V глава
Аудитория больше походила на лекционный зал старинного университета, чем на школьный класс. Высокие потолки с лепниной, стены, обшитые темным дубом, между которыми висели портреты учёных мужей в золочёных рамах. Огромные арочные окна пропускали мягкий рассеянный свет, падающий на полированные парты из красного дерева. Воздух пах старыми книгами, дорогой политурой и едва уловимым ароматом дорогих духов.
Джонхан сидел за одной из таких парт, почти в самом конце ряда, и старался быть как можно незаметнее. Его пальцы сжимали дорогую перьевую ручку. Он механически выводил в тетради слова, которые диктовал учитель, старый профессор с седыми бакенбардами. Голос учителя был монотонным, он бубнил что-то о вассально-ленной системе, но слова до Джонхана доносились как отдалённый гул.
Его взгляд скользил по одноклассникам. Девушки с безупречными укладками, в идеальной форме, перешёптывались, бросая на него быстрые, оценивающие взгляды. Парни с надменной расслабленностью развалились на стульях. Они все были другими. Выросшими в мире, где слова «голод» и «холод» были просто понятиями из книг.
И вдруг его взгляд зацепился за одну из девушек на третьем ряду. Свет из окна падал на её идеально уложенные каштановые волосы, и на секунду ему почудилось... ему показалось, что это Арин. Не та Арин, что лежала в полумраке лачуги, а другая. Здоровая, с румяными щеками, в такой же нарядной форме. Она сидела с прямой спиной, увлечённо что-то записывая, и улыбалась чему-то своему. Счастливая.
«Какой бы она была... если бы родилась здесь? »— пронеслось в его голове. «Улыбалась бы так же?»
Он застыл, смотря в пустоту, и в груди заныла знакомая, острая боль. Мир вокруг него поплыл, потерял чёткость.
— Ким Джошуа?!
Голос профессора, резкий и раздражённый, врезался в его сознание, как нож. Джонхан вздрогнул и моргнул. Видение исчезло. Все ученики в классе смотрели на него. Повисла напряжённая, унизительная тишина.
Профессор Чон устало снял очки и протёр их платком.
— Молодой человек, видимо, вы и своё имя забыли, — произнёс он с ледяным сарказмом. В классе кто-то сдержанно хихикнул.
Джонхан медленно поднял взгляд и встал со своего места. В его глазах не было страха — лишь лёгкая дымка искреннего недоумения, будто он пытался разобраться в сложной головоломке. Он не понимал, чего от него хотят.
— Простите, профессор, — его голос прозвучал ровно, чуть замедленно, словно он подбирал слова впервые. — Я просто... задумался. Это больше не повторится.
— Надеюсь, — учитель медленно надел очки, его глаза увеличились, стали ещё более блюдящими. — Базовые знания, которые должны быть в голове даже у самого... нерадивого ученика, вы, надеюсь, тоже не успели забыть? Или ваша амнезия стирает всё подчистую?
Джонхан хлопал глазами, словно пытаясь сфокусироваться на вопросе, а затем медленно покачал головой. На его губах появилась слабая, почти извиняющаяся улыбка.
— Нет, профессор, — голос его звучал тихо, но уверенно, без тени страха. — Амнезия... она не всё стирает. Просто у всех это работает по-разному. Иногда всплывают обрывки, а основы... теряются.
— Хорошо, тогда проверим, — профессор сложил руки на груди. — Объясните нам, чем сословно-представительная монархия отличается от абсолютной? Без лишних деталей, только суть.
Вопрос повис в воздухе. Он не был простым для обычного школьника, но и не требовал заумных терминов. Он требовал понимания. Джонхан увидел, как углы губ некоторых учеников поползли вверх в предвкушении провала.
Он закрыл глаза на секунду. Перед ним всплыли не страницы учебников, а обрывки потрёпанной книги, найденной на помойке за библиотекой. Он читал её при свете коптилки, пока Арин спала. Читал, чтобы хоть как-то отвлечься от голода и отчаяния.
Он открыл глаза. Его взгляд, ещё секунду назад растерянный, стал собранным и твёрдым. Когда он заговорил, его голос, обычно тихий, приобрёл металлическую твёрдость, удивляя его самого.
