так! Не говори так про мою сестру! – завыл он.
– Так, а ты про кого? Ты брат Джессики? Брат Луизы? Или же той самой Розы, что наскучила мне уже на второй день своей нелепой болтовней?
– Ты ей жизнь разрушил! Наши родители услышали те сплетни за ее спиной, посадили дома, никуда не выпускают. Сказали, что если ты не придешь, не женишься на ней, то она может попрощаться с воздухом! Что же ты за человек такой?!
– Ну что за бред ты мелишь? О какой женитьбе вообще речь идет? Родители вечно усложняют! Женить они нас надумали, – рассмеялся я громким смехом, – как тебе самому не смешно? Да ладно тебе, уладится все. Сестричка твоя ничего конечно, но без меня, хорошо? – я взял его аккуратно за шею, показав, что дальше разговаривать не намерен, но около брови начало ноюще болеть от нового, резкого, неожиданного удара.
– Скажи, пойди тогда и скажи, что это неправда все! Что ты ее не трогал! – предложил он более нормальный вариант.
– Как же! Нехорошо обманывать родителей. Плохо думаешь, плохо... есть более хороший вариант, – парень стал внимательно слушать, купившись на то, что я действительно, хоть на секунду, задумался о том, чтобы придумать план спасения некой Розалины, – сейчас ты уйдешь и больше не вернешься. Ты забудешь мое имя, а твоя любимая Розалина будет вспоминать его только глубокой ночью, перебирая в сознании моменты нашей поверхностной, ничего не стоящей близости.
Солнце скоро начнет садиться, надо заканчивать. Представляю, как буду объяснять все это Грейс. Еще одна фраза и я обещаю...
– Ты просто подо...
Для него вечер закончился на поле. Надеюсь, что скоро он очнется и пойдет домой. Парень хиленький... если, возвращаясь по той же дороге с Грейс он будет все еще там, придется ей объяснять в три раза больше. А его придется долго тащить отсюда.
Спустя некоторое время я уже поднимался на крышу конюшни. Открыв что-то наподобие люка, залез и радостно увидел сидящую Грейс с кларнетом.
– Мне пришлось ждать тебя, – холодно ответила она.
– Да, сегодня я не пунктуален... – виновато ответил я.
– Придется приучить себя.
Она наполнила легкие холодным воздухом и громко издала мелодию на инструменте, который, в живую, я видел впервые. Звук раздался так захватывающе, и приятно громко, что казалось он звучит в ушах у всех людей на этой земле. До этого момента я и не знал, что может быть что-то, настолько красивое, как звук, издаваемый деревянным духовым инструментом, и чутким, нескончаемым дыханием девушки.
Она выразительно посмотрела на меня и остановила игру. Она ничего не объясняла, она никогда ничего не объясняла... Аккуратно положила инструмент. Аккуратно, легко села на мои колени, будто бы дикая птица, высокого полета, села на руку людского порождения. Ее прикосновения обжигали осенним холодом, а за ним, резкой теплотой. Грейс, не задавая никаких вопросов, стерла стекающую кровь с нижней губы и залечила рану по-своему. Спустя минуты дыхание наше стало едино, стали едины тела, и воздух, и все, что нам дорого в этот момент.
Она была красива. Она была тем, кого рисуют. Она была тем, о ком пишут сонеты; и тем, о ком плачут ночами, и спившись, вешаются в дверном проеме старого дома, от причиненной ею смертельной раны. Смертельного отказа... но отказ в моей истории был ни при чем, она была моей. На этот раз она была прикосновенна настолько, что тело еще не успело остыть от пылкой любви на крыше, нашей конюшни. Но этим вечером произошло осознание; этим вечером пришла весть куда страшнее, чем даже моя погибель.
Я пришел домой. Грейс ушла к себе до завтрашнего дня. Я лег довольный на кровать, и наткнулся на бумажку, такую помятую и смердящую моей виной. На ней было прекрасное лицо Грейс. Ее грациозная осанка, лебединая шея и изящно положенная ладонь на плечо своего горячо любимого отца. С другой стороны, стояла ее непризнанная мать, на которую чертами лица она была ужасно похожа.
«Трагедия для семьи Моррисов!» – табуретка под моими ногами начала качаться.
«10 ноября, уважаемый Дэвид Моррис, повесился в своем кабинете»
«Что случилось с твоим отцом? Грейс, ты можешь не рассказывать, если это тяжело...» – пронеслось в голове.
«Нет, я в порядке. Помнишь я говорила тебе, что у нас были проблемы с доходами? Так вот...».
«Как их семья выпутается из долгов?»
«Он повесился».
«Серафима не дает никаких комментариев»
«Моя мать, даже не смотрит на меня. А если смотрит, то говорит, как я противно похожа на него».
«Он оставил жену и дочь»
«Те подозрительные люди... Джеймс, прошу, послушай. Никто не слушает меня... Он не мог, Джеймс, он не мог!».
На шее моей заветный, заслуженный узел.
«Грейс Моррис скорбит по отцу, вдали от матери»
Вдруг табуретка с грохотом падает из-под моих ног, потянув меня за собой... веревка соскальзывает. Я с поражением падаю на пол.
Лежа полубоком и плача, как дитя, когда разбило вазу, чувствуя стыд. Ныне я чувствую его в сто крат сильнее. Но вот только... я разбил далеко не вазу. Я в спокойствии и без сожаления, без предвещания последствий и собственной раздражающей совести, я разбил пару жизней. Не заботясь раннее о том, что потом погребу и свою.
Засыпая, я думал лишь о том, что после неудавшегося лишения себя жизни, и острого отвращения к себе самому, я должен встать и что-то сделать. И я решил скрыть правду, не скрывая ее. Я увезу эту девушку туда, куда смогу убежать от себя самого. Однако, сложнее всего этого, было просто заснуть.
Я успешно смог дожить до утра, хоть и с небольшой запинкой на пути... что оказалась совсем не знаком поражения.
«Наверно, лучшее, что я бы посоветовал отчаянным людям, после того как те, падают живыми со своей же виселицы, это встать и пойти дальше. Не забывая о благодетельности ночного чаепития и свежего воздуха, что однозначно приведет ваши мысли в порядок»