В стране Человечности [ЗАКОНЧЕН]

Первые дни августа выдались для Алоиса плаксивыми, ленивыми и ужасными своей непонятностью. За ушедшую половину июля Транси съездил в больницу всего-то один раз, чтобы лишь сдать анализы. Алоис страдал головной болью, недосыпом (даже при двенадцатичасовом сне), мучительной жаждой и животным голодом, впоследствии принятия пищи из-за которого Транси тошнило, даже если он и пытался сдержаться. Джим проводил весь день в кровати, томно хмурясь и в ознобе глядя в такой пресный потолок, освещаемый лишь переменной облачностью из постоянно открытого окна, в который, по случайности проходя, тройняшки кричали слова поддержки своему господину. Он же стонал, переворачиваясь набок, закрывал холодные тонкие уши подушками. Он не желал кого-либо слышать или видеть подле себя, не подпуская к своей постели даже Ханну. Понурому Брыльске же пришлось отправиться домой по пару весомым причинам: во-первых, Алоис ужасно загрустил, так что отбытие назойливого доктора было просто необходимо для поднятия тонуса вялого пациента. Во-вторых, Алоис отказался от курса химиотерапии и медицинских услуг.

Нуар устроил Транси скандал, впервые услышав эту новость из, правда, бледных уст его омраченного дворецкого. Была ночь, за страдающим Алоисом заботился Брыльска, который, пытаясь повысить настроение даже расплакавшегося от боли пациента, наивно дурачился, мотая компрессом из стороны в сторону, изображая из него юбку девицы из кабаре, исполняющей всеми любимый кан-кан. Но Джим вместо того, чтобы смотреть на доктора заплаканными уставшими глазами, смотрел куда-то в него, будто бы тщательно осматривая его здоровые органы, кровь, не пораженную раком. Алоис произнес пересохшими губами: "Уезжайте", отвернувшись от недоуменного доктора. За ним же в графскую спальню зашел Клод, сообщивший шокирующее заявление своего господина. Когда же Нуара вывели из комнаты, он побежал к ее дверям, нагло пытаясь достучаться до мучащегося в агонии Алоиса. Разбивая вдребезги вазы и швыряя картины, Нуар вопил, что никуда не уйдет, пока его пациент, не желающий жить по-хорошему, будет жить по-плоху, а то бишь будет досрочно госпитализирован в онкологическое больничное отделение, где будет, на самом деле, иметь куда больше шансов оправиться. Но Брыльску пинком выгнали из поместья, и он, яростно накручивая свои разгневанные усы, бил окна, а затем пробрался в сад, где потоптал все цветы. Кроме тех, что нравились Алоису.

Все дошло до того, что Клод вышел к Нуару-разбойнику, чтобы вырубить его, а доктор же капризно фыркнул, плюнул в начищенные до блеска оксфорды дворецкого и пешком поплелся к себе домой в Лондон, надеявшись, что Алоис, завидев это, сжалиться над ним и пустит обратно в поместье. Алоис этого завидеть, к сожалению, не мог, ибо по неоказанию досрочной помощи лежал в обмороке, а из носа его струйкой, похожей на маленькую змейку, текла кровь, и в ней, помимо ослепляющего красного, можно было проследить оттенки лилового или же синего. Подобного цвета был и галстук Нуара, случайно оставленный им в комнате Транси. Джим нашел этот галстук и сохранил его. И с тех пор каждый раз, когда состояние ухудшалось до безмерного абсурда, Алоис вытаскивал этот галстук из прикроватной тумбочки и клал его под подушку, надеясь, что этот маленький симпатичный аксессуар, пропитанный одеколоном Брыльски под названием "салициловый спирт" с примесью перекиси водорода, сможет вылечить его противнейшее состояние хотя бы на этот день. И отчего-то это и вправду спасало.

И это стало одним из весомых поводов, почему Алоис никого к себе не подпускал. Под его головой лежал галстук доктора, как-то волшебным образом лечащий, а любое нарушение тишины в мрачной комнате Алоиса выбешивало, выводило из себя. Он не допускал, чтобы какой-нибудь слуга, зашедший принести ему лекарств или же порцию еды, пребывал в комнате более десяти минут. Даже мимолетные уборка и смена постельного белья протекали в молчаливом упреке Алоиса, что выражался в его напряженном взгляде. Когда же ему приносили поесть (меню, подготовленное специально для онкобольного, осталось тем же, здоровая диета педантично соблюдалась), Транси неизменно махал рукой, что вроде бы означало и благодарность, и немедленное изгнание из спальни. Тем не менее, через несколько минут Джим звал выставленных на порог слуг обратно, неохотно мыча, что желает добавки. А затем его тошнило, после чего он хрипло плакал, жмурился больными глазами, судорожно закрывая уши, глаза и мученически стонал, стонал, стонал! Как будто его холодное худое тело медленно сдавливают и слева, и справа, и сзади, и спереди...

Потирая дрожащими пальцами слипшиеся веки, обнесенные глазной слизью, Алоис начинал очередное свое утро. Он с большим удивлением отметил, что, проспав немного-немало одиннадцать часов, все равно проснулся в четыре утра, когда солнце только собиралось выйти на свою смену, деловито натягивая галстук и спешно завтракая, глотая безвкусный кофе. Присев, Алоис на секунду закрыл руками лицо, даже и не подумав кого-либо позвать к себе. Он не хотел спать, не хотел завтракать, не хотел умываться или переодеваться в чистую ночную рубашку. В его комнате стояла та же тишина, что и в его свинцовой голове. Алоис вообще давно не думал, мысля лишь по острой необходимости. Его все давние, насыщенные авантюризмом мысли выбросили из головы, как будто посчитали ненужным хламом, как, к примеру, родители, при генеральной уборке, могут выкинуть любимую игрушку своего взрослого отпрыска, не посчитав нужным об этом ему сообщить. И бездумье это вовсе не ощущалось, как отдых после бурной тяжелой деятельности. Нет, бездумье это было тягостным, обжорливым, унылым, чрезвычайно раздражающим... И от этого Алоис был в западне.

Подобные периоды не стоит бояться. Не стоит и винить себя в том, что они произошли. Подобное случается, подобное и уходит. Но как объяснить это болеющему ребенку, не знающему, как же быть? Он мог быть посчитать это время деградацией, если бы еще был способен напрягать извилины мозга. Но сейчас Алоис лишь не знает, не думает и продолжает набивать щеки едой, после чего тошнить, а иногда и вовсе сглатывая рвоту из-за желания не чувствовать эту омерзительную раздирающую боль в горле снова. Алоис мычит, падая на подушку, затем вертясь на кровати, как барабан револьвера. Молчаливый душный воздух убивает, разъедая легкие, а Алоис и окно в комнату открыть не может.

Он вновь присел на кровать, злосчастно сжимая в кулаках одеяло. Транси вдруг хочет сделать хоть что-то, чем-то изменить ситуацию, что в этот период для него это было достаточно несвойственно. Он раскрыл свету свои отекшие, почти призрачные ноги, выкинув на пол тяжелое одеяло и задрав помятую ночную рубашку, пропахшую медикаментами. Это было что-то вроде глупой попытки, выбранной из самого дальнего угла души, вернуться в обычный ход жизни; Алоис принялся медленно массировать ноги, растирая стопы, позволяя застывающему измученному кровообращению вновь ненадолго возыметь циркуляцией. Он растирал ноги столь старательно и бережно, как обычно растирают холодные руки в самую промозглую погоду. Он растирал свои беспомощные ноги так, как обычно это делали слуги иногда по утрам, как учил и советовал Брыльска, хвастающийся особым разрешением от Алоиса прикасаться к его стопам и икрам. И как бы не горели руки, как бы не переливались теплом ноги, Алоис продолжал их массировать, словно больше ему такой возможности не выдадут сами господа Обстоятельства. И Алоис шокировано замер, когда в его душу вновь закрались потерянные чувства и эмоции, увенчанные мысли и всякие разные переменчивые состояния; скрепя сердце, прослезившись от вложенных сил, Транси удалось двинуть хрупким мизинцем правой ноги.

И боль, и изумление вдруг поразили Алоиса, что раннее застыл на некоторое время безжизненным изваянием. Теперь же Алоис, шокировано раскрыв рот, вновь попытался пошевелить пальцами на ногах, но, к сожалению, у него этого не получилось. И Алоис вдруг, не без труда, смог, будто бы умелый ковбой, забросить лассо в болезненную даль, к своим витающим в свободе мыслям и с помощью лассо приблизить к себе, что так долго требовал отдушины в своей пустой голове. И тянул Алоис мысли, чувства, эмоции исключительно долго, в мелком количестве. Сначала изумление, за изумлением холодный шок и прочие погрешности, и огромное количество переменчивости... И наконец смог слабо воспрянуть духом, раскопать в себе зарытую в душе сталь, развеяв пустошь и найдя скрытый ото глаз оазис, который, правда, еще долгое время нужно будет судорожно дорабатывать. И когда Алоис вновь попытался пошевелить мизинцем, его правую ногу поразила боль, но все пальцы на ней, словно заученные и вымученные солдаты, синхронно дернулись, отдав покалыванием.