— Абсолютная монархия — это воля одного, — произнёс он чётко, глядя прямо на профессора. — Король или королева правят единолично, их слово — закон. Они ни перед кем не отчитываются. Как... хозяин в своём доме. Он сделал микроскопическую паузу, дав этим словам просочиться в сознание слушателей. — А сословно-представительная монархия... это когда монарх вынужден советоваться. С теми, у кого есть сила, деньги, влияние. С сословиями. С дворянами, духовенством, горожанами. Он всё ещё главный, но он уже не может делать всё, что захочет. Ему приходится договариваться. Идти на уступки. Как хозяину, у которого появились влиятельные арендаторы.
В классе воцарилась полная тишина. Даже профессор Чон на мгновение опешил. Он ожидал заученного определения из учебника, а не этой грубой, но поразительно точной и образной аналогии, выстраданной в трущобах. Надменные ухмылки с лиц одноклассников исчезли, сменившись недоумением и любопытством.
Профессор медленно кивнул, поправляя очки.
— Нестандартная формулировка, мистер Ким, — произнёс он, и в его голосе впервые появились нотки не оценки, а странного, настороженного интереса. — Но... по сути — верно. Садитесь.
Джонхан опустился на стул, и по его спине пробежала мелкая, едва заметная дрожь — но это была не дрожь страха или унижения. Это было содрогание победы. Острое, пьянящее, запретное.
Он впервые почувствовал не вес их презрения, а силу собственного ума, способного парировать их уколы. Он посмотрел на свои руки — на ту, что была искалечена ради этой роли, — и впервые не увидел в ней лишь инструмент для воровства или знак жертвы. Он увидел оружие. Оружие, которое только что позволило ему провести черту.
Ему ужасно, до дрожи в коленях, понравилось это чувство. Понравилась эта власть — оставаться невидимым, пока они свысока смотрят на грязь под его ногтями, не понимая, что именно эта грязь даёт ему ясность, которой нет у них.
*****
Длинные, залитые ровным светом коридоры Академии «Элизиум» тянулись в тишине, нарушаемой лишь приглушёнными шагами служек и далёким гулом голосов из-за закрытых дверей. Джонхан шёл медленно, почти бесцельно, его пальцы бессознательно скользили по прохладной, идеально отполированной поверхности мраморного подоконника. За стеклом открывался мир, столь же безупречный и чужой: геометрический подстриженные газоны, беседки, увитые плющом, студенты в идентичных форменных пиджаках, чьи смехи доносились приглушённо, словно из другого измерения. И он поймал себя на странном, почти предательском ощущении — ему нравилось здесь. Нравилась эта предсказуемая, упорядоченная тишина, этот запах старой бумаги, воска и дисциплины. Он никогда не сидел за партой, никогда не держал в руках ничего тяжелее воровского инструмента или куска чёрствого хлеба, но здесь, в этой каменной крепости знаний и привилегий, он мог хотя бы на время притвориться, что и его жизнь может быть иной. Что у него может быть будущее, в котором есть место не только борьбе за выживание. На его губах, без его воли, застыла лёгкая, почти неуловимая улыбка — первая искренняя улыбка за долгие годы, рождённая не хитростью или облегчением, а тихим, безотчётным миром.
И тут же, как ледяная вода, окатила другая мысль, пронзительная и отчётливая: а что, если остаться? Не как временная роль, а навсегда. Стереть всё — вонь помойки, вечный холод лачуги, вкус краденой еды. Стать другим человеком. Ким Джошуа. Тот, чьё лицо смотрело на него с фотографии, был мёртв. Его можно было просто заменить.
Улыбка мгновенно исчезла, смытая волной леденящего ужаса. Он замер, вцепившись пальцами в каменный выступ, пытаясь физически удержать равновесие.
Забыть... об Арин?
Её образ встал перед ним с мучительной ясностью: восковое лицо на грязной подушке, скелетообразные пальцы, хватающиеся за его руку, тихий хриплый шёпот: «Ханни, не уходи...». Ком презрения к самому себе, горький и едкий, подкатил к горлу. Он сглотнул его, чувствуя, как жжёт изнутри. Нет. Он не мог. Он не имел права.
Он заставил себя оттолкнуться от подоконника и сделать шаг, потом другой, двигаясь вперёд сквозь звенящую тишину коридора с лицом, внезапно опустошённым и каменным. Все краски мира померкли. Он не видел больше ни богатства, ни порядка — лишь золотую клетку, в которую себя добровольно загнал.
За поворотом, у высоких арочных окон, послышались приглушённые голоса — лёгкие, дискретные, принадлежащие девушкам из его класса. И они говорили о нем. Он машинально отступил в глубокую нишу арочного проёма, сливаясь с тенью, став невидимым слушателем.
