Раньше ты слушал
Он снова сидел у выхода со сцены, на тех самых бетонных ступеньках, где обычно курят технари и прячутся от камер участники. Но не курил. Просто ждал.
Ты заметила его краем глаза, когда проходила с камерой мимо. Обычно ты бы просто ускорила шаг. Притворилась, что не заметила. Или заметила, но забыла, как его зовут.
Но в этот раз остановилась.
— Слежка или случайность? — спросила, скрестив руки.
Он чуть улыбнулся:
— Скорее статистика. Ты всегда уходишь сюда, когда слишком много людей.
Ты прищурилась, будто удивлена.
— Не думала, что ты настолько наблюдателен.
— Ты многого обо мне не думала.
Пауза. Воздух между вами тёплый, не колючий. Как будто устали спорить. Как будто никто не выиграл, и в этом — немного свободы.
Ты села рядом, ничего не говоря. Просто рядом.
— Тебе не холодно? — спросил он, посмотрев на твои руки без куртки.
— Я фотограф, Лукас. Мёрзну по умолчанию.
Он усмехнулся. Тихо. Только так же, как тогда, семь лет назад, после репетиции. Ты почувствовала, как мышцы внутри будто оттаивают. Слишком незаметно, чтобы сразу испугаться.
— Ты часто теперь молчишь, — заметил он. — Раньше тебе было проще говорить.
— Раньше ты слушал.
Сказано спокойно. Без упрёка. Просто констатация.
— Слушаю и сейчас.
Ты повернулась к нему. И впервые за долгое время встретила его взгляд, не пряча свой. Не защищаясь сарказмом.
— Я больше не умею быть той, с которой ты пел.
— А я не пою, если тебя рядом нет.
Ты молчала. Он молчал. Но внутри — заговорило всё.
— Помнишь, как мы хотели в Рейкьявик? — спросил он вдруг. — Чтобы просто исчезнуть.
— С блокнотом и твоей гитарой? Помню. Ещё ты говорил, что в Исландии легко дышится.
Он кивнул.
— Я всё ещё хочу.
— Ты не изменился?
Он чуть пожал плечами.
— Я стал циничнее. Но мечта — она осталась. Просто теперь я знаю, что не хочу ехать один. Ты посмотрела на свои ладони. Потом — на его. И вдруг, очень просто, будто ни к чему не обязывая:
— Если ты ещё когда-то решишь поехать — скажи. Может, у меня будут свободные даты.
Он улыбнулся. Молчание, но уже другое. Как будто ваш диалог — это не перепалка, а затянувшийся куплет одной и той же песни. И ты уже почти забыла, почему когда-то выбрала молчать.
***
Ты не заметила, кто из вас первым встал. Кто первым засмеялся — тихо, осторожно, как будто боялся спугнуть хрупкую тишину, в которой впервые за долгое время не было боли. Просто — покой. Он пошёл рядом. Не держал за руку, не смотрел слишком пристально, просто шёл. И этого было достаточно, чтобы ты чувствовала, как сердце бьётся тише. Не быстрее — именно тише. Ровнее.
— Ты всё ещё пьёшь малиновый чай? — вдруг спросил он.
Ты замерла на шаг.
— Нет, — буркнула. — Яблочный.
Он усмехнулся:
— Конечно.
— Придумал тоже... малиновый.
— Просто раньше ты морщилась каждый раз, когда пила. Но всё равно допивала до конца.
— А ты всегда молча наливал мне ещё, — говоришь ты, не глядя на него. Голос выходит тише, чем хотелось бы.
Он не отвечает сразу. Только чуть склоняет голову, словно вспоминая.
— Потому что знал, что, несмотря на гримасу, ты всё равно выпьешь. Потому что привык. Что ты рядом. Что ты с этим чайником, с этой своей вечно мятой тетрадкой, в которой ничего не разобрать.