Транси почти беззвучно кричит; из-за обилия плаксивых дней и томных стонов, его голос охрип и стал тихим, тусклым. Алоис не чувствует ни радости, ни дикого, восторженного возбуждения от когда-то невозможного открытия. Сейчас Алоис чувствует одно уродство, не сравнимое даже с разнообразными унижениями из его детства. Ему вдруг ужасно уродливо абсолютно все: болеть, сквозь раздирающие душу потуги двигать пальцами на отекших ногах, прощупывать свою лысую голову на наличие новых опухолей и бесконечно ощущать под носом этот едкий запах рвоты из желчи и крови, что нещадно были разлиты в ведро, надежно спрятанное под кровать. И Алоис мог бы взглянуть в зеркало, разрыдаться при виде мальчишки, изуродованного хваткими ручками болезни, но Транси этого мальчишку слишком полюбил, чтобы считать уродливым именно его. Болеть - это уродливо, но быть собой, этим больным мальчишкой, в этот злополучный болезненный момент - нет, это больше ни уродливо, ни омерзительно, ни страшно или отвратительно... Джим бы хотел это заучить, как Отче наш: лейкемия - это уродство. Уродство и болеть, и, унынием страстно заливаясь, ныть, подобно до посинения бледным ногам. Быть Алоисом - это не уродство. Алоис - это совсем не уродство, и ему это знание, пронесенное сквозь мучительные, яркие, долгие дни, позволяет облегчить свою жизнь, когда-то полную ненавистью к себе.

Но Алоиса, захлебывающегося, тонувшего в некрасивости, вдруг вытягивает на сушу смутное осознание, что ощущение уродства он должен немедленно развеять. Что-то вроде судорожной попытки убедить самого себя в неизведанном, непонятном, в том, в чем Транси бесконечно заблуждался, внеся неверный вердикт, что обязан разрушиться тяжелым обвалом и возродиться чем-то другим, походящим к истине, что покорно ждала, когда же ее отыщут. Алоис, наделенный опытом проб и ошибок, осознания свершенных глупостей, принятия своих и гнусных, и добросовестных поступков, знал, что может ошибаться, знал и то, что, переборов свою вялость, попытается, схватив себя за шкирку, грубо вытянуться к другому умозаключению, что будет намного дальше от потопа, заполняющего душную спальню, облитую оранжевым светом только что вышедшего на небеса солнца, уродства, уже давно подступающего, но так внезапно пролившегося, после череды тяжелых, пропахших медикаментами и летним жиром, лишенных ума и полных плаксивого безумства будней. Путаясь и скользя слабыми руками по сползающей простыне, Алоис лезет к прикроватной тумбочке, откуда немедленно выбрасывает все стеклянные баночки с пилюлями, таблетками, пустые шприцы для уколов, пару книг Александра Дюмы, затем наконец-то нащупывает в глубине ящике что-то сокровенное, тайное и до той степени личное, сколь и открытое общему взору разных докторов, близких друзей, приятных слуг. Что-то доставшееся, однако, совсем не легким трудом, ради чего пришлось задумчиво бродить по Лондону, в приступе вдохновения исписывать бедный, несчастный лист бумаги чуть ли не всю ночь, пачкаясь чернилами, после чего носить этот исписанный, небрежно сложенный пополам лист в грудном кармане плаща, любвеобильно иногда перечитывая его содержимое, зная, что: "Все, что внесено в этот лист - есть я". И лист этот неоценим, лист этот был одним из тех драгоценных, пропитанных нежнейшей любовью Алоиса вещей, что Алоиса и спасли. Транси, еще раз прошарив дрожащей рукой по опустошенному ящику, наконец смог выудить лист со списком желаний, и некоторые из них не были совершенны, да и совершить их уже было невозможно. Их можно было только понимать, ими можно лишь восторгаться и забавляться. Дорожить ими, как учила теплейшая Элизабет, наслушавшись нравоучений одной закаленной итальянской алкоголички - Доменики Косты.

Алоис лихорадочно пробегается взглядом по зачеркнутым - а то бишь, выполненным - желаниям, быстро замечая и отмечая про себя и прочие детские помарки, как какие-нибудь нарисованные страшные рожицы, откровенные желания, небрежно написанные карандашом, разные шалости. И Транси этот лист вплотную прижимает к своему мраморному раздасованному лицу, как бы пытаясь вынести из этого письма нынешнему и будущему себе все то озорство, настырно витающее в желаниях: "есть целый день одни лишь эклеры", "научиться кататься на велосипеде", "попытаться сохранить этакую снежинку целой до конца зимы и начала весны" - и это все, ей богу, как же глупо и славно, как же нужно в этот злополучный момент, когда ни одна книга по философии не поможет, ни одно снотворное не сможет спасти, кроме чего-либо до омерзения человеческого и невинного, вроде потугов встать с кровати, когда способен шевелить лишь пальцами на тогда-то совращенных, ныне болезненных ногах, применяя огромные усилия, не сопоставимые с другими какими-либо великими вселенскими муками! И чтобы прочувствовать былое и ушедшее, чтобы развеять все то уродство, ныне ощутимое, Алоису хотелось бы только одного: двигаться.

При необдуманной попытке встать, Алоис глухо свалился на пол, но и это не остановило его порыв двигаться сквозь лейкемические мучения, до боли в фалангах устрашающих пальцев сжимая подол мятой рубашки, крепко-накрепко вцепившись в собственные желания, назойливо подзывающие к движению, что приносило ровным счетом ничего, кроме унижения и боли. Ударяясь либо хрупкими плечами, либо же волочащимися, как на веревочке игрушечная деревянная лошадка, ногами об разную препятствующую мебель, обшитую золотыми живописными узорами, что уже иссякли своей красочностью, завяли зачахли от болезни, витающей в комнате, Алоис немощно полз к выходу из комнаты, и на голову его наступали, обтирая грязь с подошв, неприятные насмешки над собою, руководимые абсурдностью собственного положения. Закрытые двери, ведущие в одинокий коридор, Алоис открывает не с первого раза; он долго по ним колотит, сует пальцы в щель между ними и, когда наконец дотягивается до дверной ручки и неуклюже раскрывает одну из них, больно бьется об нее голым лбом, на котором тут же образуется розоватая припухлость. Алоису закрывает лицо цепкими руками, он хочет безболезненного и теплого конца, он хочет зареветь от невыносимой боли, от этой чертовой шишки на месте третьего глаза, от ползаний по коврам и полам, словно неповоротливая гусеница. Но и больному огорченному Алоису доступна такая нелепая, но красивая невинность: ведь каждая гусеница, как только подходит срок, превращается в прелестную бабочку. И с верой, что когда-нибудь взлетит, будто стая диких юных бабочек, Алоис ползет, ползет с умотанным взглядом, но горящим немыслимой твердостью, что может быть лишь у гранита, но никак не у умирающего травмированного ребенка, что и не должен был становиться подобным горным породам, продолжая быть мягким и душистым, розовым и нежным персиком...

Наткнувшись на стену, Транси общупывает ее, вдруг осознавая, сколько же людей до него могли точно так же общупать эту стену: к счастью, покойный, но и гнусный, омерзительный старик Транси, его зловонные гости, его маленькие мальчики, чью беззащитную невинность он с безвозвратной жадностью он забирал себе, множество обнищалых слуг, вынужденных выслушивать стоны и крики растленных детей ночи напролет... И когда-то, совсем, кажется, давно, солнечной морозной зимой, возле этой стены стояла Иви Пикок, искря своей рыжей неуклюжестью, которая стала Алоису верной подругой. И сам же дурачливый Алоис, столь глупо полюбивший свою первую госпожу доктора - неопытную, юную, забавную, и сам же дурачливый Алоис, стесняющийся привести свою дорогую подругу Элизабет в гости, по-дурацки боясь, что она увидит медикаменты и прознает о болезни своего непутевого графа Транси, и сам же дурачливый Алоис, когда-то, не смея сдерживать внутри какую-либо бурлящую злость или обиду внутри, эту стену бил своими маленькими ручонками, и этот дурачливый Алоис, того даже не подозревая, своими болью, радостью, переменчивостью увековечит себя в стенах этого поместья, что будет стоять в глуши Англии долго, но никогда не забудет присутствия своего маленького уходящего жильца - изнасилованного, озлобленного, но вскоре выросшего и помудревшего, ставшего прелестным достоянием собственных же имений и блестя, сверкая собою и своими голубыми глазами так, как еще никогда не светилась ни одна звезда на извечном небе. Алоис, постоянно задыхаясь и захлебываясь в удушении, полз из последних сил к выходу из поместья, к уходящему утреннему лету, к своему саду, к лесу, к полю из колокольчиков, туда, где не будет уродливой ее - уродливой болезни, где не будет уродливой лейкемии!

Подобным темпом подбитого зверька, птицы с изуродованными крыльями или рака с оторванными клешнями, Алоису удается добраться до массивной, торжественной лестницы и, завидев огромные ворота дворца наружного мира, пропахшего зеленью, что, в свою очередь, пропахала летним горячим солнцем, распаляющим все на своем пути, шумно вздыхает, и в этом вздохе можно найти радость, столь долго Транси не доступную. Алоис лихорадочно ухватывается за перила, на которые из огромных окон струится утренний свет, обнажая искрящуюся пыль, которую, как бы не старались, казалось бы, всемогущие демоны-слуги, невозможно целиком и полностью искоренить из подобного огромного поместья, что ныне Алоис вполне может назвать домом и не прикрыть свой рот, смущаясь и стыдясь высказанной глупости. Восторг и сладострастные ощущения при достигаемой цели вскружили больную голову Алоиса, что искрами, подобными боли в ногах, в которых вновь закралась надежда встать и пойти, разливалась болью от юного ненасытного голода. С внутренней поддержкой, с внутренними ласковыми, нежнейшими восклицаниями, обращенными к себе, Алоис вдруг нерешительно, но отчаянно вздыхает: получится ли..? И как то было ранее, Алоис, коему свойственна смелые авантюристичность, безрассудство, сумасбродство, очень быстро, заручившись поддержкой своею собственной, внутренней, решается к неожиданному повороту ныне меланхоличных событий... И боль отнимет ноги, и ноги отнимутся с ярчайшей болью, но Алоис поклялся, что встанет, хоть и ненадолго. И, жутко простонав от усилий, от адских уколов боли, что острейшими зубцами протыкали тонкие ступни, пока по щиколоткам какой-то неведомый дьявол, будто бы в наказание за все свершенные грехи, колотил раскаленным молотом, а дрожащие коленные чашечки сдавили тяжелыми металлическими прутьями, затем вырвали голыми руками и отхлестали плеткой по безоружной раскрывшейся бедренной кости, Алоис, сгинаясь в три погибели и сдерживая крик за усиленно сжатыми зубами, встал и, вправду, ненадолго. Ведь вскоре он, стоя на самом краю лестницы, неуклюже потерял равновесие, и высота встретила падающего шокированного Алоиса с распростертыми необъятными объятиями, радушно приветствуя свою болезненную маленькую жертву.