— ...вы заметили, как этот Джошуа изменился? Совсем другой человек, — произнёл первый голос, лёгкий и беззаботный. — Раньше он был таким замкнутым, блёклым. А теперь... в нём появилась какая-то глубина. Сила даже.
— И выглядит интереснее, — подхватил второй голос, с лёгкой, одобрительной насмешкой. — Повзрослел. Черты лица заострились. Сложно поверить, что это тот самый закомплексованный мальчик.
Джонхан замер, прислушиваясь. Глупая, наивная надежда, холодный червячок, шевельнулась в его груди. Значит, его не раскрыли?
Но затем последовала пауза, напряжённая и красноречивая. И первый голос заговорил снова, и в нём появилась лёгкая, брезгливая складка, едва уловимое изменение тона, но для его уха, отточенного на полутонах лжи и опасности, оно прозвучало громче крика:
— Но вот что странно... от него исходит какой-то... специфический запах. Ты не чувствовала?
— Ты тоже это уловила? — второй голос ответил с внезапным оживлением, с облегчением соучастника. — Я думала, мне одной показалось! Знаешь, мой дядя-юрист как-то раз вёл дело одного типа с самых нижних уровней. Так вот, от того пахло точно так же. Смесь дешёвого щёлочного мыла, пота и... чего-то затхлого, плесневого, как в подвале. Я этот запах никогда не забуду, это было ужа-а-сно.
Слова повисли в воздухе, тяжёлые, неоспоримые, как гильотина. Он не слышал, как они ушли, их шаги растворились в гуле нового урока. Он остался стоять в нише, прислонившись лбом к шершавой, холодной поверхности стены. Всё внутри него рухнуло и опустело. Тот мимолётный проблеск тепла, наивная надежда быть хоть кем-то, кроме вора и самозванца, — всё это было раздавлено в пыль одним случайным замечанием. Он был не человеком в дорогой одежде. Он был грязью, которую нарядили, но не смогли отмыть. Вонь нищеты въелась в него на молекулярном уровне, была его сутью, его клеймом, которое он унёс бы с собой даже в могилу.
Он медленно, почти церемониально разжал кулак. Его взгляд упал на левую руку, на палец, украденный у мертвеца, на котором теперь лежало чужое, тяжёлое золотое кольцо с фамильным гербом. Чужое имя, чужая жизнь, чужая семья. Ничто из этого не могло скрыть правду. Он сжал кулак снова, с такой силой, что металл впился в ладонь, причиняя острую, ясную боль. Боль напоминала ему, кто он. Напоминала об Арин. Он был её тенью, её голосом, её единственной надеждой. И он не имел права забывать, ради чего затеял эту опасную, отчаянную игру.
Ох, как же он ошибался. Сколько бы он не пытался, он не смог бы стать частью этой жизни, ведь его место было не здесь, а среди благоухающих наследной знати, а там, внизу, в грязи и мраке, где его ждала сестра. Всё остальное было иллюзией, которую он теперь видел насквозь.
*****
Полицейский участок жил своей привычной, шумной жизнью. Где-то кричали на задержанного, звонили телефоны, пахло старым кофе и потом. В самом конце коридора, в стороне от общего хаоса, стояла неприметная массивная дверь с потускневшей табличкой «АРХИВ. Доступ строго по разрешению». Дверь была заперта.
Внутри царил другой мир — мир застывшего времени. Воздух был густым и спёртым, пахло пылью, старыми чернилами и медленно разлагающейся бумагой. Стеллажи, уходящие в полумрак, были забиты папками, коробками и свёртками — свидетельствами тысяч закрытых дел.
Под тусклым светом единственной лампочки с зелёным абажуром, сидели на корточках двое — детектив Соён и её напарник Минсу. Он ворошил папки с выражением глубокого страдания на лице.
— Господи, я так скоро поседею, — прошипел он, смахивая паутину с рукава. — Ты же понимаешь, что если нас сейчас поймают, нашей карьере — да что там карьере! — нашей жизни наступит конец? Нас сотрут в порошок!
Но его руки, хоть и дрожащие, продолжали механически перебирать дела. Соён не отвечала. Она светила себе на полку маленьким фонариком, её взгляд был прикован к корешкам. Её пальцы, быстрые и точные, скользили по ним, считывая номера и названия. Наконец, она замерла.
— Вот, — её голос прозвучал тихо, но чётко в гробовой тишине архива. — Дело №87-4-309. «Пропавший без вести. Ким Дж. Закрыто».
Папка была на удивление тонкой и лёгкой, как будто её специально очистили от всего важного.
