А ты разве нет?
За кулисами хаос. Кто-то мчит по коридору с реквизитом, кто-то орёт в рацию, где-то хлопает дверь и тут же слышится голос стилиста: «Где он, мать вашу?!». Всё движется, звенит, срывается с петель. Шум, грохот, фон из музыки, гудящих ламп и чужого волнения.
А ты — стоишь у стены с камерой в руках. Фиксируешь свет, прикидываешь ракурс. Всё как обычно. Всё, чтобы не думать. Всё, чтобы не чувствовать.
И всё равно чувствуешь. Спиной. Затылком. Лопатками.
Он появляется сбоку, как будто невзначай, но слишком вовремя. Облокачивается на стойку рядом. Слишком близко, как всегда. Слишком свободно. Ты не смотришь, не поднимаешь глаз. Фокусируешься на объективе, как на спасательном круге.
— Всё ещё фотографируешь чужие успехи? — лениво бросает он, даже не глядя на тебя.
Ты почти усмехаешься.
— А ты всё ещё умеешь притворяться, будто чужое — твоё?
— Ты о чём?
— Не притворяйся тупым. Это у тебя неестественно выходит.
Он хмыкает. Тихо, почти ласково.
— Рад, что ты не потеряла хватку. Хоть где-то осталась прежней.
— В отличии от тебя, я не стараюсь казаться кем-то другим. Ты сейчас — просто хриплая копия старого Лукаса.
— Зато с голосом, — прищуривается он. — А ты? Всё так же молчишь, когда нужно говорить. Или пишешь, а потом исчезаешь?
Ты поворачиваешь голову. Медленно, не сдерживаясь.
— Я не исчезала. Я пыталась, но ты меня не услышал. Не захотел.
— Ты ничего не пыталась. — в голове начинают звучать знакомые нотки раздражения. — Ты обиделась, как всегда, вычеркнула всё одним махом. А потом удивляешься.
— Вычеркнула? — повторяешь ты, чувствуя, как медленно, но стабильно поднимается внутри яд. — Лукас, если я и вычёркивала, то только из-за того, что ты уже поставил жирную точку. Я просто приняла это.
Он делает шаг ближе. Не угрожающе, просто будто не выдерживает дистанции.
— Я тогда не знал, что ты так умеешь. Хлоп — и тебя нет. Ни звонка, ни объяснений. Только пустое место.
— Да, — киваешь ты. — Зато ты остался. Один. С песней, которую мы писали вместе. Как настоящий артист.
Он медлит. Глубоко дышит.
— Она была и моей тоже.
— Всё, что было "твоим тоже", ты предал, когда решил, что тебя хватит. Без меня.
Вы стоите друг напротив друга, как два воина без щитов, но с острыми словами вместо оружия. Всё это слишком громко звучит внутри. И слишком тихо снаружи.
— Может, — говорит он вдруг, тише, — Мы оба тогда предали. Просто по-разному.
Ты не отвечаешь. Потому что, если скажешь хоть слово, что-то треснет. А сейчас не время. Пока ещё нет.
Сцена за спиной продолжает жить своей жизнью. Кто-то кричит, кто-то репетирует, кто-то плачет в гримёрке. А вы — стоите в эпицентре тишины, где всё давно уже случилось, но никто не знает, что именно.
***
Автобус пахнет пудрой и лаком для волос. Салон полон голосов: кто-то смеётся, кто-то обсуждает график съёмок, кто-то пересылает друг другу фото неудачным причесок. Ты сидишь у окна, как всегда — сбоку от центра, чуть в стороне. Чтобы видеть, но не быть.
За окном мелькают улицы, знакомые и пустые. Кто-то из визажистов кидает шутку про одного участника. Ты слышишь фамилию Лукаса. Кто-то хихикает, кто-то делает вид, что не слышал. Смотришь в стекло, и в отражении мелькает прошлое. Внутри снова тянет — как будто за ниточку кто-то дёрнул.
***
Ты орёшь. Он стоит в дверях, с перекошенным лицом.
— Ты не должен был так говорить! — кричишь ты. — При всех, Лукас! Ты выставил меня как декорацию! Как будто я просто... фон!
— Я не это имел ввиду, — огрызается он. — Тея, ты опять всё переворачиваешь.
— Да что ты говоришь! А кто сказал: «Если бы не я, она бы не попала туда»? Это вообще как понимать?
Он проходит мимо, резко бросает куртку на стул.
— Я имел ввиду — ты заслуживаешь большего. Не этого чертового второго плана. Тебя просто никто не замечает, а я — замечаю. Всегда замечаю!
— О, так ты решил сказать это, принизив меня? Браво, аплодисменты.
Он выходит. На кухне хлопает шкаф. Ты стоишь в центре комнаты, у тебя дрожат пальцы. Ничего не ясно, только горячо и обидно.