Ты впервые смотришь на него прямо. И он встречает взгляд. Без бравады, без напора. Просто смотрит. По-человечески. С каким-то почти домашним теплом. Будто тот чай всё ещё стоит где-то на подоконнике в комнате, которой давно нет.
Ты пожимаешь плечами:
— Странно, правда? Что какие-то дурацкие мелочи цепляются крепче всего.
Он улыбается слабо, почти печально:
— Наверное, потому что они были настоящими.
***
Комната была тёплой, пахла корицей и шерстью мокрой шапки на батарее. За окном валил снег — крупными хлопьями, будто небо рвало подушки. Твои передние пряди висели как сосульки — ты только что пришла с улицы и, пока Лукас заваривал чай, принесла с собой запах мороза.
— И что это за диковина? — спросил он, указывая на чёрную коробку у тебя в руках.
— Это не диковина, а плёночная камера. — ты усмехнулась. — Моя прелесть.
— Плёнка? В двадцать первом веке? Ну ты, конечно...
Ты закатила глаза и принялась заряжать катушку.
— Ты просто не умеешь ценить магию. Это как... как стих, написанный от руки. Или песня, записанная на диктофон в подвале. Живое. Настоящее.
Он подошёл ближе, с интересом наблюдая за твоими движениями. И вдруг — тихо, почти неуверенно:
— Сфотографируй меня.
Ты подняла на него взгляд.
— Серьёзно?
— Ага. Хочу увидеть, каким ты меня видишь.
Ты прищурилась, словно наводя резкость.
— Смешной. Лохматый. Вечно усталый. Немного красивый. В моменты, когда не врёшь себе.
— Ну вот, теперь мне уже страшно, — хмыкнул он.
— Сиди ровно, — велела ты.
Он послушно устроился на подоконнике. Ты вскинула камеру и щёлкнула. Он вздрогнул от звука затвора, но тут же засмеялся.
— Теперь ты запечатлела то, что не исчезнет.
Ты опустила камеру. Он смотрел на тебя спокойно, без привычной полуулыбки. Тот редкий момент, когда он не играл. И тогда внутри что-то сдвинулось.
«Я хочу, чтобы он был рядом не из-за музыки. Не из-за сцены. Просто — рядом»
Ты отвела взгляд, спряталась за кружку, сделала глоток. Он этого не заметил. Или сделал вид, что не заметил.
— Покажешь потом? — спросил он, уткнувшись подбородком в колени.
— Когда проявлю.
— А если не понравится?
Ты усмехнулась.
— Тогда придётся тебе научиться быть настоящим почаще. Чтобы на следующем кадре вышло лучше.
Но следующего кадра так и не было. Ты проявила ту плёнку в одиночестве, через неделю после вашей последней встречи. Развешивала мокрые снимки над ванной, а когда дошла до того самого — с ним, на подоконнике, с чуть усталым, но честным взглядом — затаила дыхание.
Он вышел... слишком живым. Слишком настоящим.
И ты не смогла выбросить фото, как обычно делала с неудачными дублями. Оно до сих пор висит у тебя на столе. Немного выцветшее по краям, с закрепленным скотчем уголком. Ты не смотрела на него каждый день, иногда даже забывала, что оно там. Но в минуты, когда всё рушилось — взгляд всё равно соскальзывал на снимок. И сердце ныло так, как будто это всё случилось вчера.
***
Ты сидела за угловым столиком, проворачивая в пальцах объектив. Лукас сел напротив, поставив перед тобой чашку. Малиновый чай. без слов. Ты посмотрела на него, он только кивнул, будто так и должно быть. Ты не сказала ничего, просто взяла чашку.
— Почему ты морщишься, когда я трогаю твою камеру? — спросил он, опершись на локоть.
— Потому что ты трогаешь её, как будто это кофейник.
— Потому что ты с ней обращаешься, как будто она живая.
— Потому что она живая, — парировала ты. — Больше, чем половина людей, которых я снимаю.