— Ура, — безэмоционально пробурчал Минсу, не разделяя её осторожного оптимизма.
Они пристроились за старым деревянным столом, заливая содержимое папки скупым светом фонарика. Соён листала страницы, её глаза выхватывали сухие, официальные строчки.
— Допрос Господина Ким Чхольсу, — зачитала она вслух. — «На вопрос о его местонахождении в день исчезновения: «На важных переговорах с японскими инвесторами на заводе. Весь вечер и ночь. Десятки свидетелей, протоколы встреч». Алиби железное.
— Допрос Ким Дженни. — Она провела пальцем по следующему протоколу. — «Проводила время с подругами в загородном клубе. Алиби подтверждают четыре человека, включая персонал». Тоже, как за каменной стеной.
— Ну, ясно же, — проворчал Минсу, потирая переносицу. — Оба чисты. Ни мотива, ни возможности. Дело надо закрывать. Логично? Логично.
— Подожди, — её голос стал твёрже, острее. — А вот допрос Ким Вону. Читай.
Минсу нахмурился, вглядываясь в размашистый, нервный почерк следователя, делавшего пометки три года назад.
Протокол допроса Ким Вону (извлечение): «На вопрос о его местонахождении в вечер исчезновения брата, Ким Вону первоначально заявил, что находился дома, в своей комнате, и никуда не выезжал. Ничего подозрительного не видел и не слышал...»
Минсу пожал плечами.
— Ну, молодой парень, гулял где-то, развлекался. Наверняка соврал на допросе, потому что не смог сказать начистоту. Бывает.
— Бывает? — Соён посмотрела на него с холодным негодованием. — Врать в официальном протоколе? Ты что, забыл, где мы работаем? Это не «бывает», это — препятствие следствию!
Её взгляд снова утонул в бумагах. Она пробежала глазами по следующим строчкам, и её пальцы замерли на одном из приложений.
— А вот и... «...позже в ходе проверки выяснилось, что Ким Вону в указанное время брал семейный автомобиль, Mercedes-Benz W126... Цель поездки внятно объяснить не смог, сославшись на „личные дела"».
Она оторвала от папки взгляд, полный недоумения и растущей ярости.
— Как такую явную нестыковку могли просто пропустить? Парень врет на допросе, катается на машине в ночь исчезновения брата, не может сказать зачем — и дело благополучно закрывают? Это же непрофессионализм чистой воды! Кто вообще вёл это дело?
Минсу задумался, его лицо стало серьёзным, ушла обычная ворчливость.
— Все дела, связанные с семейством Ким, всегда... уходят в стол, я же уже говорил. Их быстро закрывают. Стараются свести всё к минимуму, к случайности. — Он тяжело вздохнул. — Так же было и со смертью госпожи Ким. Матери семейства.
Соён замерла. Слова напарника повисли в воздухе, обретая новый, зловещий смысл.
— Смерть Госпожи Ким, точно, — прошептала она. — Я помню ты говорил... это было лет десять назад? Да, да, около того.
Не говоря больше ни слова, она схватила фонарик и ринулась обратно к стеллажам. Её движения стали лихорадочными, целеустремлёнными.
— О, нет... — простонал Минсу, закрывая лицо руками. — Ну зачем я это напомнил? Чёрт возьми, Соён, остановись!
Но её уже было не остановить. Через несколько минут напряжённых поисков она вытащила ещё одну папку, более объёмную, но столь же пыльную.
«Следственное дело №... Смерть Ким Миён. Закрыто. Несчастный случай».
Соён вернулась к столу и открыла папку. Первое, что она увидела — фотографии. Женщина неестественной бледности лежала на роскошной кровати. Пустой пузырёк снотворного валялся на прикроватной тумбочке. Официальная версия — передозировка.
Но глаза Соён, привыкшие замечать детали, сразу выхватили несоответствие. На запястье покойной, чуть выше манжеты дорогого халата, виднелись, едва заметные, но отчётливые синяки — тёмные, почти фиолетовые отпечатки пальцев. Как будто её кто-то с силой держал. На других снимках угол был выбран так, чтобы этого не было видно, но на одном — роковая оплошность.
Она сглотнула ком в горле. Её пальцы дрожали, когда она перелистнула страницу к отчёту о вскрытии и финансовым выпискам.
— Господи... — выдохнула она. — За неделю до смерти она переписала всё своё имущество — акции, недвижимость, доли в бизнесе — на мужа. Всё. Без остатка.
Она подняла на Минсу широко раскрытые глаза, в которых читался леденящий ужас.
