Глава 3
«И даже лед в моей груди – не вечен. И даже страх когда-нибудь растает…»
{Три года назад. Хогвартс. Восьмой курс}
Зима в тот год впилась в камни Хогвартса ледяными клыками. Колючий, пронизывающий до костей ветер гулял по каменным коридорам замка, заставляя даже самые жаркие камины потрескивать с бессильной яростью. Воздух был густым, наполненным призраками старой скорби и хрупкой, как оконный лед, надежды. Все они вернулись — те, кто решил дорисовать прерванный эскиз своей юности, — но краски на палитре потускнели, а руки, помнившие тяжесть боевых жезлов, с трудом удерживали ученические. Слишком много пустых мест за столами в Большом зале превращали каждый прием пищи в молчаливое поминовение. Слишком много взглядов, уклоняющихся от встречи, и слишком много тишины, в которой ясно слышалось эхо последнего произнесенного заклинания.
Одним таким вечером, когда тьма за свинцовыми стеклами окон была густой и бархатной, а свет факелов отбрасывал на стены гротескные, пляшущие тени, Гермиона искала уединения. Груз обязанностей главной старосты, бремя всеобщего ожидания и собственные, глубоко запрятанные тревоги сдавили ее грудь тугим корсетом. Ей нужно было пространство, воздух, высота. Ноги сами понесли ее вверх, по винтовым лестницам, к астрономической башне — месту, где небо, пусть и скрытое свинцовыми тучами, казалось ближе, а земные проблемы — мельче и незначительнее.
Отворив тяжелую дубовую дверь с глухим скрипом, она вышла на открытую площадку. Колючий холод ударил в лицо, заставив ее вздрогнуть и укутаться сильнее в шарф. И тут же она замерла, заметив у парапета другой силуэт. Высокий, худощавый, закутанный в идеально сидящую мантию с зелеными аксельбантами старосты Слизерина. Спиной к ней, неподвижный, он смотрел в непроглядную тьму, на заснеженные, похожие на острозубые спины чудовищ вершины Запретного леса. Луна, полная и безжалостно холодная, выхватывала его из мрака, превращая в одинокую серебряную статую скорби.
Малфой. Он часто исчезал вот так, и все делали вид, что не замечают. После суда над Люциусом, после тысячи показаний, после защиты ордена феникса, к нему все равно относились с ледяной вежливостью и глухим, неумолимым подозрением. Он помог. Но почему? Страх? Расчет? Искреннее раскаяние? А как же родители? Эти вопросы витали в воздухе, отравляя его. Простить было невозможно для многих. Принять — немыслимо.
Гермиона замерла на месте, непроизвольный порыв отступить боролся с внезапным острым любопытством. Ей было его… жаль. Жаль той беспросветной, ледяной пустоты, что от него исходила.
И он почувствовал ее присутствие. Обернулся резко, словно на взводе. Длинные пальцы в тонкой кожаной перчатке сжали палочку. Бледное, резко очерченное лицо на мгновение исказила гримаса настороженности, почти животного страха, но, узнав ее, он мгновенно овладел собой, водворив на место привычную, отстраненную и ничего не выражающую маску.
— Прошу прощения, — его голос был низким, лишенным прежней язвительности, лишь усталым. — Я услышал шаги и… — он глубоко вздохнул, покачал головой и отвернулся, так и не закончив фразу. — Я нарушаю комендантский час?
— Я просто… подышать, — ответила Гермиона, неожиданно для себя делая шаг вперед. Камни под ногами были обледенелыми и скользкими.
Драко кивнул, и его взгляд скользнул по ее лицу, задержавшись на глазах, в которых, должно быть, увидел отражение собственной, запредельной усталости. Между ними повисла тишина — густая, насыщенная, словно пауза между двумя мощными, трагическими аккордами в симфонии. Они стояли в нескольких футах друг от друга, разделенные пропастью всего, что было между ними, и связанные внезапным пониманием того, что эта пропасть есть внутри каждого из них.
— Поздравляю с назначением, — сказала она неожиданно для самой себя, просто чтобы разрядить невыносимое напряжение.
Драко вновь коротко кивнул, его взгляд снова ушел в темноту, будто выискивая в ней ответ на какой-то невысказанный вопрос.
— Макгонагалл, видимо, решила, что это будет моим искуплением. Или наказанием. Я пока не определился.
