Луна

(4:44)

...Хруст и треск раздавались не из квартиры, а, как оказалось, из незакрытой форточки в гостиной. Откуда-то с дальней улицы, словно её же крик с крестовой сопки ей бумерангом только что вернулся.

Город В. из окна квартиры тоже особенным казался неоднородное и двойственное панно. Именно в этом городе было что-то такое, что отличало его от всей России и тем больше сближало его, например, с Петербургом – города, неразрывно связанные с водой. Туманом. Мистикой. Уличным искусством. Психами.

— Вам пришло голосовое сообщение от неизвестного контакта, хотите прослушать? — вновь загорелись пиксельные улыбка с глазами Алисы на колонке под телевизором.

Милана от чего-то вздрогнула. Хлопком закрыла тугую форточку, чтобы больше не дуло по ногам. Настороженно положив нож на диван, одобрительно промычала Алисе – та, в свою очередь, воспроизвела голосовое не через телефон, как это бывало всегда, а сразу через колонку и до того громкость звука на максимум выкрутила, что аж в ушах что-то защемилось. И без того напуганная Милана от неожиданности обомлела ещё пуще прежнего. Изнутри колонки захрипел зычный страдальческий крик неизвестного мужчины:

— УХОДИ! ЕГОР! Егор, уходи! Машина горит! Помогите, горит всё, приём! - гудки рации захрипели, уступая вклинившемуся новому голосу.

— Танку п****ц. У него башня вылетела н***й. Вот вам ваша «карусель», - прокричал грубый, осипший баритон, А чё ты там сидишь?! Иди сюда, к нам! Посмотри обстановку! У меня пацаны ложатся из-за каких-то (неразборчиво), падла! — рычал, по всей видимости, уже сам командир другому должностному лицу. Голосовое сообщение закряхтело, на мгновение затухая в жуткой тишине, но, чуть помедлив, будто реанимируясь, воспроизвелись последние чавканья.

— Я вытягивал пацанов с края... меня уже третий раз оглушило... он весь в кишках...

Рация сменила канал связи, продолжив уже другими голосами крутить эту дьявольскую шарманку.

— Алиса, выключи! — немедленно отрезала Милана.

Голосовой помощник с задержкой среагировал на команду и покорно потух. Стало до того не по себе, что Егору позвонить больше всего на свете захотелось. Вдруг... услышит? Вдруг... на сей раз захочет поднять трубку?

В ту же секунду она поняла, что свой айфон в ванной оставила. Зажужжала булькающая вибрация и тихая, еле уловимая мелодия звонка. Телефон истошно подавал признаки жизни и сигнал входящего звонка на дне наполненной до краёв раковины. Милана тут же выудила его из голубой от просыпанных теней воды, резко прижала противно мокрый экран телефона к щеке.

— Алло! Алло? — на нерве, но шёпотом отозвалась.

Как вы там? — откликнулся мужской беспокойный голос с другого конца невидимого провода.

— Это кто?

— Нас десять человек осталось. Я «запятисотился» — с заминками, помехами и кряхтением в голосе ответили он следом.

— Как? — ничего не понимая, будто в очередном приходе бреда, отвечала Милана.

— Убежал, в смысле, с боя, — голос в телефоне стал набухать какой-то неосязаемой сыростью, как нарывающий фурункул: вот-вот лопнет.

Как так? — Милана пошатнулась на месте, чуть не выронив телефон снова в засорившуюся и наполненную доверху бирюзовой с блёстками водой раковину.

Она сильнее прижалась щекой и ухом к экрану, будто боясь, что, оказавшись рядом, кто-то посторонний, некто, кто может услышать его слова, незамедлительно посчитал бы сказанное за чистосердечное признание и вынес неминуемый смертный приговор.

— Двести человек зашло, осталось десять.

Громкость динамиков смартфона сама понизилась, еле-еле улавливались глухие мужские всхлипы.

— В смысле? Вы что, пьяный? — Милана непроизвольно кротко усмехнулась, но тут же ей стало стыдно, страшно, не по себе.

— Какой пьяный, б***ь?! Без шуток! Я сбежал! Из двухсот человек десять наших осталось. Нас просто в мясорубку запустили: штурмовать отправили. Шесть полков, по триста человек, убиты. Они думают, что я в бою, а я ушёл! Меня вообще... — он замялся, замолчал и постарался успокоиться. — Я по рации слышал, что я «двухсотый», и никто не знает, где я.