— Она словно знала, что за ней придут. Или её... убедили это сделать. Это не несчастный случай, Минсу. Это... Это было спланировано. И так же спланированно замёто.
Она откинулась на спинку стула, глядя на две тонкие папки, лежащие перед ними. Два дела. Две смерти. Одна — официально самоубийство. Другая — пропавший без вести. И одна семья, стоящая за обеими. Зацепок почти не было, лишь намёки, полутона, случайные оплошности в официальных отчётах.
— Что это за дело такое? — прошептала она, и в её голосе звучало уже не просто недоумение, а настоящий, животный страх перед тем, в какую бездну они заглянули. — Нам надо с этим разобраться, иначе...
— Хватит с нас, Соён! — Минсу схватил её за локоть, его шёпот был полон отчаяния. — Ты же понимаешь, что даже если мы это раскроем, нас не погладят по голове! Нас уволят! Или того хуже — мы просто исчезнем! Если вообще останемся в живых!
Соён, бледная, с трясущимися руками, уже почти готова была сдаться. Логика напарника била точно в цель. Но что-то грызло её изнутри, какая-то упрямая заноза, не дававшая отступить.
— Тем более что пропавшего парня нашли! — продолжал Минсу, уже почти умоляя. — Отец его признал! Дело суждено быть закрытым, понимаешь? Официально — счастливый конец! Алилуя!
В этот самый момент раздался чёткий, металлический звук — ключ вставили в замок двери архива.
Ледяной ужас сковал их обоих. Их глаза встретились в паническом молчании.
— Быстро! Спрячься! — прошипел Минсу, отталкивая её от себя. — Тебя не должны тут видеть! Или мне хана!
Соён, не раздумывая, сбросила с себя тёмную парку и буквально нырнула под массивный деревянный стол, вжавшись в темноту между папками. Сердце колотилось так громко, что ей казалось, его слышно на весь архив.
Дверь с скрипом открылась. На пороге стоял пожилой мужчина с седой щетиной и усталыми, навыкате глазами, в которых читалась привычная подозрительность. Это был смотритель архива, старый ворчун Ли, известный своей дотошностью. Он держал в руке стаканчик с кофе и водил взглядом по комнате, словно выискивая нарушение порядка.
Его взгляд упал на Минсу, который застыл посреди комнаты с идиотской, натянутой до ушей улыбкой.
— Слышал оттуда странные шорохи, — хрипло произнёс старик. — Думал, крыса завелась. А это оказывается вы, Чхве Минсу-сси. Я слышал, вас перевели в отдел по борьбе с экономическими преступлениями. Разве ваши дела водятся в исторических архивах?
— Да-да! — слишком бодро и громко ответил Минсу, его улыбка стала ещё более неестественной. — Я тут... по поводу работы! Надо было кое-какие сведения собрать. Понимаете, полицейские дела... и всё такое.
Соён, притаившаяся под столом, зажмурилась. Он врал ужасно.
Смотритель Ли сделал медленный глоток кофе, не сводя с него глаз.
— Сведения? По какому поводу, если не секрет?
Минсу замер. Его взгляд метнулся по сторонам в поисках спасения. Соён видела, как капли пота выступили у него на висках.
— К-Кошка! Да! — вдруг выпалил он, осенённый «гениальной» идеей.
Старик поперхнулся кофе.
— Кошка? — переспросил он, медленно опуская стаканчик.
— Да-да! — Минсу оживился, хватая первую попавшуюся версию. — У одной... очень влиятельной дамы пропала кошка! Бенгальская! Ценная! Породистая! Для неё это как дочь. — Он всё больше входил в роль. — Говорит, всё имущество на неё собиралась переписать, ха! Последний наследник! Вот же блен, смешно, да?
Под столом Соён застыла, перестав дышать. Нелепость ситуации была чудовищной, но её мозг, заточенный на детали, ухватился за одно слово. Наследник. Имущества...
Завещание и наследник! — пронеслось в её голове, как удар молнии. Ну конечно! Вот что связывает все дела! Вот чего мы не учли!
В это время старик Ли, кажется, исчерпал свой интерес к бенгальским кошкам и полицейским, которые их ищут в десятилетних делах.
— Ну, раз уж всё в порядке... не буду мешать вам в расследовании о пропаже... кошки..— он тяжело вздохнул. — Всего хорошего.
Минсу не скрывал облегчения.
— Да-да! Конечно! Вам тоже!
— И вам скоро выходить, — бросил напоследок смотритель, уже поворачиваясь к двери. — Скоро тут будет закрыто.