— Она решила, что вы заслужили шанс, — поправила его Гермиона. Она все еще верила в это. Верила в искру перемен.
Он горько усмехнулся, и из его губ вырвалось маленькое призрачное облачко пара.
— Пусть будет так, — тихо произнес Драко, и напряженная, неловкая тишина вновь сомкнулась вокруг них. Гермиона чувствовала, как холод проникает под одежду. Ей было неловко, почти стыдно за этот провальный диалог. Может, просто уйти?
— Прости.
Тихое, почти шепотом произнесенное слово заставило ее вздрогнуть.
— Что?
— Мое детское тщеславие, — он не смотрел на нее, говоря в ночь, — приправленное ядом семейных предрассудков. Самое дешевое и безвкусное из возможных сочетаний. — он оттолкнулся от перил, повернувшись к ней. В его серых, почти зеркальных глазах читалось искреннее, выстраданное сожаление, горькая самоирония и что-то еще — неуловимая, но яркая искра. Возможно, надежда. Именно она заставляла его говорить. — Сегодня, оглядываясь назад, я испытываю не стыд. Испытываю эстетическое отвращение. Это было безвкусно. Грубо. Лишено какого-либо стиля и оригинальности.
Гермиона медленно подняла бровь. Она ожидала чего угодно — колкости, холодного молчания, — но не этой утонченной, самоуничижительной деконструкции собственного прошлого.
— Я хочу извиниться. Не за идеи — они были не мои, я был лишь бездарным ретранслятором. Я извиняюсь за убогость формы. За примитивность моих насмешек. За то, что тратил время — твое и мое — на столь низкопробный фарс.
Гермиона стояла, ошеломленная, не находя слов. Она смотрела в эти серебристые глаза, отражавшие огни замка и бездну его собственной усталости.
— Простого «извини» было бы достаточно, — наконец выдохнула она.
— Это было бы слишком просто и, следовательно, неискренне, — парировал Драко, и в его голосе вновь зазвучали стальные нотки. — Пустое слово, брошенное на ветер. Чтобы понять ошибку, ее нужно препарировать, увидеть всю ее уродливую анатомию. Только тогда просьба о прощении обретает хоть какой-то вес.
Ветер снова завыл в арочных проемах, заставляя Гермиону ежиться. Его слова, странные и вычурные, казались единственно возможным мостом через пропасть между ними.
— Ты очень изменился, — констатировала она.
— Мы все изменились, — он облокотился спиной на перила и запрокинул голову, подставляя лицо падающему снегу. Он стоял так несколько секунд, и Гермиона снова увидела не надменного наследника древнего рода, а изможденного юношу, несущего на своих плечах груз, едва ли не превышающий ее собственный. Снежинки таяли на его ресницах и слишком острых скулах, оставляя влажные следы, похожие на слезы.
— Холодно, — сказала она, просто чтобы разорвать это тягостное молчание. — Мы могли бы… прогуляться. Обратно.
Он медленно открыл глаза. Взгляд его был остекленевшим, отрешенным.
— И что мы будем делать? — спросил он, и в его голосе вновь появилась знакомая резкость, но на сей раз направленная внутрь себя. — Обсуждать трансфигурацию? Обмениваться любезностями о погоде? Мы не умеем делать такие вещи. У нас нет для этого… общих точек.
— Мы могли бы попробовать, — возразила Гермиона, и ее собственный голос прозвучал тверже, чем она ожидала. — Если не погоду, то, может быть, бремя этих… — она сделала неопределенный жест рукой, охватывая башню, замок, весь их поврежденный мир, — …аксельбантов.
Уголок его рта дрогнул.
— Ты слишком много читаешь, Грейнджер. Ты все еще веришь, что слова и добрые намерения могут залатать любую дыру.
— А во что веришь ты, Малфой? — парировала она, внезапно разозлившись. — В то, что нужно просто стоять на морозе и ждать, пока не превратишься в одну из ледяных статуй в вашем саду?
Он оттолкнулся от перил и выпрямился. Его тень, длинная и искаженная, легла на каменные плиты между ними.
— Я верю в то, что вижу. А я вижу пустые места за столами. И слышу эти заклинания. Каждую. Ночь. — он сделал шаг к ней, и Гермиона непроизвольно замерла. — Ты слышишь их, Грейнджер? Крики? Тот особый звук, который издает «Круциатус»? Он ведь у каждого свой. В зависимости от жертвы.
