Перо удачи

Столица встречает их блеском утреннего перрона и толпой, сгущающейся к поездам. Рэй залипает в телефон, решая пройтись до гостиницы, Мэй с сыном ловят такси, Лу теряется от недосыпа, Карла пристраивается к ее потерянности, как вагон к общему составу. 

На двоих одна дорожная сумка, полупустой городской рюкзак и сэтчел, и они запросто могут составить Рэю компанию, однако Карла падает на лавку, достает сигарету и закуривает, закрывая спиной знак «не курить». 

– Решила начать со штрафа? – интересуется Лу, садясь рядом. – Учти, разбираться с полицией будешь сама. 

Карла хмыкает дымом, морщит нос, затягивается. 

Как бы она ни рисовалась, скрыть хреновое состояние у нее не получается, проскальзывает в заторможенных жестах, пустых взглядах, равнодушии, ставшем частью восприятия. Лу помнит: фортепьяно для Карлы само по себе ничего не значило и не значит, оно дополнение к смыслу жизни – к магии, искристой и цветной, как снег в ясный день. Прошло слишком мало времени, чтобы требовать от нее принятия, но Лу больно смотреть на увядающую силу, чьи остатки еще пытаются пускать гнилые корни.

– Я думала, – хрипло начав, Карла прокашливается, – что старики едут вместе. 

Лу дергает уголком губ, глядя на то место, где толпа стерла следы Рэя.

– Я тоже. Но Мэй решила показать сыну столицу. 

– А он хочет?

– Не спрашивала. 

Карла переводит на нее острый взгляд, усмехается.

– Она или ты?

– Обе. 

Сигарета, щелчком отправленная в полет, отмечает дымом выгнутую дугой траекторию и приземляется в урну. Карла, хлопнув себя по коленям, встает, закидывает на плечо рюкзак, тянет за ручку сумку. 

– Вызывай такси, – командует. – Здешние вряд ли будут так любезны, чтобы отвезти нас не по цене почки.

Лу подтверждает кивком и ее правоту, и выполнение приказа. Набирает короткий номер, ждет, когда ей перезвонят, называет адреса и, получив ответ, лезет в кошелек проверять сумму наличными. В экономе скорее всего не будет терминала, резонно заключает она, поднимаясь. Закинув на плечо сэтчел, берется за вторую ручку сумки, которую запросто могла бы нести сама. Но Карле гордость не позволит отдать Лу большую часть работы, а Лу не так глупа, чтобы лишать ее возможности быть полезной. 

Перед вокзалом тянутся полосы автомобилей, прижатых друг к другу дверцами, над некоторыми поднимаются треугольники значков такси. 

У Лу звонит телефон, в трубке механический женский голос диктует марку, цвет и номер машины, ожидающей их. Из чего-то отдаленно похожего высовывается приземистый мужчина и весело интересуется:

– Вы ко мне?

Карла, вытянув шею и рассмотрев номер, кивает, неохотно отпускает ручки сумки, ловко перехваченные водителем. 

Уже в авто мужчина переспрашивает адрес, вбивая данные в навигатор, и со второго раза заводит мотор. Он почти отчаянно пытается развеять молчание не только грохотом корыта, считающего мелкие камешки, но и разговором. Лу из вежливости изредка улыбается и вставляет ничего не значащие, пространные фразы. Карла пялится на мелькающие ленты построек, выцветающих дальше от центра. 

– А вы сами откуда? – спрашивает водитель, остановившись на светофоре. 

– Из провинции, – хмыкает Карла, не отлипая взглядом от окна. 

– Это понятно, – машина снова двигается по серой полосе асфальта. – Я про город. 

Карла хмыкает еще раз и отвечать приходится Лу. 

– А-а-а! – размашисто всплеснув руками, тянет водитель. – Бывшая столица! Красивый город, да. 

– Бывали там? – вяло интересуется Лу. 

– Пару раз, да. Красиво у вас. Парки такие, памятники. Ветра, правда, сильные, пыль метет, но то ничего. 

– Ничего, – эхом отзывается Лу, чтоб до конца поездки не проронить больше ни слова. 

Остатки зданий тянутся вдоль дороги то ли медленнее, то ли однообразнее, но Лу едва не засыпает. Держится на честном слове и на понимании: если уснет, увидит Эда, а плакать в такси ей совершенно не хочется. 