— Обязательно! — почти пропел Минсу, провожая его сияющей улыбкой.
Как только дверь захлопнулась, он прислонился к ней спиной, закрыл глаза и выдохнул с таким облегчением, будто только что избежал казни.
Из-под стола выбралась Соён. Её лицо было не испуганным, а озарённым внезапным, яростным пониманием.
— Мы не в том направлении копаем! — выдохнула она, хватая его за руку. — Завещание и наследство! Вот ключ! Всё дело в наследстве! Пошли, я тебе по дороге объясню!
Минсу, всё ещё ничего не понимая, но покорённый её внезапной энергией, лишь кивнул и, озираясь, последовал за ней из архива, оставив за собой тёмную комнату, полную нераскрытых тайн.
*****
Массивная дубовая дверь особняка бесшумно закрылась, поглотив троих возвратившихся обитателей. Воздух в холле, напоённый запахом политуры и дорогого парфюма, показался Джонхану ещё более удушающим, чем обычно. Он шёл последним, его плечи были ссутулены, взгляд устремлён в пол. Он не разглядывал больше роскошные интерьеры, не оценивал воровским взглядом дорогие безделушки. Всё его существо было поглощено одной тяжёлой, давящей мыслью, превратившей его в молчаливую, послушную тень.
В гостиной, у подножия широкой лестницы, в кресле из тёмной кожи сидел Господин Ким. Он был всё ещё в идеальном деловом костюме, лишь ослабив галстук. В руках у него был бокал с коньяком, а пальцами другой руки он медленно постукивал по подлокотнику, погружённый в свои мысли. Звук шагов заставил его поднять голову.
— О, — произнёс он с лёгкой, наигранной удивлённостью. — Похоже, мы все вернулись в одно время. Видимо, я закончил свои дела намного раньше, чем планировал.
Его взгляд скользнул по детям, ожидая ответа, какого-нибудь знака внимания. Но его ждало молчание.
Дженни и Вону, не глядя на отца, скинули свои форменные пиджаки и пальто на руки бесшумно подошедших слуг. Дженни при этом на её губах играла странная, самодовольная улыбка, будто она хранила какую-то особо пикантную тайну. Они двигались к лестнице, словно не замечая его.
Такое пренебрежение задело его. Голос прозвучал громче, холоднее, с металлической ноткой власти:
— Я с кем сейчас разговариваю? Будьте любезны ответить, когда старшие спрашивают.
Вону, уже стоя на первой ступеньке, остановился. Он медленно обернулся, поправил очки. Его взгляд был усталым и отстранённым.
— Господин Ким, — произнёс он ровно, без тени почтительности. — Мы всегда ведём наши беседы за ужином, когда все собираются. К чему этот внезапный интерес сейчас?
Но прежде чем отец успел ответить, вмешалась Дженни. Она обернулась с самой сладкой, самой ядовитой улыбкой, положив руку на плечо Вону в мнимой заботе.
— День был очень длинным, отец. Мы все измотаны. В особенности бедный Вону. Но не беспокойтесь, — её голос стал томным, притворно-ласковым, — я позабочусь о нём, как следует.
Последние два слова прозвучали с лёгким, едва уловимым намёком, от которого по спине Джонхана пробежал холодок. Вону лишь отвел глаза, явно испытывая отвращение к этой демонстрации, и резко двинулся вверх по лестнице, как только Дженни ослабила хватку и подтолкнула его.
Господин Ким не проронил ни слова. Он лишь проводил их тяжёлым, непроницаемым взглядом, в котором читалось не столько родительское беспокойство, сколько холодная оценка непокорных активов.
Джонхан внимательно следил за всеми. Тот стоял в стороне, всё ещё у входа, и наблюдал. Но в его глазах не было ни страха, ни подобострастия, ни даже привычной маски «Джошуа». Они были пустыми, мёртвыми, как гладкая поверхность чёрной воды. Весь его блеск, вся наигранная живость исчезли, уступив место ледяной, безжизненной решимости. Он видел игру, видел все её уровни, и теперь просто ждал своего часа.
Мысли Господина Кима прервала служанка, тихо подошедшая с небольшим серебряным подносом. На нём стоял стакан воды и несколько таблеток.
— Ваше лекарство, господин, — тихо сказала она.
Он медленно перевёл на неё взгляд, оторвавшись от своих детей, и кивнул.
— Да, в мой кабинет. Спасибо.
Служанка удалилась. Господин Ким поднялся с кресла и, не удостоив Джонхана больше ни взглядом, ни словом, направился вслед за ней.