Его слова были ледяными иглами, впивающимися в самое больное, в те незажившие раны, что она пыталась прикрыть учебниками и расписанием дежурств.
— Перестань, — тихо, но с железной ноткой в голосе, сказала она.
— Почему? — еще один шаг. Теперь они стояли совсем близко. От него пахло морозным воздухом, дорогими, холодными духами и чем-то горьким, почти лекарственным. — Мы все его слышим. Просто я… озвучиваю его. Я стал специалистом по озвучиванию неприятных истин. Новая роль. Не особо благодарная.
— Я сказала, перестань! — ее голос дрогнул, сдавленный яростью и болью. Она ненавидела его в этот миг. Ненавидела за то, что он заставил ее это почувствовать снова, здесь, наедине.
Он замер, изучая ее лицо, искаженное гримасой боли. И вдруг вся его напускная жесткость исчезла, сменившись прежней, всепоглощающей усталостью.
— Видишь? — прошептал он. — У меня нет для этого слов. Только раны и воспоминания, которые слишком остры, чтобы до них дотрагиваться.
Он резко развернулся, чтобы уйти, его плащ взметнулся. Гермиона, все еще ошеломленная, смотрела ему вслед. Что-то в ней требовало действия, слова, жеста.
— Любое великое дело начинается с малого, — хрипло, почти против своей воли, вырвалось у нее.
Его рука в перчатке замерла на дубовой двери.
— Просто… извини, — бросил он через плечо, и это прозвучало уже не как утонченная самокритика, а как искреннее, обнаженное, простое признание. Единственное, что оставалось.
Дверь закрылась за ним с глухим, окончательным стуком.
Гермиона осталась одна под падающим снегом. Ветер снова завыл, но теперь он звучал иначе. Эхо его слов — о ранах, о звуках заклинаний — висело в воздухе, смешиваясь с эхом того единственного, простого «извини». В этой простоте, холодной и обжигающей, как зимний воздух, таилась странная, новая надежда. Не на дружбу и не на прощение. Но на что-то иное. На понимание того, что некоторые битвы — не с другими, а с самими собой — только начинаются. Она подошла к парапету, глубоко вдыхая воздух, пахнущий снегом и одиночеством. На глаза наворачивались предательские слезы.
{Настоящее}
Улицы Лондона встретили Гарри все тем же пронизывающим, тоскливым холодом. Дождь превратился в мелкую, колючую изморось, застилавшую глаза и забивавшуюся под воротник. Он шел, почти не глядя на дорогу, его ноги сами несли его по знакомым, запутанным тропам. Район, куда он направлялся, не значился ни на одной туристической карте магического Лондона. Он существовал в слепых зонах, в глубоких тенях, отбрасываемых яркими фасадами Диагональной аллеи.
Лавка, которую он искал, пряталась в глубине тупикового переулка, заваленного ящиками с непонятным хламом, похожими на надгробия забытых цивилизаций. Вывески не было. Лишь дверь из темного, почти черного дерева, испещренная странными, нечитаемыми насечками, и крошечная, запыленная витрина, в которой покоился один-единственный предмет — изысканный серебряный ретрактант, чьи лучики переплетались в тот самый, навсегда врезавшийся в память узор. Символ Даров Смерти.
Дверь отворилась бесшумно. Внутри воздух был густым и сложным, как парфюм: запах старых, рассыпающихся книг, сушеных трав, окисленного металла и чего-то еще — озона после мощного заклинания, смешанного с дымом ароматических свечей. Магия висела здесь не невидимым облаком, а почти осязаемой, плотной паутиной.
Он стоял не за прилавком, а в сердце своего нового царства — лаборатории, отделенной от основного пространства лишь низкой аркой. Пространство за ней поражало. Это был не хаос котлов и колб, а стерильный, холодный храм науки и магии. Стеклянные трубки переплетались в замысловатые, похожие на нервную систему сети, по которым медленно переливались жидкости всех цветов радуги. Хрустальные сферы парили в воздухе, проецируя в пространство сложные трехмерные диаграммы, мерцавшие, как звездные туманности. Воздух звенел от подавленной энергии и пах озоном, горьким миндалем и чем-то неуловимо металлическим — как запах крови и разбитых надежд. Малфой, в безупречно сшитом мундире из темно-серого шелка, стоял спиной, его длинные пальцы в белых перчатках ювелирно работали с крошечным пинцетом. Его платиновые волосы были убраны в небрежный хвост. Он не обернулся, когда Гарри переступил порог, его движения были плавными и точными. Лицо — бледной маской, на которой лишь глаза, холодные и оценивающие, как у хищной птицы, выдавали жизнь.