Милане нечего было ответить. Она замялась, страшилась переспрашивать, пусть и мнимо надеялась, что он где-то оговорился, выразился некорректно, позвонил не той, перепутал её со своей супругой.

Но и сбросить трубку себе не позволяла.

— Трупы уже не забирают с (неразборчиво) месяца, по трупам все ходим... тут... просто... убивают своих же!

— Чей это номер? — резко перебила его Милана.

— Того срочника, с номера которого я тебе уже писал. Но его уже тоже убили, — с каким-то выработанным от бессилия безразличием резюмировал солдат. — Им по**й на нас, а «трёхсотых», это раненые, сказали больше не эвакуировать...

Неожиданно, вклиниваясь в переплетения нитей диалога, послышался чей-то грубый рёв, затем незамедлительный хлопок, удар, вновь автоматная очередь, звериный вопль, снова какие-то хлопки.

— Ладно, я пойду...

— Стой! Я боюсь, что тебя тоже убьют!

— А меня и убьют, — сухо закончил телефонный разговор солдат и сбросил первым номер.

На экране айфона показался немой список всех контактов в алфавитном порядке.

Милана набрала тот же номер ещё раз.

Без должной на то причины. Просто надо было услышать этого мужчину вновь.

Гудок звонка... затем ещё один и ещё...

— Этот номер не существует или набран неправильно... — захлёбывался неестественный женский голос автоответчика.

Такого номера нет. Кто мне звонил?

На кухне в эту же пульсирующую секунду внезапно что-то загудело, зашуршало, словно листья банного веника о разгорячённую спину бились. Топот раздался сначала в прихожей, затем в коридоре и по стенам, будто это домовой пугал хозяев дома, которые сами же не верят в его существование.

Кроме того, за окнами снаружи прекратили шуметь машины, они затихли, пьянь разбежалась, попряталась в подвалах многоэтажек, смельчаки забились по клубам, любовники затаились в салонах машин.

Милана опять подлетела к окну гостиной, перепроверила, не поддувает ли из форточки, и уставилась сквозь толстые стёкла на ночной, сверкающий разными огоньками округу.

В оконных проёмах ближайших многоэтажек – ни единой души, на балконах и где-то внизу у подъездов – тыкая же опустелая картина. Казалось, что город В. не просто заснул, а окончательно вымер, исчез. Трудно было поверить и в то, что даже все дороги в мгновение ока опустели – ни машин, ни звука вечных пробок. Всё городское нутро погасло, и лишь жалкие бутафории бессмертных серых советских панелек, походившие сейчас больше на тяжёлые чёрные кляксы, маячили на горизонте.

Теперь стало окончательно ясно: звуки витали не с улицы, а на сей раз в квартире.

Милана сглотнула с дискомфортом ком в горле. Пересилив себя, приблизилась к дивану посреди комнаты, вновь подняла кухонный нож и неуверенно схватилась за солидную отполированную рукоять сливового оттенка. В очередной раз покрутила в руках – любовалась его заточенным тонким, но увесистым лезвием; как оно в сумраке фиолетовых светодиодных лент по-новому заиграло рефлексами.

Неужели я, тогда в центре города, всерьез задумалась о том, чтобы кого-то пырнуть? Без весомой на то материальной причины? Просто от любопытства и жажды новых запретных для рядовых людей ощущений?

Ужас какой. Страшно. Мерзко и думать. Сука такая я. Даже за одну эту мысль всё внутри гнилью изводилось. Как можно вообще убить человека даже за неосязаемую идею? А как другие по всему миру это делают? На то истинный мир, в отличие от мира человеческого, так и рассчитан, чтобы каждый смог себе нишу и свой уголок под ногами нащупать. Вид так человеческий устроен, что всем самым кривым и косым, больным и здоровым, богатым и бедным, верующим и атеистам сосуществовать вместе необходимо и ни в коем случае искусственно не угнетать тех или иных. Не покушаться на их жизни во благо более перспективных на первый взгляд людей. Без нищих не будет и богачей, а без несчастных не бывать и относительному счастью.

Лень – не порок, а выбор каждого. Естественный отбор сам со всем разберется. А всё для того, чтобы при тех или иных переменах в мироустройстве, при возникновении непредвиденных катаклизмов, войн, кризисов, болезней, эпидемий, новых религий и идеологий, шансы на выживание хотя бы у отдельных прослоек населения позволили им сохранить остатки всего человечества, пусть даже если в нынешние дни эти самые прослойки кажутся жалкими и никчёмными.