Джонхан остался один в огромном, пустом холле. Он медленно, будто нехотя, повернулся и пошёл к своей комнате.
*****
Глубокой ночью особняк погрузился в абсолютную, давящую тишину, нарушаемую лишь тиканьем старинных часов в коридоре. В кабинете Господина Ким Чхольсу горел один-единственный источник света — тяжёлая настольная лампа с зелёным абажуром, отбрасывающая островок жёлтого света на массивный дубовый стол и оставляющая остальную часть комнаты в зловещем полумраке.
За столом сидел сам хозяин дома. Он был бледен, на лбу и висках блестела испарина. Его дыхание было немного учащённым, сбившимся, и он время от времени с силой прокашливался, будто пытаясь прочистить горло. Несколько пуговиц на его мятой рубашке были расстёгнуты, обнажая влажную кожу на шее. Он не работал — перед ним не было бумаг. Он просто сидел, уставившись в пустоту стеклянным, невидящим взглядом, полным какого-то тёмного, невысказанного смятения.
Тихий стук в дверь вывел его из оцепенения.
— Войдите, — его голос прозвучал хрипло.
Дверь приоткрылась, и в проёме возникла Дженни. Она была в длинной, скромной ночной сорочке, поверх которой наброшен лёгкий шерстяной кардиган, плотно застёгнутый до самого горла. Её лицо, лишённое косметики, было бледным и абсолютно бесстрастным.
— Ты звал меня, отец? — её голос был ровным, безжизненным, без тени обычной слащавой игривости.
— Не стой на пороге, как призрак, — буркнул он, не отрывая от неё своего тяжёлого, затуманенного взгляда. — Входи.
Она сделала несколько шагов вглубь кабинета, остановившись на почтительном расстоянии от стола, чётко обозначая дистанцию. Она стояла неподвижно, словно изваяние, её руки были скрещены на груди.
— В чём дело? — спросила она после паузы. — Вам нездоровится?
Он медленно, с видимым усилием, снял очки и принялся тереть переносицу, как бы отгоняя наваждение.
— Просто устал, — пробормотал он, избегая прямого ответа. — Видимо, слишком много работал. Голова раскалывается.
Дженни молчала. В её молчании не было ни сочувствия, ни беспокойства — лишь холодная, настороженная отстранённость. Ничто в ней не напоминало теперь ту улыбчивую, милую дочь, которой она притворялась при всех.
Он тяжело вздохнул и откинулся на спинку кресла, его взгляд снова устремился на неё — изучающий, голодный, полный странной тоски.
— Доченька... — начал он, и в его голосе внезапно прозвучала несвойственная ему слащавая нотка. — Может, сделаешь старому отцу массаж? Руки... плечи. Я бы не против расслабиться.
В голове Дженни пронеслась единственная, обжигающая мысль: «Неужели снова? Опять эта мерзкая игра?»
Но её лицо не дрогнуло. Без единого слова, с лицом каменной маски, она обошла стол и встала справа от него.
Её пальцы, холодные и удивительно сильные для их хрупкости, легли на его правое предплечье. Она начала разминать мышцы, её движения были точными, профессиональными, но абсолютно лишёнными какого-либо тепла или заботы.
Господин Ким сдавленно застонал и откинул голову назад, закрыв глаза. Но почти сразу же веки его приподнялись, и он продолжил смотреть на неё — пристально, почти не мигая. Он изучал каждую черту её лица, каждый изгиб губ, словно пытаясь найти в ней что-то — или кого-то — другого.
Дженни чувствовала этот взгляд на своей коже, как физическое прикосновение. Она упрямо смотрела куда-то в пространство над его головой, в тени, копившиеся у потолка.
— Если вы позвали меня ради массажа, — наконец заговорила она, и её голос прозвучал тихо, но чётко, нарушая тягостное молчание, — вы могли бы позвать любую из служанок. У Соль или Чеен руки куда сильнее моих. Они справились бы куда лучше.
Его пальцы внезапно сжали её запястье — не больно, но достаточно резко, чтобы она вздрогнула и прервалась. Он не отпускал её, а его большой палец принялся медленно водить по её коже.
— Но они — не ты, — прошептал он, и его голос снова стал сиплым, опасным. — У них нет... твоего прикосновения. Ты вся в неё... понимаешь? Каждое движение... каждый вздох...