Проходит час, ты дома, в кресле. Ноги поджаты, мысли путаются.
И тут — звонок в дверь.
Он стоит с охапкой полевых цветов. Даже не знаешь, откуда он их достал в этот месяц.
— Прости. — просто говорит он. — Я не умею говорить правильно. Я умею... вот так.
Ты не двигаешься. Он протягивает тебе букет.
— Я не хочу быть тем, из-за кого ты сомневаешься в себе. Я просто не всегда знаю, как быть с тобой.
Ты берёшь цветы. Тёплые руки касаются твоих. И в груди — щелчок.
***
Настоящее возвращается резко. Автобус тормозит, кто-то вслух читает название района. Кто-то уже встаёт. Ты медленно отрываешь ладонь от стекла.
Букета больше нет. И того Лукаса — тоже.Но шрамы под кожей всё ещё дышат.
На стенах баннеры с логотипами, глянцевыми названиями, лозунгами. Ты стоишь в стороне от камер, с фотоаппаратом в руках — и это единственное, что даёт тебе иллюзию защиты. Ты как будто снова наблюдатель, а не участвуешь. Но взгляд Лукаса чувствуешь кожей.
Он сидит на диване с краю от журналистов. Они задают вопросы, он и его группа отвечают. Улыбаются, шутят. Голос у него мягкий, поставленный. Все смеются в нужных местах.
Ты не смеёшься.
— А кто из команды вдохновляет тебя больше всего? — спрашивает девушка, бросая взгляд на Лукаса. — Может, у тебя есть... «любимый человек за кулисами»?
Смех. Переглядывания. Кто-то из команды делает «у-у-у». Лукас кидает взгляд в сторону — и его глаза на секунду ловят твои.
— Раньше был. — отвечает он спокойно, даже чересчур.
Снова смех. Кто-то прыскает рядом. Ты делаешь шаг в сторону, как будто не расслышала. Как будто не касалось. Но, кажется, журналистка уловила это движение.
— Ух ты, интрига! — она оживляется. — Это из твоей прежней команды? Или кто-то из сегодняшнего состава?
— Не думаю, что имя что-то скажет. — отвечает он, по прежнему глядя в твою сторону. — Она давно не любит быть в центре внимания.
Всё внутри тебя сжимается. Удар почти физический — точный, тихий, под кожу. Камера дрожит в руках. Ты отворачиваешься. Воздух в комнате будто стал тяжелее.
Позже, когда съёмка заканчивается и ты проходишь мимо него к выходу, он что-то говорит, почти шёпотом:
— Ты же сама хотела быть фоном, нет?
Ты останавливаешься. Оборачиваешься медленно, очень медленно.
— Лучше быть фоном, чем декорацией в твоем спектакле. — холодно бросаешь ты. — Тебе ведь важна только сцена. Неважно, кто стоит рядом. Главное, чтобы не заслонял свет.
Он не отвечает. Только смотрит. Его взгляд — напряжённый, колючий, почти оборонительный. И в нём столько несказанного, что на миг хочется ударить, или провалиться в этот взгляд с головой.
Но ты проходишь мимо. Потому что не он выбирает, когда начинать заново.
***
— Садись быстрее, мест почти не осталось.
Менеджер сцепил пальцы на затылке, бегло оглядывая очередь в автобус. У него глаза бегают, как у человека, который уже на пределе. Ты молча кивнула и поднялась по ступенькам. Огляделась — почти все места заняты.
Почти.
Слева на двойном сиденье у окна сидел Лукас. Капюшон приспущен, волосы немного растрёпаны. Он что-то листал в телефоне, пальцами машинально стуча по колену в ритм какой-то мелодии. Когда ты остановилась рядом, он поднял глаза.
И замер.
Ты тоже.
— Садись, — бросил сухо, ни выражения, ни эмоций. Будто обычная коллега. Будто чужая.
Ты хотела повернуться и уйти. Хотела найти любое другое место, хоть на ступеньках, хоть рядом с чемоданом. Хотела...
Но села. Спина прямая, плечи напряжены. Между вами — полметра воздуха и целая пропасть. Минуты тянутся вязко. Автобус отъезжает, а ты стараешься не смотреть в окно, будто переднее сиденье очень важное. И он тоже не говорит ни слова. Молчание между вами плотное, как бетонная стена.
— Не думал, что ты снова научилась быть тенью, — бросает он, прерывая тишину. — Хотя, возможно, ты в ней всегда и была.
Ты даже не поворачиваешься.
— А ты всё ещё путаешь внимание с талантом.
Он усмехается, будто даже рад. Ему нравится эта игра — старая, опасная.
— По крайней мере, мне есть что показать.
— Конечно. Особенно чужое.
Он замирает. Полсекунды тишины. Потом поворачивается, почти лениво:
— Всё ещё про это?