Алоис старался прикрыть свое лицо от долгих ударов скатывания по бесконечной лестнице, выставив перед собою локти, и на тончайшей, чуть ли не призрачной его коже, пропускающей все пораженные злосчастием вены, вскоре расплывутся майской сиренью синяки и ушибы, обнесенные тупой болью, а беззащитные голая шея и спина, в особенности выпирающий позвоночник, оказываются случайными жертвами возможных осложнений, вызванных безжалостным глухим падением. Алоис ожидает последней ступеньки, чтобы вытерпеть закончившуюся боль и вновь по-глупому рвануть к крепко-накрепко запертым дверям, что точно не сможет открыть отчаянный слабый мальчишка, но боль оканчивается далеко не на первой ступени, и сам же Транси оказывается далеко не на ступенях, а в чьих-то бережных руках, с сожалением прижимающих к собственному мягкому телу. Алоис узнает это родное тепло из тысячи других, чужих, тут же прижавшись к кроткому телу в ответ, позволив его воротнику вытереть скопившиеся слезы в уголках голубых страдающих глаз, а мягкому фартуку медленно обволакивать в собственные складки болеющие холодные, словно январская ночь, ноги. Волосы женщины щекотливо спадают на нос Алоиса, из-за чего тот неприятно жмурится. Ханна, держа на руках, будто бы бездомного котенка, прижавшегося к ней господина, тихо присаживается на одну из ступеней, все еже жаждущей кровопролития.

- Ваши кости столь хрупки, господин, - обеспокоенно говорит Анафелоуз, ощупывая цыплячью шею Транси, - что для них падение с лестницы может принести большие проблемы.

- И от этого так уродливо... - хрипло выдыхает Алоис на ухо изумленной Ханны. Алоис отрывается от ее отчего-то теплой шеи, несмело исподлобья заглядывая в ее блаженные материнские глаза. Анафелоуз, с легкой заинтересованностью, чуть клонит голову, мягко улыбаясь, осматривая озадаченное и огорченное лицо господина.

- Господин так думает лишь из-за того, что редко смотрит в зеркало, - отвечает она, мимолетным движением руки пройдясь по впалой щеке Алоиса. - Потому не может заметить, как щеки его розовеют с каждым днем, а глаза все очаровательнее и прекраснее.

- Нет, не в этом дело, - качает головой Алоис, - уродлива не моя внешность... А все сложившееся из-за болезни, сама болезнь. И от этого так гнусно, Ханна, так противно! - тихо шепчет он, поскольку не способен говорить по-другому. - Хочется от этого унижения, уродства куда-нибудь деться, а деться попросту не получается! - Алоис глубоко вздыхает: - Я пытался это изменить, как вдруг случилось и это все...!

- Вы хотели сбежать на улицу, господин, как бы сбегая от болезни? - Ханна с легкой усмешкой утыкается щекой в голову понурого Транси. - Ну надо же... Люди столь интересны, а господин мой интереснее всех... - и сама будто бы этого не желая, Ханна своей ласковостью приковывает к себе неразборчивый взор Алоиса. Она вновь оглядывает его лицо, затихая голосом до тона господина: - Вы просто несмелы, поэтому сомневаетесь в том, что уже давным давно для себе решили и почувствовали, разве вы сами этого не понимаете? Понимаете, я знаю. Да к чему же вечно куда-то бежать, вечно от всего отшатываться, считать все чуждое "уродливым", "унизительным"? Когда оно лишь подобным кажется. Ведь болеть не должно быть стыдно, сколь тяжелой бы не была болезнь...

Алоис не отвечает, томно хмурясь и пряча мнительный взгляд. Он таки оглядывает все еще недостижимые врата в уличный мир, где все благоухает летним утром, Ханна же молниеносно замечает эту слабую тягу господина к природе и послушно, понимающе кивает себе, встав на ноги, все так же держа господина на руках, как хрупкую зверюшку, направившись к дверям, из-за чего Алоис удивленно, но облегченно выдыхает и тут же болезненно щурится, утыкается лицом в родительское плечо служанки, когда солнечные лучи, ранее скрывающиеся за скрипучими массивными дверями, которые Ханна раскрыла как шторку, норовят ослепить его изнеженный взгляд, привыкший к комнатным потемкам. Ханна бредет за ворота, ограждающие обширные имения Транси, пока Алоис молчаливо направлял ее вдаль, к пробивающейся траве, одиноким деревьям и кустам. Он остановил Анафелоуз у уединенной бедной гущи травы, что пробивалась маленькими ростками скудных травинок. Ханна хмурится:

- Вы думаете, что достойны этих нищих огрызков?

- Опусти меня к ней, - игнорирует упрек демонессы Алоис, рукой потянувшись к изрядно потоптанной, скорее желтой, нежели зеленой, траве. И Ханне нечего делать, кроме как внять требованию Транси и опустить его к пыльной дороге, к маленьким острым камням и грязи. И для Алоиса это не было чем-то паскудным; открывшееся перед его взором значило свободу и ностальгию по ушедшим временам, когда ему с Лукой - маленьким обнищалым оборванцам - приходилось целыми летними днями топтаться по подобным же истоптанным травинкам, что ныне радостно мягко потрагивал Алоис, слабо улыбнувшись.

И он чувствовал умиротворение в этой пустынной дороге, в этой грязной траве, оснащенной песком. Он чувствовал гармонию в руках внимательной Ханны под голубеющим небом, под солнцем, что с каждой минутой набиралось сил светить ярче и неустаннее. Он чувствовал покой в смятой рубашке, в боли, что ему пришлось пережить, в минутном упоении, что ощущалось в этот взбадривающий момент. С лысой головой, с немощными ногами, кои, в отличие от скептицизма докторов, еще способны стоять, танцевать, бегать; ведь главное вытерпеть, принять муку, встав на ноги, а затем пойдя, пойдя, пойдя еще дальше. И до Алоиса вдруг медленно доходит мысль, вежливо поздоровавшись и сняв из уважения шляпку: ведь без лейкемии бы не было ровным счетом ничего. Ни Ханны, ни умиротворения, ни гармонии, покоя. Ни приобретенных знаний, огорчений, но и забавы, долгой невинной потехи. Ни неожиданных товарищей, всплывших, кажется, из ниоткуда, но, на самом деле, заслуженных, оттого и крепких, вечных. Без того злополучного вечера, когда Алоис заключил с лейкозом пари, не было бы ничего, никакого драгоценного опыта, приобретенной к себе любви и наслаждения бытием, что, оказывается, не столь ужасно, когда умеешь жить. Лейкоз - это страшно... Это мучительная болезнь, которую не заслуживает никто; будь то самый святой человек на свете или озлобленный потерявшийся мальчишка. Но лейкоз - это не уродство... Опыт, принесенный этой болезнью, не может быть уродством. Ползать по ковру из неспособности встать, постоянно тошнить, безбожно потеть и бледнеть при каждом неверном шаге - это всего-то удел страшной болезни, но болеть вовсе не омерзительно, аморально или гнусно. Ведь к чему испытывать из-за этого стыд, будучи больным, имеющим полное право болеть?

- Ханна, думаю, я заслуживаю смерти, - простодушно говорит Алоис и, взглянув в перепуганные глаза Анафелоуз, поспешно продолжает: - В том смысле, что смерть совсем-совсем не плоха! Конечно, она и не хороша. Смерть - это просто... - вздыхает Транси, безвольно опустив руку в самую гущу травы. - Покой. А разве я не заслуживаю покоя? Мне кажется, что я, так сказать, выполнил свою жизненную миссию, нашел свое место, будь это даже словами из дешевого бульварного романа. Мне столько всего нужно узнать, как любознательному человеку! Но как личность я окончен.

- Господин, что вы такое говорите...

- Я - Джим Маккен - узнал все то, что должен был узнать Джим Маккен. Я - Алоис Транси - узнал все то, что должен был узнать Алоис Транси. И я бы хотел продолжать жить, ощущая всю переменчивость жизни, даже болея хоть целую вечность, но,- Алоис таки находит в себе силы взглянуть на слепящее, такое далекое солнце, - кажется, мне пора уйти. Думаю, я был рад, что жил, - усмехается Транси, обнажая клычки, - представляешь? Я рад, что со мной был Лука, что со мной была ты, что были те, кто мне помогал, даже если через силу. Я совершал ошибки, но полностью их признаю и я еще раз прошу у тебя прощения... Ну, за все то...

- Прекратите это.