Он снова закрыл глаза, погружаясь в свои больные фантазии, но его хватка не ослабевала. Дженни стояла неподвижно, внутри неё всё кричало от отвращения, но внешне она оставалась холодной и непробиваемой скалой. Она понимала, что это не просто массаж. Это был ритуал. Ритуал его безумия и её вынужденного соучастия в нём.
Господин Ким, всё ещё сидя в кресле, не отпускал её запястье. Его поглаживания стали настойчивее, гипнотическими. Он медленно, но неумолимо потянул её к себе. Дженни инстинктивно упёрлась, её тело стало оцепеневшим, каждый мускул протестовал, но он был сильнее. С лёгкостью, пугающей в его возрасте, он приподнялся, обхватил её за талию и прижал к себе, не оставив ни сантиметра для отступления. Его дыхание перехватило от предвкушения, став тяжёлым и прерывистым.
Дженни оказалась в его объятиях, её лицо исказила гримаса чистого, неподдельного отвращения. Она выдохнула, и её голос, сдавленный и дрожащий, прозвучал как предсмертный хрип:
— Папа... Тебя совсем не смущает, что я твоя дочь?
Он будто не услышал. Его лицо уткнулось в её шею, он с диким, животным наслаждением втягивал её запах — смесь дорогих духов и чистого, молодого тела.
— Никто об этом не узнает, — прошептал он ей в кожу, его губы скользили по ней, влажные и жадные. — Им необязательно всё это знать, верно? Пусть это останется нашим... особым секретом. Хорошо?
Его слова были обволакивающими, ядовитыми. Он начал целовать её шею — не нежно, а с властным, собственническим желанием, оставляя мокрые, противные следы. Раздавались тихие, отвратительные чмокающие звуки.
— Неужели тебе не жалко своего отца? — он бормотал, его руки скользнули вниз, сжимая её бёдра. — Ты хоть знаешь, как мне тяжело? Как трудно сдерживаться рядом с такой... красоткой?
Она попыталась вырваться, оттолкнуть его, но он лишь рассмеялся — коротким, хриплым смешком — и легко скрутил её руки за спину одной своей ладонью. Другая его рука грубо облапала её, прижимая всё ближе, лишая последних сил к сопротивлению.
И тут перед её глазами, словно киноплёнка, замелькали воспоминания. Яркие, обжигающие вспышки. Детство. До появление Вону, после смерти матери. Комната отца, только пахнущий иначе. Отец... такой же сильный, такой же властный... прижимает её, маленькую, к кровати. Его борода колет щёку. Его тяжёлое дыхание. Его руки, которые лазают под платьице... Стыд. Ужас. Бессилие.
Ничего не изменилось.
Она зажмурилась, по-настоящему испугавшись — не его силы, а этого возвращения в прошлое, этого нескончаемого кошмара.
Её дрожь, наконец, достигла его сознания сквозь туман похоти. Он слегка отстранился, чтобы взглянуть на её лицо.
— Как же мне повезло... — прошептал он, его глаза блестели болезненным блеском. — Как же мне повезло, что ты вся в неё... в твою мать. Такая же красивая... такая же...
Его руки снова задвигались, теперь уже нагло и бесцеремонно. Одна сжала её ягодицу, другая полезла под кардиган, под ночную сорочку, и он обнаружил, что под ней... ничего нет. Только голая, бархатистая кожа. Он издал сдавленный стон торжества.
И в этот момент Дженни застыла. Вся её дрожь, весь страх внезапно ушли, сменившись ледяной, абсолютной пустотой. Она разжала кулаки, которые до этого впились в её собственные ладони.
И она усмехнулась. Тихий, ледяной, абсолютно безумный звук, сорвавшийся с её губ.
— Такая же красивая, как мать? — повторила она его слова, и её голос прозвучал странно — отстранённо, почти задумчиво.
Он, тяжело дыша, продолжал сжимать её тело, но уже не двигался, загипнотизированный этой внезапной переменой.
Дженни медленно подняла на него глаза. В них не было ни страха, ни отвращения. Только бездонная, чёрная пустота и торжество запредельной ненависти.
— Если она была настолько красивой... если ты её настолько любил... — она сделала паузу, наслаждаясь эффектом, — ...то почему ты её убил?
Воздух в комнате вымер. Руки Господина Ким разжались, как будто её кожа внезапно стала раскалённым углём. Он отшатнулся от неё, споткнулся о своё же кресло и застыл, уставившись на дочь расширенными от чистого, первобытного ужаса глазами. Вся его похоть, вся его власть испарились в одно мгновение, оставив лишь бледное, дрожащее лицо старика, пойманного на месте преступления самым страшным из возможных свидетелей.