— Когда я давал тебе этот адрес, Поттер, я не думал, что ты станешь моим частым гостем, — его голос был ровным, без эмоций, лишь легкая усталая насмешка скользнула в тоне.
— Дела, — коротко бросил Гарри, окидывая взглядом лавку. Полки ломились от странных артефактов, кристаллов с пульсирующим внутренним светом, книг в переплетах из кожи неведомых существ.
— Разумеется, дела, — Малфой отложил пинцет и повернулся на Гарри. Его глаза, цвета холодного серебра, были лишены былого высокомерия, но в них читалась бездонная, настороженная глубина. — Ты не из тех, кто наносит светские визиты. Что на этот раз? Снова проблемы, с которыми не может справиться славное Министерство?
— Нам нужен твой… специфический экспертный взгляд, — Гарри шагнул к прилавку, минуя хрупкие витрины, и положил перед Малфоем не официальный свиток, а лист плотного пергамента с тремя тщательно, почти с любовью вычерченными символами.
Малфой медленно, с преувеличенной, почти театральной осторожностью, приблизился. Его движения были экономны и точны. Он развернул свиток. Его глаза скользнули по изображениям. Ни один мускул не дрогнул на его отрешенном лице, но атмосфера в лавке изменилась, стала тяжелее, гуще. Гарри уловил почти неуловимое сужение зрачков, мгновенную задержку дыхания. Профессионал в нем мгновенно оценил масштаб и… извращенную гениальность работы.
— Чернильная метка, — пробормотал он, его голос потерял последние следы насмешки, став низким и сосредоточенным. Он наклонился ближе, длинный палец в перчатке почти коснулся бумаги. — Симбиозный ингибитор… нет. Слишком сложно для простого подавления. Слишком… лично. — его голос был спокоен, но в нем сквозило глубинное, почти физиологическое отвращение. — Искусная гадость.
— Ты знаешь, что это? — прямо спросил Гарри.
— Я не уверен… — его пальцы повторили контуры символа, будто ощупывая невидимый рельеф. — Это… не просто знак. Это ключ. Или завещание. Алхимия высшего порядка, сплавленная с… чем-то глубоко личным. Одержимым.
— Ключ к чему?
— К состоянию души убийцы, — без промедления ответил Малфой, и его взгляд стал отсутствующим, погруженным в анализ. Он смотрел сквозь Гарри, видя лишь узор на пергаменте. — Алхимия — это не только трансмутация металлов. Это трансмутация духа. Великое Делание — поиск Философского Камня — это метафора преображения себя. Здесь… здесь обратный процесс. Распад. Целенаправленный, ритуализированный распад чужой жизни как отражение распада собственного разума убийцы.
Он ткнул пальцем в символ, названный ими «бутоном».
— Это Око Ума. Но оно плачет. Кровью. Незнание? Боль? Безумие? Или… невозможность видеть кого-то? — его взгляд скользнул по другим символам. — Видишь эти переплетения? Это элементы связи. Принудительной связи. И насильственного разрыва. Кто-то пытается… соединить несоединимое. Или отомстить за разрыв.
— Ты знаешь про убийства? — ошеломленно спросил Гарри. Осознание того, что Малфой с первого взгляда увидел то, над чем они бились неделями, было одновременно облегчением и ударом по самолюбию.
— Поверь, я читаю новости, — саркастично бросил Драко, но тут же снова углубился в размышления. — Это почерк. Очень утонченный и очень больной. Гибридная магия. — он говорил теми же словами, что и Гермиона, но с леденящей душу уверенностью знатока, для которого магия была не ремеслом, а высшей, опасной формой искусства. — Убитые ведь схожи? Типаж?
Гарри коротко кивнул.