- Ханна, но мне надо продолжать, - он мягко дотрагивается до ее ровного носа, проведя на нем забавный кружок, - продолжать нести сопливые тексты, ведь мне как-то надо принять ну то, что я походу, так и не выздоровев от лейкемии, умру. И тем, кто меня убьет - будешь ты, и это далеко не просьба. Забери мою душу, - не успевает договорить Алоис, как Ханна вдруг закрывает его бледный рот, панически мотая головой. Она хочет что-то сказать, как вдруг Алоис, смешливо щурясь на солнце, закрывает рот и ей. И они проводят некоторое время в подобном меланхоличном положении, грустно оглядываясь и закрывая друг другу дрожащие рты, так и норовящие разрушить пагубную тишину. И Алоис осмеливается первым, ухмыляясь: - Это приказ. Забери мою душу. Тихо и легко, как я этого заслуживаю. Как заслуживал тот несчастный ребенок, потерявший брата и заключивший страшный контракт с демоном. О, как он хочет, как я хочу жить! - восклицает Транси, ухватившись за собственное лицо. - Но, пожалуйста, Ханна... - затихает он, нежно взглянув на Анафелоуз, опустившую взгляд. - Мне пора.

- Быть может, в лесу..? - тихо спрашивает она. - Ведь вам так нравятся леса...

- Положи меня у этой уродливой травы. Около нее я буду там, где должен быть. Я родился в пустынной деревне, создан для деревни, мне не чужды всякие некрасивые камушки и грязь, хотя роскошная жизнь тоже хороша, правда... - отвечает Алоис, опускаясь с рук Ханна, не желающей отпускать господина, на землю, по-глупому, но столь отчаянно и решительно прикладываясь на грязную землю, поближе к диким травинкам. Ханна падает пред ним на колени, тяжело дыша, невольно загораживая Алоису солнце своими спадающими волосами на его худощавое, полураскрытое душному воздуху тело. Транси щекотно и он ярко смеется.

Роняя тонкие слезы на бледные щеки Алоиса, Ханна сбивчиво шепчет:

- Ваши последние слова?

- Я люблю тебя.

- Только меня одну? Быть такого не может, - тепло усмехается Ханна, смахивая с длинных ресниц нежные капельки мученических слез.

- Да, это не так, - качает головой Алоис, - я люблю тебя и всех-всех! И очень люблю лимонад, Лиззи, печенья и конфеты. А еще люблю лето, - перечисляет Алоис под печальным, проницательным взглядом Анафелоуз, - Клода, пожалуй, маленьких детей тоже, но только когда они не привередливые засранцы. Таким могу быть только я. А еще мне очень нравится...

- Господин, господин... - мягко прерывает демонесса господина, вплотную прижавшись к нему, уткнувшись своим смуглым лбом к его хрупкому лбу, - вы знаете... У вас реснички растут, совсем слабо пробиваются.

- Так значит... Я стал красивее? - восторженно вздыхает Алоис, изумленно прикрыв слабую улыбку.

- Вы всегда были красивы, господин. Господин... Алоис Транси. Нет, Джим Маккен, - взяв тонкую руку Алоиса, она поцеловала его в лоб, оставив маленькую потертость от фиолетового, словно дикие, разношерстные колокольчики, губного порошка. - Вы - свет, вы - мое тепло, мой маленький принц...

И Алоис, закрыв глаза, обрамляясь тонкими вечнозелеными веками, издает тихий, кроткий вздох. Солнце грело его бледные запястья, что когда-то били, когда-то целовали, когда-то небрежно хватали, омерзительно вдалбливаясь в невинное, детское тело. Солнце грело и его ноги, прошедшие долгий путь тяжелого отрочества, смешанного с зловонной лейкемии. Грелось и бледное худое лицо, однако в какие-то ушедшие времена по-мальчишески миловидное, смелое, в детстве румяное и пухлое. Алоис, как самый обычный ребенок - вернее сказать, он и есть обычный ребенок, а не дьявол, вовсе не безрассудная нимфоманка или стервозная гарпия, - развивался и менялся с годами, умнея, взрослея, иногда идя вперед танцуя, иногда же понуро плетясь, но все равно идя. Алоис умел любить, умел сострадать, умел и отпускать, и отстаивать личные границы; научился улыбаться искренне, как и заслуживал этого всегда, с начала своей несчастной жизни. Алоис научился сдерживать то, что необходимо сдержать. И наоборот: выпускать наружу то, что должно быть во внешнем мире, что не будет разъедать клетки любопытного, пытливого, юного мозга, постоянно подпитывающегося чем-то новым, до прелестности интересным. И как бы не было тяжело, ненавистно, тошно в своем растленном теле, Транси настырно пытался возлюбить себя и, в конце концов, добившись этого, расплылся в счастливой улыбке, заставляя весь мир светится восхищенным и восхищающим пламенем. Алоис более не был бабочкой, заточенной в плену у паука; теперь Алоис был бабочкой, витающей в ярком поле, что, подобно его вечным глазам, горели синими васильками. Быть Алоисом - это не уродство, нет... Алоис заслуживал счастья.

- Господин, вы будете скучать по жизни?

Но Алоис не ответит измученной Ханне. Со слабой искренней улыбкой на лице, Алоис уже беззаботно странствовал по цветочным просторам в светлой, прекрасной, такой далекой стране Человечности.

***

Шелест бумаг заполнял светлый кабинет, освещаемый лучами августовского солнца, что проникало во все щели, затрещины большой комнаты достаточно старого здания. Поминутно же деловито звучала искрящаяся печатная машинка, по которой плавно водили элегантными холодными пальцами, пропахшими медикаментами. Чуть дальше от стола, на котором кипела быстрая, практичная работа, стоял уже всеми знакомая волнистая софа, на красной обивке которой восседал теперь не липовый король - онкобольной подросток, как то было ранее, а юная мадам в скромном бледно-голубом платье, напоминающим доспехи благородной Орлеанской девы - Жанны д'Арк, - мирно попивающая чай, изредка поглядывая на своего работающего мужа, ловко расправляющегося с кипой предоставленных ему бумаг, документов, счетов за дорогой курс лечения, результатов анализа ушедших и нынешних пациентов, а иногда и вовсе путавшегося в медицинских бланках и в собственных записных книжках. Девушке вдруг стало скучно и она решила неожиданно продолжить дискуссию, за которой она со своим суженным провела остаток вчерашнего вечера:

- Дорогой мой Нуар, тебе тридцать лет.

- Мне двадцать восемь, Эвелин! - оторвавшись от дела, вскидывает руками возмущенный Брыльска.

- Если округлить твой возраст, то получится тридцать, ей богу! - восклицает Эвелин.

- Если говорить про мой возраст, то будет более всего приемлемо сказать, что мне двадцать с лишним, а не тридцать, - невозмутимо, с присущей ему упертостью отвечает глубоко оскорбленный Нуар. Он перелистывает подписанный результат анализа одного только поступившего в онкологическое отделение пациента и, завидев чье-то до боли трогательное и знакомое имя на следующем документе, раздасованно вздыхает. - Графы до ужаса идиоты, запомни это, дорогая Эвелин.

- Графы-то, допустим, и идиоты, - Эвелин ставит пустую чашку на ближайший столик, встав с софы и хитро улыбнувшись, подойдя к столу мужа, внимательно всматривающегося в документ, - но это не отменит того, что ты, на самом деле, такой старик! - Нуар не отвечает, неверяще ухмыляясь и напряженно застыв в одной позе. Его пушистые усы вдруг ликующе заворачиваются романтичными зигзагами - радостными и победоносными. - Дорогой Нуар, что случилось?

- Ничего, ничего! - бодро отмахнулся Брыльска, любвеобильно, с обрадованной лаской взглянув на жену. - О, моя милая, милая Эвелин, графы такие идиоты, но никто из них, кроме редкостных паршивцев, не заслуживает такой болезни, как лейкемия! И сегодняшним днем Судьба решила прислушаться к моим словам. Эвелин, принцесса Эвелин, - крепко-накрепко схватившись в документ, Нуар спешно вылетает к удивленной девушке, встретившей его с распростертыми объятиями, - ты ведь не против, если один из моих пациентов будет присутствовать на нашей скорой свадьбе?

- Ох, - нежно улыбается девушка, когда веселый доктор затягивает ее в быстрый и несколько неуклюжий, но забавный вальс, - если он умеет танцевать - я приму его гостеприимнее, чем встречаю тебя каждый день с работы!

- Дорогая, поверь, - отвечает Нуар, - я наслышан, что он первый танцор страны. Правда... Ему потребуется немного времени, чтобы пуститься в пляс вновь.

Молодые возлюбленные кружились под покровительством огромного окна близ них; Брыльска с подделанной озабоченностью утыкался в груди - точнее, одну грудь - жены, поскольку другая, пораженная злокачественной раковой опухолью, была удалена самим же Брыльской; девушка иногда случайно, иногда нарочно наступала на лакированные туфли мужа и смешливо ему подмигивала, когда он отвечал ей тем же. В огромный кабинет закралась невинная радость, которую Нуар, светясь и по-дурацки улыбаясь, нежно обнимал и страстно обцеловывал в щеки, делясь ее со своей Эвелин и с тем неизвестным, кто, собственно, эту радость и принес. Но будет и тот, кто радость эту разрушит: в коридоре послышался беспокойный топот ног, направляющийся к кабинету Брыльски. В комнату ворвался молодой терапевт, коллега Брыльски, явно чем-то шокированный. Судя по всему, рванув к кабинету сразу же, как узнал о чем-то ужасном, парень здорово запыхался, отчего следующие слова произнес невнятно, из-за чего веселый Брыльска его перебил:

- Что-что, мистер Эллингтон? Нечего бормотать под нос всякий мрак, развеселитесь! - Нуар, выпустив из объятий Эвелин, направился к коллеге. - Представляете, у меня один пациент таки добился ремиссии!