Он усмехнулся. Чуть, краем губ. Ты отвернулась к окну. За стеклом был какой-то мокрый город. Тот самый, одинаковый во всех конкурсных странах — где тебе никто не рад, и ты никому не должен.
Он допил чай и медленно поставил чашку обратно. Легко, не спеша.
— Тея, — начал он. — Я тут подумал... может, пообедаем вместе? Без «надо», без камер, без группы. Просто... ты и я.
— А если я снова пролью чай? — с ухмылкой.
— Я принесу салфетки.
— А если я встану и уйду посреди фразы?
— Я всё равно договорю. Потом. Своим голосом. Или песней.
Ты чуть приподняла бровь. Он не шутил. И это было немного... трогательно.
— Кажется, я начинаю узнавать ту Тею, по которой скучал, — тихо сказал он, глядя на твоё лицо.
Ты замерла. Слегка опустив взгляд.
— А я до сих пор не уверена, узнаю ли тебя.
Он ничего не ответил. И не отвёл взгляд. А ты, впервые за долгое время, не захотела его прерывать.
Он чуть подался вперёд, ладонью двигая пустую чашку по столу. Шум был тихим, почти уютным.
— Ты помнишь, как мы заблудились в Лейпциге? — спросил он вдруг. — У тебя тогда села батарейка в телефоне, а я забыл пауэрбанк в отеле.
Ты усмехнулась.
— А ты ещё гордо сказал, что ориентируешься по звёздам.
— Ну, тогда был вечер, да...
— И облачно. Очень.
— И мы всё равно наши дорогу, — пожал плечами Лукас.
— Потому что я спросила бабушку на углу, а не потому что ты — «настоящий мужчина с компасом во лбу».
Он хмыкнул.
— Мне тогда впервые было... спокойно. Просто рядом с тобой. Без сцены.
Ты не отвечала сразу. Только провела пальцем по кромке чашки, глядя куда-то мимо него.
— Мне было страшно. Тогда, в Лейпциге. Но не из-за того, что мы заблудились. А из-за того, что мне казалось, что если я к тебе привяжусь, то потом будет больно.
Он тихо, почти неслышно, выдохнул.
— Было?
Ты кивнула. И добавила:
— И всё равно привязалась.
Он не знал, что сказать. Только смотрел. Ты чуть повернулась к нему, плечо напряжено, но взгляд уже не острый.
— Ты был другим. Не певцом. Не этим... уверенным, блестящим. Ты просто шёл рядом и держал мой рюкзак, когда он резал мне плечо. Вот тогда я подумала, что, может быть, доверять не так уж и страшно.
Он молчал. Просто слушал. И знал — лучше не перебивать. Не давить.
— Потом ты исчез. — сказала ты почти спокойно. — И всё, что было — обесценилось.
— Не всё, — мягко сказал он. — Ты всё ещё пьёшь этот отвратительный малиновый чай.
Ты усмехнулась. Не глядя. Но по глазам было видно — попал.
Он добавил:
— Я правда тогда не знал, что ты его не любишь. Я думал... тебе просто не нравится, как он пахнет.
Ты чуть кивнула, и тишина между вами снова заполнилась чем-то, чего уже давно не было — доверием. Хрупким, как стекло, но настоящим.
***
Вы вернулись вместе. Без слов — просто пошли рядом. Спокойно. Ты не уверена, сколько именно длился этот хрупкий мир между вами: десять минут? Пятнадцать? Но это было почти настоящее. Почти как раньше. Когда не нужно было держать оборону.
Ты чуть понизила камеру, проверяя настройки. Лукас мельком посмотрел на тебя, будто хотел что-то сказать — может, продолжить ту беседу, что оборвалась на середине. Но не успел.
— Лукас!
Вы обернулись почти одновременно. К вам бежала Марта — координатор из съёмочной группы. И именно в это момент, когда как будто впервые за долгое время можно просто стоять рядом и не чувствовать себя врагами, ты слышишь:
— Слушай, ты уже знаешь?.. Лика вернулась.
И всё летит к чертям.