— Значит, он ищет идеал. Архетип, — заключил Малфой. — Который ему не принадлежит. И которого он уничтожает в отместку. Символ… это его личная печать. Его крик боли, зашифрованный в алхимическом коде. — он пристально посмотрел на Гарри, и в его взгляде появился острый, профессиональный интерес. — Вам нужно больше. Нужно понять, что именно в этих девушках его привлекает. Голос? Манеры? Стиль одежды? Это сузит круг. И… — он сделал паузу, — мне нужны образцы. Образцы вещества, которым начертан символ. Не просто кровь. Вещество символа. Его энергетический отпечаток. Я могу попытаться… проанализировать намерение. Безумие, часто имеет свой уникальный химический состав.
Гарри кивнул, ощущая странную смесь благодарности и неприязни.
— Значит, ты поможешь нам? — спросил он, уже зная ответ.
На губах Малфоя дрогнуло нечто, отдаленно напоминающее улыбку.
— «Нам». Ты говоришь от лица Министерства? Или от лица того самого трио, что вечно сует свой нос не в свои дела?
— Я говорю от лица тех, кто пытается остановить убийцу, превращающего смерть в извращенное искусство.
Малфой замер. Его серебряные глаза сузились, в них мелькнула тень чего-то древнего, опасного и… заинтересованного.
— Спектакль, — прошептал он почти с придыханием. — Так это спектакль… — он откинулся на спинку стула, и его первоначальная неприязнь уступила место холодной, расчетливой любознательности. — Тот, кто это делает, обладает знаниями, выходящими далеко за рамки обычного темного искусства. — он бросил острый взгляд на Гарри. — Вы приползли ко мне, потому что зашли в тупик. Как всегда.
— Я пришел, потому что ты лучший специалист в этой области, Малфой, — четко сказал Гарри, игнорируя укол. — И потому что следующая жертва может быть найдена уже через две недели. В следующее полнолуние.
— Ах, благородный мотив спасения невинных, — усмехнулся Драко, но в его усмешке не было прежней злобы. Была лишь усталая констатация факта. — Трогательно.
— Так ты поможешь?
Малфой долго смотрел на него, взвешивая, оценивая. Взгляд его был отстраненным, как у ученого, рассматривающего редкий, ядовитый экземпляр.
— Не вам. Не Министерству, — наконец произнес он. — Я помогу решить эту… задачу. Ради нее самой. Потому что я должен знать, кто еще в этом мире настолько… изобретателен в своем безумии.
— Как скажешь. Тогда завтра в Министерстве. В два.
Гарри развернулся, чтобы уйти.
— Поттер! — Драко резко встал и прошел вглубь лавки, к полке, уставленной фолиантами в потертых кожаных переплетах. Он достал один, без единой надписи на корешке, и бросил его на прилавок. Пыль взметнулась столбом в луче единственной лампы. — Это не чистая алхимия. И не темное искусство в их примитивном понимании. Это «Искусство Преображения» в его самом извращенном, самом буквальном смысле. Убийца — не маньяк. Он — скульптор. Материал — жизнь. — Драко указал на книгу. — Рукописи одного алхимика. Безумца. Здесь есть кое-что… схожее по духу. Сейчас она знает больше чем я. Для неё это будет полезнее. — он придвинул книгу к Гарри. — она точно что-нибудь да найдет.
Гарри взял тяжелый фолиант, кожа переплета была холодной и шершавой.
— Я передам Гермионе. Спасибо.
— Пока не за что, — тихо отозвался Драко, уже поворачиваясь к своим приборам. — А теперь иди. Ты нарушаешь концентрацию. И асептичность.
Гарри вышел на холодную улицу, и дверь бесшумно закрылась за ним, отсекая тот странный, насыщенный магией и безумием мир. У него было то, за чем он пришел. Но почему-то не было чувства победы. Было лишь тяжелое ощущение, что он только что выпустил из бутылки джинна, силу и цели которого не мог предугадать.
Он посмотрел на темный, ничем не примечательный фасад лавки. Где-то там, в глубине, среди хрусталя и стали, сидел он — бывший враг, затворник, гений — и разглядывал символы смерти, как другие разглядывают стихи.
Это был не союз. Это было хрупкое перемирие, заключенное на поле брани любопытства. Дождь, словно оплакивая еще не свершившуюся жертву, лил с небес чернилами ночи. Тени Лондона сгущались, и в их глубине уже угадывался контур нового символа, который предстояло найти — или ценой невероятных усилий предотвратить.