Отдышавшись, Эллингтон, мученически прислонившись к дверному проему, смог, заикаясь, вымолвить, бледная с каждым словом:

- Срочная т-телеграмма, доктор! - Эллингтон опускает взгляд, спохватясь за сердце, сокрытое за белым халатом. - Ваш п-пациент - граф Алоис Транси - м-мертв! Он свернул себе ш-шею, упав с л-лестницы!

И успешно игнорируя ужас молодого терапевта, Брыльска скептически ухмыляется, вновь вглядываясь в документ - результат анализов - в руке, другой - накручивая ус.

- Я и не знал, что вы такой балагур, мистер Эллингтон, - говорит Нуар, беззаботно махнув рукой. - Ну и кто, признавайтесь, подговорил вас так сказать? Господин Транси?! - издает смешок Брыльска. - Пойдите и скажите этому юмористу, что ему нечего беспокоиться о собственной смерти! У него ведь... - Нуар вдруг растерянно застывает, безвольно опустив руку, выпустив документ. - Ремиссия...

***

То была середина августа, а ветер дул, свистел и шалил, подобно малому ребенку, как в середине промозглой осени. Прохлада внезапно навестила Лондон, ранее дышащий ладом из-за каждодневной жары, тем же временем, переменная облачность не давала продуху небу, вдруг потускневшему и помрачневшему. Огромное количество карет, в коих жалобливо щебетали тысяча огорченных, печальных дам и джентльменов, утирая сопливые носы дорогими платочками, ежеминутно подпрыгивая на кочках. Кажется, весь мир съезжался к маленькой богатой церквушке, и лишь малая часть из него - добровольно, а не по особому долгу, который обязывали статус и огромная семейная родословная. Царила непутевая повседневность, особая - даже несколько забавная, будто бы черная комедия, созданная специально для вшивой трагикомедии - деловитость, которая бывает лишь в день похорон какого-то неизвестного дальнего родственника, о котором все забыть позабыли, а оставить без посещения его последние дни во внешнем мире - как-то нельзя, как-то неприлично. К тому же, покойник - виновник погребальной суматохи - был достаточно богат, из-за чего, конечно же, родственники его всполошились и все сильнее и ярче старались показать свою скорбь по ушедшему юноше, на которого, при его жизни, на деле плевались ядом, - Алоису Транси. Его многочисленные родственники и знакомые помнят день, когда этот странный чуждый Алоис - малолетка в коротких шортах и чулках - дал знать о себе, своем тогдашнем существовании, прорыдав у гроба своего покойного отца (отца ли?) - ушедшего Эрла Транси, и этот жест многим сначала показался трогательным, а затем закралась мнительность и к покойному, и к его неожиданно объявившемуся сыну, что продолжалась и по сей день. И продолжалась бы еще долго, подобно семейной реликвии, передаваясь потомкам из поколения в поколение, если бы этот подозрительный Алоис внезапно не умер, напоминая некоторым историкам Лжедмитрия из периода Смуты далекого Российского государства.

Несчастный случай, в ходе которого умер молодой граф Транси, конечно же, навлек внимание общественности, но вся сенсационная тревога тут же пропала, когда стало известно еще одно главное обстоятельство: поскольку страдающий белокровием Алоис потерял способность ходить из-за болезни, его падение с лестницы могло быть вполне объяснено несколькими версиями. Близким родственникам Алоиса также весьма хотелось убедиться, действительно ли болел Транси раком, из-за чего они не раз пытались рассмотреть его покойное тело, что явно могло быть изуродовано недугом, но у них ничего не получилось; бездушное тело Алоиса хоронили в закрытом гробу. За соблюдением чистоплотности и уважения к покойному при переноске гроба в церковь никто не следил, из-за чего несчастные работники дорогого ритуального агентства, которым платили гроши, гроб пару раз роняли, переворачивали на бок, а затем поднимали, боязливо оглядываясь и шикая друг на друга, продолжая нести этот странный, почти невесомый гроб. Мальчишки из деревни неподалеку, посещающие местную церквушку ради таких развлечений как похороны или свадьба, также присутствовали на похоронах незнакомого им Алоиса, практически слившись с его знакомыми и родственниками. Этих сорванцов, рвавших различные цветы - ромашки, незабудки, колокольчики у забора и кидавших их в раскопанную могилу для гроба покойного, ежеминутно ловил ответственный за нынешнюю обитель Транси гробовщик, пугающий детей своей широкой улыбкой, черными лохмотьями и длинными пепельными локонами. Он же, когда работники ритуального агентства донесли гроб до церкви, тут же заметив удары и вмятины от постоянных переворачиваний его драгоценного похоронного ящика, шутливо пригрозил костлявым пальцем устроить такой скандал, что матери всех ответственных за гнусную переноску гроба умрут в страшном припадке и будут похоронены, по улыбчивым словам гробовщика, "в гробах моей ручной отделки". После этого с гробом Алоиса обходились куда бережнее, чем то была ранее.

Панихида - церковное отпевание - происходила куда более благоразумно, чем того ожидал ответственный за похороны - "дядя" Алоиса, Арнольд Транси. Когда в зале церкви затихли многочисленные гости, а с размеренной речью священника смешивались лишь чьи-то всхлипы, жалостливые перешептывания, вой ветра за тяжелыми дверями и далекое покашливание, Арнольд вдруг расслабился: теперь некому будет отобрать то, что по праву принадлежит ему - наследство умершего брата, а ныне покойного нелюбимого "племянника". Отношение к этому мальчонке у Арнольда постоянно менялось. За первые несколько лет, Арнольд категорически невзлюбил липового нового родственника, и тот отвечал полной взаимностью. Затем Арнольд безуспешно пытался привить к себе ласку к этому ребенку, но, взирая на его дурные манеры. лишь злобно фыркал. Но в последние весенние, летние моменты жизни Алоиса, Арнольд, кажется, будто решил отнестись к мальчонке жалостливо, снисходительно, со знакомыми своими разговаривая о нем бережным, спокойным тоном. Словно Арнольд предчувствовал смерть Алоиса, из-за чего стал заранее вести себя так, будто бы он уже мертв. Арнольд аккуратно размялся, вынул белоснежный платок из нагрудного кармана и уже было смахнул им поддельные слезинки, как вдруг из-за шумного раскрытия свинцовых дверей несчастный платочек испуганно выронил, и он, подгоняемый уличным ветром, ворвавшимся в церковь, прошелестел по кафельным плитам к гробу. Арнольд побледнел, оглянувшись к раскрытым дверям. В них стоял безвольный молодой мужчина, нахмуренный и заплаканный, и от слез его карие очи блестели, словно у дьявола, пришедшего по душу алчного Арнольда. Даже несколько штормовой ветер, бьющий в спину мужчины, вынуждал его поплестись вперед, в церковь, к изумленным священнику и гостям. Мутным взором мужчина обводит помещение и, наткнувшись на плотно запертый гроб, вдруг припадает, издав громкий протяжный крик:

- Это-от мальчи-и-и-ик! - мужчина, мученически растрепав каштановые волосы, показывает скрюченным дрожащим пальцем на гроб. - Этот мальчик...! Этот мальчи-и-ик хотел, чтобы на него посмотре-е-ели-и-и! Зачем вы его там заперли?! Освободите этого ма-альчика-а-а! Ну же, - жалобно, с болезненным пьяным надрывом кричит мужчина, закрывая зареванное руками, - взгляните на него! Посмотрите на него, полюбите! Почему вы не може-е-те-е-е взглянуть на ма-альчика-а-а, когда его насиловали, когда он плакал, сейча-а-ас?! Почему все это происходит именно та-а-ак?! Будете гнаться за его вшивым наследство-о-ом! Будете роня-я-ять его гроб тысячу раз и никогда не попросите прощения-я за это-о-о!

- Уважаемый, уходите!

- Выгоните его отсюда! Что он здесь делает?!

- И никогда, никогда, никогда, - судорожно машет головой мужчина, - на него не посмотрите! Вшивые, грязные, мерзкие, ублюдские, глупые подонки! Глупые, глупые, глупые! - мужчина вдруг поднялся и в то же время, когда другие ответственные за проведение похорон попытались его схватить, он рванул к гробу Транси, пытаясь снести крышку посмертного ящика.

Его остановила необыкновенная рыжеволосая девушка с мрачными конопушками на всем ее бледном лице. Она дала пощечину незнакомцу-бунтарю и стыдливо кивнув священнику и вскочившим мужчинам, схватив за шкирку тут же заплакавшего мужчину и утирая собственные мокрые ресницы, потащила его к выходу, где ей помогли захлопнуть свинцовые двери вновь. Уже на улице, на глазах у гробовщика, пугающего бегающих у могил детей, нескольких курящих работников ритуального агентства, мужчина оторвался от хватки девушки и, пытаясь отойти от нее, вдруг споткнулся об бутылку дешевого коньяка, им же на пороге церквушки оставленную. Девушка тяжело вздохнула, с неприязнью толкнув мужчину острым локтем, оснащенным черной плотной тканью.

- Безусый мистер Брыльска, - дрожащим голосом говорит она, - вы считаете, что поступили уважительно по отношению к господину Транси?

- Иви... - хрипло отвечает он, лихорадочно утираясь трясущимися руками. - У него была ремиссия.