А что, если «они» обладают тем, чего нет у нас для спасения в условиях нечаемых неблагоприятных ситуаций? Хотя, пожалуй, у каждого есть что-то уникальное для своего личного спасения. Да и есть ли уже то, от чего нам всем нужно спасаться?

Милана ещё какое-то мгновение простояла, уткнувшись в пол, на котором в лунном сумраке и свечении светодиодных лент по периметру потолка переливалась перламутровая пыль.

Опомнившись, она буквально на носочках, перенося центр тяжести с одной стопы на другую, нехотя приближалась к проходу на кухню. Звуки в сумраке с каждым шагом казались гораздо объемнее, нежели при свете. Особенно скрежет самой себя. Мозг будто обрёл чужое сознание – начал пощёлкивать, живот предательски журчал. Зрачки как следует успели уже привыкнуть к вынужденному мраку, сделались шире.

Включатели света в гостиной, ванной и туалете, в просторной прихожей и коридорах жалобно прожимались, но источники света при этом не загорались, будто выгорели все одновременно.

Пощелкивания и мокрое чавканье с кухни снова повторились.

Щелчок.

Ещё тихий треск.

Затем ещё один.

***

(5:00)

Дверца на кухню оказалась слегка приоткрытой, и через плывущую перед глазами тонкую щель нечто с ещё большей чёткостью разразилось чавкающим топотом...

Скрежет чего-то острого и тупого противно колол уши...

Вдруг отчётливо послышался грубый звон струи воды, ударяющейся о раковину, будто град, бьющийся о металлочерепицу на крыше старого дома.

Лишь теперь жгучим впрыском по венам пробежал первобытный, уже чуждый Милане страх за собственную жизнь. Она настолько увлеклась погоней за выдуманным, несуществующим вдохновением, что саму себя ставила будто бы на второй план, вовсе не противясь возможным последствиям. По крайней мере, задумываться о последующей плате за возникающие сомнительные и рисковые идеи она начала далеко не сразу.

Боязливо ухватилась за ручку и, собравшись, со всей злостью, гниющей внутри неё этой ночью, шагнула на кухню.

Дверь охотно поддалась, распахнулась.

И тут Милана, онемев, замерла в словно наэлектризованном проёме от всей последующей вакханалии...

Страшное зловоние, до рези в глазах, хлынуло в ту же секунду, как только зрачки опомнились и осознали увиденное. Вся кухонная плитка оказалась залита чем-то алым. По углам были тесно и старательно выставлены наполовину расстёгнутые чёрные мешки с выглядывающими из них трупами самых разных женщин, которые таращились ужасающе бледными лицами на стоящую у порога кухни Милану.

Зрачки её суетливо перепрыгивали с одного тела на другое. Лица, скривленные посмертными масками, имели застывшие страдальческие гримасы – рты широко распахнуты, глаза наружу вытечь пытаются. Все тела были одного пола, а возраста их разнились: в первых рядах толпились мешки с маленькими девочками, и только на их раскрасневшихся губах из всего этого дьявольского маскарада змеилась тяжёлая желчная улыбка. Все такие посмертно красивые, непорочные, нежные и вместе с этим от чего-то злые. За ними стояли девочки постарше, лет тринадцати, и те тоже имели какую-то свою непринуждённую страшную ухмылку. Подле, позади уже оказались девушки постарше – совершеннолетние. Повзрослевшие, распустившиеся, подобно потаённому цветку. Каждая индивидуальна, непохожая ни на кого из этой сестринской могилы. Ну а дальше, облокотившиеся и навалившиеся у самых стен, стояли другие девушки и женщины более старшего возраста, вплоть до иссохших старух. И все, по-своему прекрасные и красивые, казались необъяснимо особенными.

Но все они были мертвы.

Дыхание замедлилось, затем снова судорожно задребезжало отсечками. Уши и глаза начало подпекать.

И тут во всём этом мракобесии, среди всех окровавленных женских тел в пакетах, возле шкафчиков и раковины, оказался ей знакомый кто-то – так она сразу почувствовала.

Массивный, высоченный до потолка сгусток черноты стоял, развернутый к панорамным окнам, неподвижно, словно вросшая толстыми когтями в мясистую ветку птица, выглядывающая из толщи перьев прямиком на полнолуние.

Неожиданно он встрепенулся и бесшумно повернул голову к Милане, а тело при этом оставалось неподвижным и также развернутым спиной, на которой за впившиеся меж заточенных перьев лямки висела квадратная жёлтая сумка, точно такая же, какую носят доставщики еды.