Она в столице в четвертый раз, и первые три ездила с семьей в полном составе. На родительский конклав, на их отпуск, совпавший с каникулами, на подаренную экскурсию черт знает куда. Пусть родители и присматривали за ними краем глаза, Эд, Джо и Лу большую часть времени проводили друг с другом, и никакое воспоминание не было одиночной фотографией на фоне колющего шпилем собора. 

Лу расплачивается, пока Карла вносит вещи в гостиницу, и когда подходит к регистрационной стойке, им уже протягивают ключ. В номере Лу ложится спать практически сразу, каким-то чудом заставив себя переодеться. Сквозь сон чувствует, как ее накрывают пледом.

***

Столица напоминает Карле выцветшую стену, криво раскрашенную паршивым граффити. И совсем немного тянет на отголосок маленького провинциального городка, в котором она родилась. 

Заросший парк с прудом, серые зубы домов, зеленые аллеи, камни-памятники, стоящие в совершенно неуместных местах, куб музыкальной школы и ползущие по полосам рельс черви грузовых поездов. После смерти матери Карла называла железную дорогу не иначе, как гремящей гильотиной. После смерти отца немного боялась перронов.

О поезде она вспоминает только тогда, когда вокзал остается далеко позади, скрытый панельными великанами зданий. В отеле накалывает ностальгия, глухо бьется в сознание, будто муха в закрытое окно. Таблетки, которые она принимает, подавляют примерно все, что можно подавить, оставляя равнодушие, изредка раскрашиваемое тусклыми мазками эмоций. 

Карла вспоминает длинные коридоры галерей, в которых она бывала, и пестрые картины, виденные ей, кажется, в прошлой жизни, где каждый цвет отдавался звуком. Сейчас она мало слышит: хищный рев автомобилей, протяжное завывание ветра, мерное дыхание Лу, вырубившейся буквально в пороге. И никакой  музыки.

Карла обманывает себя, говоря, что не нуждается в фортепьяно. Она любила музыку за чужой восторг и собственную магию и верила в это всю жизнь, пока не поняла – так она начинала учиться, но выучилась иначе. Ей нравится легкость рук, порхающих над клавишами, нравятся звуки, рожденные чужой фантазией и воссозданные Карлой, нравится приобретающий цвет мир и смысл, вплетенный наконец в полотно жизни.

Она спускается на первый этаж, где в окружении нескольких кресел, стульев и столов громадиной замер рояль. Карла, ткнув пальцем в сторону инструмента, спрашивает у девушки за стойкой разрешения сыграть. Девушка кивает, улыбаясь, и Карла зеркалит ее улыбку. 

Подходит к роялю, будто к дикому льву, готовому разорвать ее на части. Тело, может, и уцелеет, думает Карла, но душу точно расщепит. Ну и пусть. Все же лучше медленного гниения.

Длинные тонкие пальцы касаются клавиш, и с первым звуком мир замирает. На несколько долгих минут, пока тянется мелодия, Карла теряется в нотах, выстроенных кривыми рядами по решеткам воображаемых линий. Она не играет – кричит, как может кричать раненное животное, отчаянно пытающееся спастись, дойти до воды. И Карла идет, идет, идет, срываясь на бег, задыхаясь, но слыша шум реки и грохот волн, дробью капель взлетающих над камнями.

Когда заканчивает, мир сверкает красками, но почему-то расплывается, точно подернутый флером зыбкого тумана. Карла смаргивает слезы, сглатывает и подскакивает на месте от первого неуверенного хлопка. Один всплеск ладоней тянет за собой еще и еще, пока они не собираются в стаю птиц, трепещущих крыльями. Птица – хищная и сильная, которая очень старается быть неприметной ласточкой, – стоит в первом ряду и улыбается самой грустной и самой мягкой улыбкой. Так, наверное, улыбалась мама, когда приходила на концерты Карлы.

Персонал, постояльцы, те, кто еще не зарегистрирован, – все аплодируют Карле. И нет никакой магии, никакого колдовства, только техника и что-то, что она не хочет называть. 

Сине-серые глаза Лу смеются и блестят, она тянет руку, и Карла хватается за узловатые пальцы. В Лу весь мир, сверкающий серебром, сапфирами и золотом, звенящий, будто хрустальный ксилофон, и Карла хочет – по-настоящему хочет – это и видеть, и слышать, и чувствовать. Хочет жить. 

– Живи, –  весело говорит Лу.