Пикок хмурит свои огненные брови, оглядывая пьяного печального Нуара, что все никак не мог успокоить свой хаос в душе из-за смерти, казалось бы, такого чужого ребенка. Доктор был бледен и худ, как и свой ушедший пациент. Брыльска переживает смерть тяжело, свою болезненную печаль раскрывая нараспашку, и гибель пациентов для него - тоже смерть, но долгая, медленная, как убивает алкоголь; Иви же, утратив собственного Алоиса, утратила так же и свободу, сопровождавшуюся с ним, отчего из-за своей травмированности была скована и не могла на чьем-то виду пролить ни одной слезинки, как учил ее это делать Транси, тоже пытающийся принять правдивость собственных чувств и эмоций. Под легким шумом раскачивающихся на ветру деревьев, под топтаньем маленьких ног и смешливого разговора мужчин, курящих дешевый табак неподалеку от церкви, Иви тихо дышала, будто боясь дышать, и выслушивала хныканья и всхлипы своего давнего коллеги, в котором сегодняшним погребальным днем полностью разочаровалась.

- Кто вас так сломил? - ненавязчиво спрашивает она у некогда принципиального доктора, который никогда не позволил себе привязаться к своему пациенту настолько, что не смог сдержать поток слез и разрыдался бы в день его похорон, неся пьяный печальный бред на виду у его родственников и знакомых, позоря репутацию и его, и свою. Нет, Брыльска плачет в одиночестве, когда в редком исключении недомогают его пациенты. Но Пикок была искренне удивлена, что Алоис нагло растоптал принципы Нуара, заставив его прийти на этот тщеславный погребальный маскарад и разрыдаться уже на виду у всех. - Я знаю кто. О, я знаю...

- Вы так молода, неопытна и никогда не переживали смерть собственных пациентов... - отвечает Брыльска, вынув из кармана портсигар. Иви отнимает его у доктора, еще больше выходя из себя.

- Не удосужились проявить у умершему ребенку, так проявите к живым! - грубо восклицает она, указывая на детей неподалеку. - Вы - глупец! То же касается и тех, - она кивает на затихших работников ритуального агентства, под страхом получить выговор спрятавших табак за пазуху одного старца из них. - Мужчины утомляют... Чего вы тянете свою руку?! - отталкивает Иви присевшего на корточки Брыльску, отойдя от него на приличное расстояние. - Что, думаете, мне не больно?! Мне не хочется забыться в сигаретах, алкоголе, наркотиках от потери господина Транси?! Ведь я тоже доктор и когда-то лечила его, следила за его мучениями, болтала с ним о гнусных пустяках, хоть то и не входило в мои обязанности!

Нуар закрывает уши дрожащими руками, зажмурившись. Его тонкие губы, которые более не скрывали пушистые, волнистые и наимилейшие хэндблар усы, растянулись в длинную полоску, и в ней отображались горечь, потерянность, категоричное отрицание всего сущего, отторжение от правды. Иви с презрением выбрасывает портсигар, затем, подойдя к нему, с яростью и гневом, долго скрывающимися в душе, топчет его. Ее щепетильная прическа, состряпанная из тысяча ленточек, растрепалась, а холодное черное платье погрязло в кладбищенском песке, пропахшим мертвецами. Пикок пробует отдышаться, и ее никто не усмирит; ни Алоиса, ни ее драгоценной пассии, подаренной Алоисом, нет рядом, лишь по-детски страдающий, пытаясь утопиться в мизерных капельках алкоголя, доктор. Ветер высоко танцевал хоровод с толстыми мрачными облаками, заполонившими все пространство, и они покровительствовали двум обреченным из-за какого-то там мальчишки докторам - одной рыжеволосой иногда серьезной, иногда смешной бестии, и глупому взрослому мужчине, что, работая с больными, до ужаса боялся сам пережить и принять свою боль, будь она душевной или какой-нибудь иной. Пикок, небрежно расправив складки на платье, оборачиваясь и сверкая огорченным, высокомерным, разгневанным взглядом, подходит к доктору, потрясся безвольного его за плечи.

- Вы ведь знаете, почему я отказалась быть доктором мистера Транси? - говорит она тихо, будто бы пытаясь донести слова не доктору, а исключительно себе. - Потому что глядеть на его мучения казалось больно, ибо я к нему привязалась. И я знаю, что вы тоже испытывали нечто подобное когда-то, - Пикок бросает небрежный взгляд на ступеньки церквушки, на которых развалился Нуар, и аккуратно присаживается рядом с ним. - Но я жалею о своем поступке... Ибо наш пациент - четырнадцатилетний мальчонка, которому всего-то через четыре месяца могло исполниться пятнадцать - оказался куда сильнее нас, взрослых людей. Он, в отличие от нас, не убегал от боли... Никогда. Он болел, плакал, но затем вставал и гордо шел вперед, в отличие от нас двух, что постоянно, как и сейчас, не можем принять нашу боль... Отказавшись от мистера Транси, я сбежала от принятия боли. И вы, мистер Брыльска, тоже от нее сбегаете прямо сейчас, пытаясь по кусочкам вернуть к себе мистера Транси. Он мертв! И, кто знает, наверное, ему там будет куда лучше, чем здесь, - стальная выдержка, ненадежно склеенная казеиновым клеем, девушки вдруг оказывается сломленной, и она закрывает лицо руками, бормоча: - Не отпускать его туда, где он должен быть, даже если у него ремиссия, - эгоистично, мистер Брыльска...

- А нам нельзя быть эгоистами, - вяло продолжает Брыльска, все сильнее безэмоционально обливаясь жирными каплями слез, - ведь на нас возложены все последние надежды наших пациентов...

Иви медленно понимающе кивает, соглашаясь с Брыльской, что вообще-то ей было несвойственно. Тяжело вздыхает, встав со ступеней и принявшись деловито поправлять свой внешний вид. Она прислушивается к звукам из церкви, похлопав унылого доктора по плечу, заставив встать и отойти в сторону от дверей. Сначала послышался долгий, протяжный топот в церкви, затем дверь отворили некоторые гости. Панихида закончилась; начиналось погребальное шествие, на которое у всех, кто и вправду возлюбил ушедшего, не хватило бы сил, эмоциональных ресурсов, слез и энергии, потраченной на жалкую попытку усмирить себя и свою печаль еще в церкви, во время чтения молитв. Траурное шествие всегда начиналось со священнослужителя, за ним же, тяжело водрузив на плечи гроб, шли ответственные за процессию похорон, после которых многочисленные родственники покойного и только после них остальные гости. Ни Нуар, ни Иви не решились провожать взглядом гроб, который, только ступив со ступеней, чуть не уронили, из-за чего гробовщик, внимательно следящий за отношением к своей работе, здорово вышел из себя. Нуару было невыносимо безвольно стоять на месте, когда это нелепое множество "родственников" Алоиса проходили мимо, смердя своей алчностью, пыхтя липовым горем, и перенести это шествие поддельной семьи доктору помогла Иви, холодно и брезгливо схватив его за руку и не отпускав ее до проблеска гостей в шедшей толпе. Последними, кто вышел из церкви, на удивление Брыльски, оказались граф Фантомхайв, его преданный дворецкий и еще одна золотоволосая зареванная девушка. Граф, заметив Брыльску, остановился, приказав Михаэлису вести леди под руку дальше, за траурным шествием.

- Без вас, мистер Брыльска, похороны бы прошли скучно, а я не думаю, что это бы понравилось Алоису, - без намека на улыбку, хмыкает Сиэль.

- Ваше Сиятельство, я и не думал, что и вы прибудете на похороны моего пациента... - слабо улыбается Нуар, когда его волосы, пропитанные запахом вина, растрепал ветер. - В каких же вы были с ним отношениях?

- Я тут лишь из-за моей невесты, - отвечает Фантомхайв, - а Алоис, полагаю, был ее второй любовью, из-за которой ей сейчас невмоготу. Кто мне Алоис? - задумчиво тянет он, нахмурив брови. - Ах, черт возьми! Не знаю, - краснеет Сиэль, медленно спускаясь по ступеням. Изумленная мальчиком Пикок неустанно провожает его маленькую фигуру взглядом, - и знать не хочу!

- А к-кто был первый любовью вашей невесты, сэр?! - быстро восклицает Иви, склонившись на перилах. - И если она была так дорога мистеру Транси, отчего же я ничего не знала об этой уважаемой особе..? - изумленно шепчет Иви напоследок.

- Полагаю... Хм... - коротко отвечает Сиэль, махнув рукой, грубо намекнув на то, что не планирует о себе, о своей личной жизни, касающейся и его невесты, что-либо рассказывать. - И, понятия не имею, стоит ли мне это говорить: однако, нет каких-либо явных доказательств, что граф Транси действительно находится в том гробу, который сейчас уже планируют закопать, - Фантомхайв старается искривить рот в улыбке. - Разве не должно радовать, что тело его не подверглось всем тем унижениям, что подвергся его предполагаемый гроб?

Изумленные доктора не успевает высказать свои животрепещущие вопросы на этот счет, как мистер Фантомхайв тактично удаляется, а их ловит молодой рыжеволосый паренек, деловитый, полный рабочего энтузиазма, явно старающийся выглядеть как можно по-важному и презентабельно, постукивая каблучками на лакированных оскфордах и дельно раскачивая небольшим кожаным чемоданчиком. Он таинственно выглянул из церкви, тут же наткнувшись взглядом на докторов. Парень подошел к ним вплотную, практически прошептав:

- Вы мисс Пикок и мистер Брыльска, так? - парень подозрительно оглядывается на погребальное шествие. Облегченно отметив, что никому из гостей не взбрело в голову вдруг вернуться в церковь, парень серьезно продолжает: - Я - нотариус графа Транси. Во избежание войны за наследство между его родственниками, он приказал мне прочесть завещание, оставленное вам, втайне от других. Я обещал ему, что наш разговор между нами будет чрезвычайно секретным... Можете ли вы пообещать ему то же? - и, не дожидаясь ответа, парень завлекает докторов в церковь, деловито ухмыльнувшись. - Прекрасно, просто прекрасно... Мое имя Лука МакКормик. Прошу, присядьте в первые ряды, к этому джентльмену.