— Всё всегда будет про это. — ты поворачиваешь голову, смотришь прямо в глаза. — Пока ты ходишь по сценам с моими словами.
— А ты ходишь по залам с моими воспоминаниями.
Ты отворачиваешься. Твоё дыхание сбивается, но ты не покажешь. Он этого не заслужил. Ни слабости, ни дрожи, ни малейшего намёка на то, что его слова задели. Но внутри — всё перекосило. Пальцы стискивают ремешок сумки. Хочется уйти, вскочить, ударить — но ты просто молчишь. А он, кажется, чувствует, как близко подобрался.
— Ты шёл к сцене, к свету. К овациям. А я? Я была для тебя просто фоном. Как микрофон: нужен — взял, не нужен — выключил. Беспроводная Тея.
— Ты была гораздо больше, чем фон. — тихо, почти не слышно.
Ты резко поворачиваешься к нему.
— Ты не имеешь права говорить со мной так. После всего.
— После чего, Тея? — он склоняет голову. — После того, как ты исчезла и оставила всё мне?
Ты чуть не рассмеялась. Горько, беззвучно. Словно в горле что-то застряло.
— Я исчезла? Правда? Это ты от меня отказался.
Его лицо вытягивается, как будто он не верит в то, что только что услышал.
— Я от тебя отказался? — голос ломкий, срывающийся, будто где-то в горле застрял ком. — Серьёзно, Тея?
Он чуть подаётся вперёд, как будто ближе — значит убедительнее. Но в глазах не злость. Там что-то другое. Потрясение. Обида.
— Я ждал. До последнего. — продолжает он тише, не отрывая взгляда. — Ты просто не пришла. А потом мне показывают твоё сообщение: «Я не хочу с ним выступать». И всё. Как будто меня выключили.
— Я не писала этого. — твой голос тихий, но точный, как лезвие. — Ни одной буквы. Я тогда стояла с телефоном в руках и не понимала, почему ты не отвечаешь. Почему я вдруг в чёрном списке. Почему в списке участников — только ты.
Он моргает. Медленно. Будто его окатили холодной водой.
— Лика сказала... — выдыхает он, словно сам пугается своих слов. — Она сказала, что ты... отказалась. Что не хочешь больше со мной работать. Что тебе всё надоело. Что ты...
— Прекрати. — ты резко поднимаешь руку, как будто можешь этим жестом остановить не только его, но и ту боль, что снова поднимается с глубины, как ржавчина со дна старого колодца. — Просто прекрати. Ты поверил ей. Той, кто с самого начала ненавидел, что мы выступаем вдвоём? Даже не попытался спросить меня. Не попытался найти. Не услышать — я ещё могла простить. Но не забыть.
Он молчит. Губы сжимаются в тонкую линию. Плечи напряжены, будто держат груз — старый, тяжёлый, глубоко въевшийся. Его пальцы, сжавшие ткань брюк, дрожат — едва-едва. Он долго молчит, как будто пытается подобрать правильные слова, а выходит только горькое:
— Я был сломлен, не знал, что думать, что чувствовать. — его голос садится, будто гаснет. — Но я точно знал: если начну писать тебе, начну умолять объясниться — будет только хуже. Что если ты подтвердишь это, я не справлюсь. Мне было легче поверить в худшее, чем надеяться напрасно.
Ты слушаешь, не перебивая. Ни один мускул не дрожит. Лицо — маска. Только глаза слегка блестят — от яркого света за окном, не более. Но внутри всё гудит, будто на максимальной громкости — не музыка, нет, пустота.
Он замолкает. Тяжело. Как будто весь воздух уходит из его грудной клетки.
— Поэтому ты просто заблокировал? — с нажимом, сквозь зубы. — Потому что трус?
Он вздрагивает, как от пощёчины. На лице — ни гнева, ни злости. Только боль. Глубокая, почти детская, не прикрытая годами.
— Это неправда.
— А что правда, Лукас?
Он сглатывает, как будто внутри всё пересохло. Опускает взгляд, на миг прячет глаза — будто боится, что, если скажет правду, рухнет последняя маска.
— Правда?.. — он медленно поднимает голову. — Правда в том, что я испугался. Не сцены, не публики — тебя. Того, что я потеряю тебя окончательно, если узнаю, что ты и правда не придёшь.
Ты не дышишь. Смотришь. Слушаешь, как он впервые за столько лет говорит не громко, не с вызовом — а как человек. Простой, растерянный, голый внутри.
— Я увидел это сообщение, и всё — провал. Я не проверил. Не стал звонить. Просто... поверил. Я сам себе сказал: «Всё. Она ушла». А потом заблокировал. Чтобы не читать. Чтобы не ждать.
— Я же говорю, трус. Просто вычеркнул.
— А ты разве нет?
Ты замираешь. Он не нападает. Он спрашивает. Уязвимо, тихо.