От этой детали грудь, словно громадная резиновая грелка, наполнилась чем-то горячим.

По курьерскому рюкзаку, чертам подбородка, сухим тонким губам и форме черепа, из которой кверху росли длинные пышные брови, Милана с оцепенением узнала в твари знакомого ей человека, поверх физиономии которого была пришита пышная карнавальная маска совы.

Это не просто сова – это её бывший муж. И маска оказалась не маской.

Поблёскивающий клюв приходился и самому Егору частью его лица. Перья резко переходили в чрезмерно бледную кожу, а вместо глаз были вдавленные огромные впадины, чернеющие к центру, к дырам-зрачкам, будто проделанным дыроколом в наполовину человеческой и наполовину птичьей плоти. И лишь лоснящиеся на сквозняке от приоткрытых форточек панорамных кухонных окон перья, в отличие от остального неподвижного тела, выдавали в нём признаки живого существа. Это немое, искусственное создание строго и пристально наблюдало за всеми присутствующими – живыми и уже мёртвыми, окутав всего себя широченными крыльями, точно в кокон обернулось, в который только голова и жёлтая квадратная сумка не умещались.

— Миланочка, у тебя всё хорошо? Тебе нужна помощь?! — вдруг раздавшийся из прихожей заглушённый голос со знакомым акцентом немного разбавил весь видимый кошмар.

Алик Араратович отчаянно кричал через запертую входную дверь. И, видно, так громко, что до кухни доносилось.

Как он вообще решил подняться до моего этажа и, самое главное, почему именно сейчас?!

Затем следом стал слышен ещё один голос, на сей раз женский.

— Лунова, открывай! Долой молодость и женскую энергию просиживать! Мы на тебя уже натальную карту разложили! — задорно пыталась докричаться Рыжеволосая.

Мы? Кто – мы?

— Открывайте, полиция! — Встрепенулся глухой бас.

Мощными кулаками все собравшиеся стучали снаружи, словно прямо ногами по дверце квартиры неугомонной чечёткой колотили.

Они нашли меня.

За всё теперь в ответе я...

За срыв шоу в винном ресторане. За торчка с веществами. За кражу виски. За покушение на убийство бездомного. За собственную безответственность, глупость, нарциссизм, одержимость собой же.

Сука я... Какая же сука. Простите меня все, прошу. Найдите сил простить меня грешную!

— Девушка, открывайте! В противном случае мы будем вынуждены вскрыть дверь! разразился среди всего мычащего балагана новый хриплый голос, по всей видимости, второго полицейского.

Нельзя, нельзя. Нельзя ни в коем случае! Меня же посадят... Так, а если не посадят, если я не открою, то, может, вообще убьют, чтобы я со всеми этими женскими телами у стен посмертным строем встала. Существо заставит. Когтями разорвет, клювом забьет, как скотину старую. Но Егор же так не поступит? Да и муж ли мой скрывается под этой толщей грубого чернеющего оперения?

В тот же момент сова ожила и встрепенулась, точно от холода. Её широченные крылья распахнулись и оголили сгорбленную, непропорционально худощавую оголённую грудь Егора, в которую до красна впивались лямки курьерского рюкзака.

Места для всей величественности падшего ангела (да и ангел ли это вообще, если не само зло воплоти?) не хватало в просторной кухне дорогущей трёхкомнатной квартиры. Места не хватило бы и за пределами стен и стёкол, не хватило бы и всего мира для естества этого дьявольского творения.

Всё это время под пышными совиными крыльями прятались тощие, тоже непропорционально длинные, оттенка серо-зелёного утопленника, человеческие руки.

А в них, на разжатых, ободранных ладонях, покорно лежал немой младенец, слегка и тихо посапывая маленькими губками. Личико ребёнка, словно глиной бережно вылеплено: без сколов и шероховатостей. Пухлые, нежные щёчки слегка розовели, а под веками с ресничками глазные яблочки крутились, шли ходуном – малыш лицезрел сны.

Дите спало, а совоподобный Егор его убаюкивал, слегка покачивая из стороны в сторону.

Зловоние гнили вновь ударило в нос. Милана заметила, как совиные когти с конечностей Егора всё сильнее и сильнее неожиданно принимались сдавливать задергивавшегося ребёнка. А дверной звонок всё продолжал надрываться, пилить расшатанные нервы, ощущение реальности, всего сейчас происходящего...