И Лука указал на возникшего из ниоткуда мужчину, старательно скрывающего свои лицо и фигуру в тысяча непривлекательных черных лохмотьях, сидящего на скамье первого ряда правой стороны, где обычно должны сидеть родственники умершего. Иви недоверчиво вздыхает, и ее вздох тяжелым эхом разносится в пустынной, из-за чего таинственный незнакомец вздрагивает от неожиданности. Возле него тут же уселся Брыльска, что, как и ему было достаточно свойственно, с наглой, невежливой развязностью стал бесцеремонно заглядывать незнакомцу в лицо, хоть тот и пытался спрятаться от назойливого взора доктора. Нуар, завидев что-то чуждое в глазах незнакомца, с удивлением отпрянул от него, обратясь к Луке:

- Что здесь делает негр?

- Его зовут Зевс-Азазель Баальберит, является бывшим доктором графа Транси, - отвечает Лука.

- Ох! Дьявольское имя, - с суеверным страхом произносит Пикок, попятясь на цыпочках от Зевса.

- Он священник, - подсказывает МакКормик.

Зевс прокашлялся, обратив на себя внимание присутствующих, трясущихся от неловкого недопонимания в столь страшном и напрягающем месте, как пустынная католическая церковь. Он снял со своей головы платок, скрывающий его прелестное фиолетовое, словно голубое, как у аристократов, лицо, будто бы покрытое позолотой, когда на него падал солнечный свет, скрывающийся за переменчивой облачностью. Зевс вежливо улыбается Иви, что тут же залилась краской стыда от проявления столь гнусной бестактности. Нуар мнительно фыркает:

- Вы не можете быть доктором графа Транси. Священником тоже! Вы ведь негр.

- А вы безусый, а граф Транси рассказывал мне, что у его доктора есть усы. Вы не можете быть Нуаром Брыльской, - невозмутимо отвечает Зевс.

- Я - Нуар Брыльска! - раздраженно восклицает Нуар. - И я доктор графа Транси!

- Я тоже, - продолжает Зевс с той же вежливой невозмутимостью, пожимая плечами, сокрытыми за мрачными лохмотьями и спадающими, длинными и чрезвычайно кудрявыми прядями волос. - Правда, не официальный. Знаете, кто такие психотерапевты? Ну, я занимался тем же. Психическое здоровье у графа было крайне подорвано, словно крыша моей старой хижины, и мне когда-то поручили это исправить.

- Быть не может! Негр-психотерапевт?! - с искренним изумлением повторяет Пикок, через ряд наклонившись к Зевсу, протянув руку для рукопожатия. - Простите за мои некорректные высказывания и действия, мистер Ба... Бала... Баал... Льберит.

- Баальберит, - ненавязчиво подсказывает Зевс, галантно пожимая предоставленную тонкую руку, на бледной коже которой были рассыпаны, будто бы зерно, оранжевые веснушки.

- Вы живете в старой хижине с подорванной крышей, мистер Баальберит? - находчиво начинает Лука, вытащив из чемоданчика кое-какие бумаги и безбожно, будучи самым настоящим атеистом, запрыгнув на небольшой деревянный стенд, на который обычно ставится гроб во время католических похорон. - Ничего, - улыбается Лука, искря своей оранжевой головой, - скоро переедете. Граф Транси оставил вам сбережения на покупку недвижимости в пригороде Лондона в качестве оплаты за проведенные сеансы и, как здесь написано с его слов, "безмерной простодушной помощи".

У испуганных докторов попросту отвисла челюсть от заявления официального нотариуса погибшего Транси. Напряжение церкви вдруг скрылось и распустилось в недопонимании, страхе, тревоги и бесконечном изумлении, нескончаемой мнительности от столь щедрого подарка. Зевс обескуражено привстал, запрятав опечаленное лицо за платком; ему не нужна была оплата, а лишь благодарная улыбка здорового Алоиса. И пусть жизнь священника будет продолжаться в изуродованной лачуге на краю света, но Алоис бы не стал гнушаться на гордость чернокожего друга, подобным способом оплачивая сеансы, что, по мнению самого психотерапевта, не стоили и гроши.

- У меня не получится отказаться? - нерешительно спрашивает он. - Я не могу это принять.

- Примите. Ведь это благодарность графа Транси, и если вы его уважаете... Примите, - отвечает Лука, и Зевс тут же безвольно падает на скамью. Лука оглядывает хмурого неприветливого Нуара, что был изрядно шокирован всем произошедшим за короткий срок пребывания в этой проклятой церквушке. Алкоголь еще властвовал над ним, из-за чего ему казалось все нереальным, будто бы до омерзения приторным сном, когда горечь ежеминутно сменяется радостью, не давая свыкнуться с переменами. - Мистер Брыльска, ведь вы скоро женитесь? Граф Транси был этому страшно рад, потому и оставил вам и вашей жене, и вашим будущим детям собственный городской особняк в Лондоне, почти у самой пристани, - Лука понимающе улыбается, когда Нуар безуспешно пробует выбраться из сна; бесполезно, ведь весь происходящий абсурд с подарками от Алоиса - реальность. - Мисс Пикок, вам тоже оставлены некоторые финансы в размере... А взглянуть не хотите? - Иви, побежав, неверяще отбирает у Луки документы. И завидев официальную подпись Транси, означающее правдивость документа, еще долго вглядывалась в нее. Вскоре, МакКормик отобрал у нее бумаги.

- Граф Транси оставил половину своих имений приюту госпожи Квинси, по описанию очень красивой, но, к несчастью, мне не знакомой, - хмыкает Лука, - а половину поручил мне продать после его смерти. Огромная территория его имений пустует вот уже как три недели, и в начале сентября я продам часть графства Транси герцогу Гарри Бушу, а вырученные деньги будут отправлены в разные благотворительные фонды. Вы знаете... - вдруг посерьезнел Лука, и молодое лицо его стало более меланхоличным. - Когда я встретил графа Транси, моей первой мыслью было: "Мои услуги ему не пригодятся. Он не умрет", и сам граф Транси был в этом уверен. Он, несмотря на болезненный вид, очень бодро вел себя, говорил мне, что от болезни не умрет. Но он знал, у него был огромный опыт за плечами, что от смерти зарекаться не стоит, из-за чего, пока жив, завещал все ценное ценным ему людям, ведь не желал оставлять что-либо родственникам. И им и вправду ничего не оставлено, что меня очень восхищает до сих пор.

- Мистер Транси никогда не оказывал им каких-либо приветливых жестов, не скрывая своего настоящего отношения к ним, - вдруг произносит Зевс.

- И эта смелость многого стоит...И он оставил все вам, не боясь чьего-либо гнева, манипуляций, гнусных алчных хитростей. Иногда мне казалось, что граф Транси не умел быть благодарным, и его этому попросту никто не учил. Но он старался, - произносит МакКормик, спрыгнув с насиженного места, - стать благодарным, отблагодарив вас за ваши труды хотя бы материально и финансово. Так и, будьте добры, быть благодарны и ему, - улыбается Лука, - если сможете постараться, как и сам он.

- А... Поместье графа Транси, - робко спрашивает Иви, беспокойно выдохнув, - сколько еще оно будет пустовать?

- Я догадываюсь, о чем вы хотите спросить, - осторожно поднимает руку МакКормик, предусмотрительно прервав тут же затихшую Пикок, - и просто обязан вас об этом попросить; пожалуйста, пока поместье в течение недели будет пустовать, посетите его. Отказы не принимаются! Ведь то было последним желанием графа Транси.

И вскоре, уже черед два дня, карета ехала утомительно медленно, то и дело натыкаясь на бесконечное море кочек. Несмотря на августовскую погоду, что внезапно сжалилась над людьми и сделалась похожей на позднее бабье лето, в трясущейся карете было невыносимо холодно, и от озноба и меланхоличного напряжения, сопровождающего всю дальнюю дорогу, доктора, сидящие друг напротив друга и не осмеливающиеся взглянуть на своего оппонента, дрожали, будто слабые осиновые листы. Каждый был до беспомощного крика обеспокоен предстоящей встречей с поместьем их ушедшего пациента, что, должно быть, до сих пор хранило в себе присутствие, запах или устроенный беспорядок своего неугомонного, маленького, но ныне бывшего жильца, от того поездка в графство Транси казалась декоративной, игрушечной, сказочной; одним словом, до нервной боли в висках все исказилось в ненастоящее. Подобная тишина в ближайших окрестностях была редка во время жизни Алоиса, который периодически устраивал чертову суматоху, что вся земля из-за нее сумбурно тряслась; теперь же, жизнь будто бы прекратила всякий шум, любое дуновение ветра, и все и вся не то, что бы залегло в долгую и беспробудную спячку, а попросту померло, тихо начав разлагаться. Дневное солнце, будто бы окрашенное в белый слепящий цвет, молчаливо грело только-только распустившееся цветы и вот-вот готовящиеся завянуть из-за наступлений осенних холодов. Солнце грело огромное множество чего: траву, дорогу, деревья, жуков. воду из ручьев неподалеку, обнесенный веснушками нос Пикок, подставленную к окну голую ладонь Брыльски, запыхавшегося кучера, что, завидев приближающееся поместье Транси, облегченно выдохнул и улыбнулся греющему солнцу. Солнце грело, но, будем реалистами, господа, толку от этого не было.

- Сейчас оно кажется кукольным домиком, - указывает на поместье, затем хмыкает Иви, вылезая из кареты, что размеренно покачивалась от движений, лишенных аккуратности, молодых докторов. - Отчего же? Когда я впервые его увидела, оно было таким огромным и величественным...

- Будто бы сделано из детского пластилина, - раздасованно вздыхает Нуар, кинув кучеру пару шиллингов. Карета тронулась, оставляя смущенных докторов перед смущающим домом, постоянно меняющимся в размере. - И здесь будут жить те сироты из того приюта? Как же там, приют госпожи Квинси? Не знал, что мистер Транси так любил сирот.

- Любил, - произносит Пикок, понуро направившись к поместью первой, - очень любил. Даже нечто вроде богадельней строил.

- Почему я об этом не знаю?! - возмущенно и с трепетом воскликнул Брыльска, со злобой шагая за Иви.

- Потому, - с неким упреком отвечает Пикок, легко постукивая по массивной двери, - что некоторым стоит иногда смотреть дальше своего носа.

Брыльска напряженно вздыхает, когда Иви стучит еще несколько раз, но ей никто не открывает. Затем, фыркнув, она пробует открыть дверь самостоятельно, и тут терпит немое поражение. Тишина, в воздуха нагло летающая, будто бы стая ворон, стервятников или других прескверных птиц, вдруг заполняет собою все пространство, пробираясь в легкие, окутывая скелет. Нуар, за столь короткий промежуток времени ставший настоящим неврастеником, отказывается терпеть трепещущее напряжение, попытавшись двери в поместье выбить и так больными плечами и кулаками. На шум таки появляются кроткие, но быстрые и размашистые шаги, и двери отворяются в игрушечный замок, завлекая к себе обеспокоенных докторов. Перед ними появляется Анафелоуз, только в более выходной и строгой одежде, голубой шляпке для прогулок и подобных же небесных перчатках. Ханна медленно поприветствовала знакомые лица.

- Мисс Анафелоуз, неужели вы уезжаете? - спрашивает Брыльска, с горечью не желая отпускать понравившуюся своей безграничной добротой женщину.

- Здесь я была лишь из-за господина. Господина теперь нет, соответственно, теперь горничная этому поместью не нужна, - пожимая плечами, отвечает Ханна, передавая Пикок большое кольцо с навешенными на него серебряными ключами.

- И куда теперь? Если ищите новую работу, я могу посоветовать вам несколько вариантов, - говорит Пикок. - Или же хотите заняться чем-нибудь новым? Что вообще планируете делать теперь?

- Хм... - Ханна продвинулась вперед, обходя докторов. - Наверное, убью себя. Господину будет страшно и одиноко одному, и я должна поспешить к нему.

- Должно быть, вы шутите?! - с испугом и искренним недоумением восклицает Брыльска.

- Мистер Брыльска, ну какие шутки? - неспешно оборачивается Анафелоуз к докторам, на прощание одарив их бледные лики нежной улыбкой. - Честно говоря, я не знаю ни одного анекдота.

И пока Иви созерцает удаляющуюся ангельскую Анафелоуз, с огорчением и грустью теребя подол кремовой юбки, припоминая ласковую и светлую улыбку бывшей горничной, когда взгляд ее был направлен на молодого господина, Брыльска с усталостью протяжно стонет, отбирая у Пикок ключи и затолкнув ее в поместье, затворив за собою скрипучие двери. Еще никогда просторный зал не был столь мрачен, пуст и грязен; толстый слой пыли лениво лежал на лестнице, витал в воздухе, из-за чего не зайтись кашлем, только вдохнув воздух поместья, не представлялось возможным; полумрак царил почти во всем поместье, кроме комнат, оснащенных огромными окнами, что не столь и придавали освещение, сколь могли бы свечи или маленькие, но красивые керосинки. Теперь же здание казалось не кукольным домиком, а скорее заброшенным средневековым замком, в подвале которого обитал бы дракон; на деле же, там был винный погреб, нынче тоже опустошенный и лишенный не только алкоголя, но и прочей мебели, как и все комнаты. Куда делись ковры, картины, вазы, диваны, кресла, столики, канделябры, шкафы, шторы прочая богатая утварь? Они попросту казались проданы, а деньги были отправлены в разные приюты и фонды. Все, что трогал Алоис, на чем жил и что называл "своим" - сейчас было где-то в неизвестности, в руках чужих. Но доктора, одиноко блуждающие по дому ушедшего пациента, вскоре наткнулись на нечто личное, но то, где им обоим приходилось бывать, обливаясь переживаниями и трудом. То оказалась графская спальня Алоиса Транси.

И доктора с удивлением для себя обнаружили, что спальня была прибрана, чиста и облита солнечным светом, оснащена кроватью, гардеробом, креслами и небольшим столиком, ковром и даже шторы оказались на прежнем месте, тихо колышась из-за легкого ветерка, неназойливо проникающего в комнату через приоткрытое окно. И по всей комнате были расставлены белоснежные вазы с благоухающими в них сиреневыми колокольчиками, что своим душистым ароматом, распространяемым ветерком, медленно заполняли спальню, впитываясь в кресла, одеяло и подушки. На кровати лежал черный строгим костюм, аккуратно обшитый кружевами, придающими одежде былую юную романтичность. И около него стояли песочные часы, а на них был повязан миниатюрный небесно-голубой бантик. Умилительное зрелище, вызывающее тревожное недоумение поначалу, а затем вспорхнувшее светлостью изумление. Пикок осторожно подошла к кровати, сначала осмотрев костюм, затем песочные часы. Брыльска же взял один колокольчик из близстоящей вазы, с восхищенным волнением осмотрев этот очаровательный цветок.

- Граф любил колокольчики, да? - тихо произносит Нуар.

- И почему я об этом не знала..? - с мягким сожалением усмехается Иви, читая открытку, что была запрятана в пиджак костюма. - "Дорогому Алоису Транси от любящей Нины Хопкинс", - здесь написано... Эта красивая одежда точно ее рук дело. Наверное, - тихо вздыхает Пикок, - посмертный костюм? Но зная Алоиса, он бы приказал похоронить его в именно этом подарке от госпожи Хопкинс. Тогда почему же этот костюм здесь, а не там, где и должен быть..? Неужели госпожа Хопкинс опоздала с его пошивкой...

- А быть может, - с неожиданным воодушевлением говорит вдруг Нуар, взяв с кровати песочные часы, - как и говорил граф Фантомхайв, Алоиса и не было в том самом зарытом гробу? Быть может, Алоиса похоронили слегка по-другому, что костюм ему не понадобился?

- Мистер Брыльска, вы о... - и стоило Пикок взглянуть на белоснежную, словно облака, подгоняемые ветром, пыль в песочных часах, оснащенным небесно-голубым бантиком - цветом, так любимом Алоисом, она обо всем поняла, к чему клонил вдруг улыбнувшийся Брыльска. Иви мягко улыбается в ответ. - Мне кажется, Алоису там тесно.

- Он не из тех, кто любит тесноту, - кивает Нуар, погладив стекло песочных часов. Он глядит на приоткрытое окно, к которому тут же подбегает Иви, раскрыв настежь и пустив ветер в спальню, из-за чего колокольчики беспорядочно заколыхались, залившись тихим звоном. - Он бы хотел на свободу...

Нуар медленно, бережно неся в руках переливающиеся белым песком часы, подходит к окну, с трепетанием сердца выжидающей Пикок, чьи огненные кудри тут же с неприличием для пуритан растрепались и разлохматились. Брыльска позволяет изумленной Пикок тоже взяться за другой конец песочных часов, перевернув их в горизонтальное положение.

- В конце концов, вы ведь тоже были его доктором, - произносят они друг в другу в унисон.

И со светлой улыбкой на своих измученных лицах, доктора вместе вдребезги разбивают песочные часы, и белоснежную пыль тут же подхватывает ветер, унося в цветочные дали, в такую далекую и счастливую, справедливую и теплую страну.

Страну Человечности.

Начав работу над этим фанфиком зимой 2020 года, я и не думал, что это вскоре станет объективно самым лучшим моим фанфиком. Поначалу это был глупый ситком, но когда появившаяся аудитория начала меня активно поддерживать, я воодушевился и где-то с 3 главы начал вести за нос сюжет. И это того стоило, безусловно.

Я вкладывал в эту работу бесконечное количество сил, знаний, поддержки, пытаясь вложить смысл, пытаясь сделать так, чтобы читатель смог после прочтения этого фанфика найти вдохновение и, если дела складывались плохо, воодушевиться, улыбнуться и сказать: "Зато страна Человечности ждет меня!", как бы глупо это не звучало, лол :)

И без вашего присутствия, думаю, я бы не смог закончить эту историю. Спасибо. Спасибо, что были моими читателями, что верно и преданно ожидали главу месяцами, что оказывали мне неоценимую поддержку, оставаясь со мной до конца. Я безгранично рад этому опыту, этому фанфику и вам, кто зажег во мне огонь энтузиазма только в начале моего пути.

Если же я или мое творчество вас заинтересовали, то я был бы рад, если бы вы посетили мой Твиттер: https://twitter.com/gotyepierre?t=YfWOW-T8r9CPVrq8isV7uQ&s=09 , где я периодически выкладываю арты, новости про додзинси по Kuroshitsuji и, в общем-то, выкладываю смешнявки опять же по Дворецкому. Буду благодарен, если взглянете!

И да, еще раз огромное и безграничное спасибо!